Алиенора вернулась в свои покои из туалетной комнаты, где ее стошнило уже в третий раз за утро. Желудок крутило так, словно она уже вышла в море, а не пережидала непогоду перед отплытием в Англию.
Генрих посмотрел на нее с хищным интересом.
– Тебе нездоровится, или есть другая причина?
Она прополоскала рот имбирным чаем, который приготовила Марчиза от тошноты.
– Полагаю, что я снова жду ребенка. – При этих словах ее затошнило от надежды и страха. Она не смела улыбаться, потому что дети – дело серьезное, и ей не хотелось, чтобы Господь счел ее легкомысленной.
– Прекрасная новость! – Генрих привлек ее в объятия. – Побольше отдыхай и будь осторожна, – заботливо произнес он, поглаживая ее лоб кончиком пальца. – Пусть обо всем позаботятся другие. – Он взглянул на ее дам, которые упаковывали дорожные сундуки для возвращения в Англию.
– Об этом не беспокойся. – Алиенора подавила поднявшееся раздражение.
Будь на то воля Генриха, он заточил бы ее в дворцовых покоях, предоставив возможность лишь вышивать, заниматься детьми и время от времени писать ничего не значащие письма церковным сановникам, поддерживая и развивая дипломатические отношения.
Маленький Генрих подбежал к отцу и обхватил его ноги руками. Король подхватил его и подбросил на ходу, от чего мальчик восторженно завизжал.
– Какой ты у меня прекрасный, храбрый маленький рыцарь, – сказал король. – Будь хорошим мальчиком, слушайся маму, а я пока займусь делами в Нормандии, встречусь с французским королем. Договорились?
От взгляда, который он бросил на Алиенору, она едва не охнула от подступившего чувства вины и беспокойства, – Генрих так и не простил ей смерть Гильома. Король потребовал никогда не говорить об этом, но к чему слова, если все можно сказать взглядом?
– Папа! – Джеффри, внебрачный сын Генриха, ворвался в комнату, держа в одной руке игрушечный меч, а в другой – небольшой щит с двумя золотыми львами на красном фоне.
Алиенора старалась сохранять бесстрастное выражение лица, пока Генрих смеялся и гладил мальчика по голове. Каждый раз, увидев Джеффри, Алиенора вспоминала Гильома и знала, что Генрих тоже замечает их сходство. И если для нее присутствие Джеффри растравляло старую рану, то Генриху служило радостью и утешением – как будто этот мальчик действительно становился воскресшим Гильомом. Возможно, особую привязанность к бастарду король выказывал и в память о его матери, но об этом Алиенора задумываться не желала.
– А вот еще один смелый маленький рыцарь пришел защитить семью своим могучим мечом! – объявил Генрих. – Приветствую тебя, сэр Джеффри Фицрой, истребитель драконов!
Алиенора сжала губы. Будь ее воля, мальчику не дали бы расти рыцарем и бароном, потому что такой путь вел к мужественности и власти, и кто знал, как далеко его заведет честолюбие. Джеффри оставался в Нормандии с императрицей, но это означало, что в данный момент отец сможет с ним встречаться. Это ненадолго, всего лишь на несколько недель, сказала она себе, ничего не поделаешь, но опасения все равно не давали ей покоя.
Алиенора положила руку на огромный живот, ощутив один за другим несколько сильных толчков и пинков. Она считала других своих детей непоседами в материнской утробе, но этот превзошел их всех. Он – родится мальчик, в этом она не сомневалась, – не давал ей и минуты покоя и рано заявил о своем присутствии.
Она радовалась, что малыш так бодр, и не просила его успокоиться. Ей нужен был сильный наследник, чтобы править Аквитанией, и она молилась святой Радегунде и святому Марциалу, чтобы малыш родился именно таким. Несмотря на беременность и предупреждения Генриха, в то апрельское утро Алиенора занималась делами. Она выдала охранные грамоты и разрешения на выезд из страны, скрепленные королевской печатью, нескольким торговцам и двум дьяконам, которые путешествовали по церковным делам; уведомила шерифа, чтобы тот не рубил деревья в лесу, принадлежащем аббатству Рединг, и велела камергеру заказать еще лампадного масла для своих покоев. Дела были самыми обыкновенными, однако за ужином ей предстояла беседа с двумя посланниками из Наварры, и Алиенора ждала вечера с нетерпением.
– Я решила, что назову ребенка Ричардом, если родится мальчик, а я знаю, что так и будет, – сказала она Изабель, пока дамы одевали ее к исполнению обязанностей любезной хозяйки.
