Зимние сны - читать онлайн

С возрастом, признаться если честно,

всё трудней держаться на плаву.

Жизнь во снах гораздо интересней,

чем она порою наяву.

Точным объясненьям неподвластный,

из иных и нынешних времён

ночью часто вижу несуразный,

странно повторяющийся сон.

Думаешь, с тобой ли это было

или, может, не было совсем.

Женщина в тумане приходила,

друг являлся, не сказав, зачем.

Много лет их нет уже на свете,

живших и рисково, и легко,

и разочарованных в столетье,

как стрелок, попавший в «молоко».

Сам же я, терзаясь в дикой спешке,

то лечу, то еду, то бегу,

но стою на месте неизбежно

в кем-то заколдованном кругу.

Ноги тяжелеют, застревая

в глине вязкой и в солончаке.

Не выводит никуда кривая,

дёргаюсь, как рыба на крючке.

От чего зависит – от погоды

разница сюжетов и картин?

Но всё время что-то происходит,

с чем во сне один я на один.

В темноте к видениям прикован,

под щекой ладонь или кулак.

Душат сны один дурней другого,

но из них не вырваться никак.

Рука ведёт перо с нажимом,

и пальцы сжаты, как тиски.

Училка из старорежимных

в костюме строгом у доски.

В тетради сохнет промокашка,

вся комната светлым-светла.

Чернильница-невыливашка

из синеватого стекла.

Её несу с собой в портфеле

и на́ дом заданный урок.

А на моей лежит постели

мой кот, свернувшийся в клубок.

Зиме конец. Но обморозил

в начале марта уши он,

занявшись половым вопросом,

поскольку молод и силён.

В сарае громко квохчут куры,

им снится летняя трава.

Из печки, как из амбразуры,

стреляют искрами дрова.

На кухне стол едой не блещет:

картошка, яйца, серый хлеб.

Мы верили, что будет легче,

не ведая духовных скреп.

С утра соседи варят бражку,

начав предпраздничный забег…

Чернильница-невыливашка.

История. Двадцатый век.

Не стремящийся к путешествиям,

побывать кое-где успел,

восполняя для утешения

в географии свой пробел.

Часто стопы туда вело мои,

где не только пейзажу рад —

к древним древностям Каталонии,

ко святой горе Монсеррат.

Словно гусеница зелёная,

полз скрипучий фуникулёр

на вершину, к зубцам изломанным,

в монастырский широкий двор.

В храме лестница вверх кручёная,

там, печалясь за алтарём,

восседает Мадонна чёрная

в одеянии золотом.

Принимает чужие горести,

становясь от них всё черней.

И как будто под ношей горбится,

сострадая слезой своей.

Божьей Матери взгляд блуждающий —

к ней людская течёт река.

Если выше – скажи, куда ещё,

в даль неясную, за облака?

Обещаю не ныть, не плакать,

просто сдать проездной билет —

возвращаться в свою Итаку,

чтоб проститься с ней, смысла нет.

Там, где шлялось беспечно детство,

там, где юность любовью жгла,

не осталось теперь наследства —

ни корней родных, ни ствола.

Только в дальнем краю несытом,

долгом связана, как венцом,

спит под памятником гранитным

мама рядом с моим отцом.

До войны была черноволоса,

но под страшной бомбёжки вой,

из вагона с детьми с откоса

спрыгнув, стала в момент седой.

Я родился в сибирской стуже,

начинала зима разбег.

Белый свет мне ворвался в душу,

как декабрьский пушистый снег.

Память мало что сохранила —

оказалось время сильней:

что-то стёрло, а что-то скрыло

в беспощадном мельканье дней.

Смутно помню кусты сирени,

двор зелёный, барачный свод

и в скворечнике столпотворенье,

и под окнами огород…

Ни двора, ни птиц, ни барака —

молча прошлому вслед гляжу.

Возвращаться в свою Итаку —

путь к последнему рубежу.

Раньше сидел по ночам,

тупо склонясь над тетрадью.

В самом начале начал,

там, за невидимой гранью.

Словом терзаясь и злясь,

долго вымучивал что-то.

В сон опасаясь упасть,

утром бежал на работу.

Выдохнул, думал, строку —

душу кому-то зацепит:

юноше и старику,

девушке, даме в расцвете.

Сплыли надежды, как сны.

Жизнь – неразгаданный ребус.

Песни ещё здесь нужны,

что здесь в стихах за потребность?

В прошлые годы броски,

поиск несбыточных целей.

Приступы чёрной тоски,

жалкой на самом-то деле.

Нынче и зимы-то не бывало,

и её теперь уже не ждём.

Северное небо набухало,

но не снегом, а всегда дождём.

Ураган обламывал деревья,

воду взбудораживал в реке.

Потрепал изрядно город древний

и пропал, беснуясь вдалеке.

А весна появится, капризна,

свет неся высокого венца.

Краткая, но не короче жизни,

той, что нам осталась до конца.

Закатное солнце повисло над лесом,

купая лучи за зелёной стеной,

и облаком серым, как дымной завесой,

скрывая побег свой с работы дневной.

Ещё не витает над нами прохлада,

и воздух остаточным жаром палит.

И кажется, скоро шестая палата

нам боль головную одна утолит.

Но быстро пройдёт беспощадное лето:

трава порыжеет, а в небе – темней.

Горячего времени песенка спета,

как жизни бездарной и глупой твоей.

Сникли фотографии в альбоме,

что давным печатались давно.

И теперь осталось в старом доме

лет минувших смутное пятно.

Хоть его проветривай, хоть стисни —

фото не становятся ясней.

В каждом взгляд уже ушедшей жизни,

в каждом звук почти забытых дней.

Блеклость и размытость чёрно-белых,

с цветом неестественным цветных.

А когда-то с них душа глядела

всех друзей, знакомых и родных.

Время потрудилось, постаралось,

чтобы с прошлым связь разорвалась

и в альбоме медленно стиралось

то, что помнить надо бы сейчас.

Потому что в лицах и фигурах,

в складках напряжённого чела

отразился дух эпохи хмурой,

той, в которой наша жизнь прошла.

Всё ж бумаги хрупкая основа

сохранила чей-то светлый лик.

А вот снимки века цифрового

можно пальцем уничтожить вмиг.

Так что пусть на памятных страницах

под обложкой дольше проживут

горя испытавшие сторицей

и счастливых несколько минут.

Снова день сгорает, как свеча,

в темноту стекает, утомлённый.

Не суди о прошлом сгоряча,

ты его наследник и поклонник.

Но по правде, я давно устал,

над минувшим раздвигая тучи,

чтобы возвести на пьедестал,

что-нибудь из древности дремучей.

Вроде смог о чём-то рассказать,

где-то сносно, где-то слишком скудно.

А теперь себя мне не узнать:

замолчал, то хмурясь, то тоскуя.

Кажется, всё близкое, твоё,

не спеша написано и честно.

Но кому сегодня интересно

наше стариковское нытьё…

Потускнел тех лет иконостас,

так зачем же на него молиться.

Будем жить и здравствовать сейчас,

расправляя сморщенные лица.

Осень в тёплом свете октября

головой качнула златокудрой.

Может, в прошлом бродим и не зря,

но живём, вставая с новым утром.

Был инфантильным и был молодым.

Верил, смеялся, любил и надеялся.

Время прошло. И рассеялся дым

юности светлой, и мрачным я сделался.

С грустной усмешкой взираю вокруг.

В битву душа не рванётся, не бросится.

Лучше молчанья спасительный круг