Изабель бросила на королеву пытливый взгляд:
– Почему Ричард?
Алиеноре как раз натягивали через голову платье из узорчатой ало-золотой парчи.
– Имя означает «Могучий правитель», – ответила она, – и когда он повзрослеет, то должен будет управлять моими баронами. – Она погладила выпуклый живот. – Этим именем не нарекали ни предков Генриха, ни моих, разве что в далеком прошлом. Малыш сам заслужит себе славу.
– Что, если король захочет назвать его в честь своего отца или, возможно, деда Фулька, короля Иерусалимского?
– На этот раз выбор за мной, – отрывисто произнесла Алиенора. – Этот ребенок мой наследник, и потому имя ему даю я.
– А если это будет девочка? – спросила Изабель с полуулыбкой.
– Тогда я назову ее Алиенорой, и она все равно станет мне наследовать. – Королева решительно подняла подбородок, и ее глаза сурово блеснули. – Но я точно знаю – будет мальчик.
Генрих прибыл в Лондон через неделю – он высадился в Саутгемптоне и всю дорогу нещадно гнал коня.
– Выглядишь прекрасно, – сказал он, приветствуя Алиенору в большом зале Вестминстера. Он поцеловал ее в обе щеки, а затем в губы. Генрих держался непринужденнее, чем в Нормандии, улыбался искренне и радостно. – Цветешь!
Алиенора улыбнулась в ответ, наслаждаясь его восхищением.
– Да, супруг мой, я чувствую себя очень хорошо.
Она еще осторожничала, но тоже не так, как раньше. За два месяца разлуки шероховатости в общении сгладились, тошнота раннего периода беременности осталась в прошлом. Алиенора стала менее раздражительной и, получив заранее известие о приезде супруга, успела подготовиться.
Отцу представили детей: ясноглазого непоседу Генриха и румяную, пышущую здоровьем Матильду, которая сурово смотрела на отца, сидя на коленях у кормилицы. Генрих расцеловал малышей и одобрительно кивнул Алиеноре, показывая, что доволен: она сохранила их целыми и невредимыми.
Она не знала, какое чувство захлестывает ее – облегчение или обида, и спряталась за фасадом королевского достоинства.
– Ты хорошо справилась, – сказал ей Генрих позже, в ее покоях, когда официальные приветствия были завершены и супруги остались наедине. Он разлил им по кубкам вина с пряностями из фляги, стоявшей на сундуке.
– Я вполне способна управлять Англией в твое отсутствие, даже если беременна, – язвительно произнесла она.
– Я не отрицаю твоих способностей, любовь моя, но тебе следует помнить и о здоровье. Ты же не хочешь, чтобы твое чрево отправилось блуждать по телу? Я слышал, именно так и бывает с женщинами, которые слишком перегружают себя – и часто это плохо заканчивается; мне говорили, что ты к такому предрасположена.
– Ты оставил свою мать править Нормандией, почему со мной все иначе?
– Моя мать больше не рожает детей. Чем ты недовольна? Ведь ты правила Англией последние полтора месяца, пока меня не было?
– За каждым моим шагом тщательно следили твои советники.
– У любого правителя есть советники. Пользуйся их советами и будь благодарна за помощь.
Алиенора сдержалась, понимая, что, распаляясь, играет ему на руку.
– Иногда их помощь очень похожа на вмешательство, – сказала она.
– Тебе лишь кажется.
– Неужели? – Алиенора подняла брови.
– Чтобы разобраться в английских законах, нужны советы знающих людей, воспользоваться поддержкой – всего лишь разумно. – Он раздраженно фыркнул. – Ты делаешь из мухи слона.
Генрих буквально пригвоздил ее взглядом, словно говоря: я прав, а ты – нет.
– Что ж, – сказала она, меняя тему, – как прошли твои встречи с Людовиком?
Он пожал плечами:
– Как и ожидалось. Он признал мои права как графа Анжуйского в аббатстве Сен-Жюльен и согласился признать моего брата графом Нантским. Мы заключили перемирие, и у меня теперь есть возможность заниматься английскими делами. – Он задумался, покачивая в руке кубок. – И в самом деле, Людовик был в на редкость хорошем настроении – его жена наконец забеременела, малыш должен родиться поздней осенью, если я ничего не путаю. Однако королева Франции очень хрупкого сложения, у нее узкие бедра, и роды могут пройти не очень удачно.
Алиенора бросила на него острый взгляд:
– Но, если она выживет и родит сына, все в одночасье изменится.
– Ты права, но мы ничего не можем с этим поделать, – он указал на большой живот Алиеноры. – Будем надеяться, что супруга Людовика родит девочку, а моя – еще одного сына.
В дверь осторожно постучали. Генрих поднялся и открыл ее, впуская дежурного оруженосца, за которым показался капеллан Алиеноры, отец Питер, с серьезным выражением лица.
– Сир, – произнес он и низко поклонился, – госпожа, простите, что беспокою вас так поздно, но есть новости из Аквитании.
Генрих позвал священника в комнату, и тот вошел, высокий и мрачный, крест на его шее сверкал в отблесках свечей. Алиенора вздрогнула. Мятежа или войны в Аквитании вспыхнуть не могло, да и не пришел бы священник объявлять о таком. А вот вести о смерти родственников отец Питер принести вполне мог.
– Госпожа. – Капеллан вручил ей письмо с печатью Сентского аббатства. – Посыльный остался в большом зале, но я вызову его, если пожелаете.
Алиенора сломала печать и развернула письмо. Пергамент был испещрен тонкой рябью там, где ребра животного касались кожи, и покрыт строками, написанными изящным почерком, темно-коричневыми чернилами.
– Петра умерла, – выдохнула Алиенора, приложив руку ко рту, – моя бедная сестра, моя несчастная, милая сестренка. – Она ошеломленно уставилась на ровные строки. – Я знала, что она больна, понимала, что, возможно, больше никогда ее не увижу, но все равно…
– Мадам, я глубоко сожалею о вашей потере и скорблю вместе с вами, – сказал отец Питер. – Она была такой… хрупкой дамой.
Генрих обнял жену, и она крепко, почти со злостью, ухватилась за его плечи. В ее горящих глазах не блеснуло ни слезинки.
– Да, была, – прошептала Алиенора.
Ее захлестнула волна опустошающего горя. Петронилла. В детстве их жизни были так тесно переплетены. Они спали в одной постели, играли в одни и те же игры, попадали в одни и те же переделки – все делали вместе. После смерти матери Алиенора осталась старшей и заменила Петронилле мать, а потом безутешно наблюдала, как та разбила свою жизнь о коварные скалы, созданные людьми. Теперь на всем свете лишь Алиенора осталась хранительницей воспоминаний о Петронилле.
– Ваша сестра долгое время была нездорова, – сказал отец Питер. – Теперь ее страдания закончились, и Бог забрал ее к себе.
Алиенора прикусила губу.
– Я потеряла ее много лет назад, но все же было приятно знать, что она жива. – Она отстранилась от Генриха и сложила руки под сердцем. – Для меня она всегда останется маленькой девочкой. По правде говоря, она так и не повзрослела и, когда от нее потребовали взрослых поступков, не справилась. – Алиенора махнула капеллану. – Прошу, пусть за ее душу отслужат мессу и заупокойную службу. Подробности мы обсудим позже.
– Я немедленно распоряжусь, госпожа. – Он удалился, склонив голову.
У Алиеноры до боли перехватило горло.
– Я должна написать тете.
– Этим можно заняться завтра. Тебе нужно помнить о ребенке и отдохнуть.
Она покачала головой.
– Я все равно не усну.
– Не важно. – Генрих уложил ее на кровать и расправил подушки и валики. – Послать за твоими дамами?
Она знала, что он заботится о ней во многом потому, что защищает их нерожденного ребенка, горе от потери Петры его не коснулось. Страдала только она. И все же Алиенора потянулась к мужу.
– Генрих, останься со мной… пожалуйста.
Он уже собирался отстраниться, но заколебался, а затем, вздохнув, забрался на кровать и лег, обхватив ее сзади и положив подбородок ей на плечо. Его борода покалывала ей шею, а теплое дыхание согревало – и в этом было хоть какое-то утешение.
Оказавшись в его объятиях, она вспомнила, как они с Петрониллой обнимали друг друга в детской постели. Из глубин памяти возникли ароматы выстиранного белья и сорочек, теплой кожи, спутанных волос. Они с Петрой хихикали под одеялом, усыпанным хлебными крошками и порой липким от стянутого с главного стола меда, а однажды им удалось разжиться целым кувшином вина! Они перешептывались, поверяли друг другу тайны, надежды и мечты. Все это было давным-давно и очень далеко, по ту сторону невинности. Прижавшись к сильному, мужественному телу Генриха, Алиенора не смела плакать, потому что знала: стоит ей начать плакать – и слезы не остановить.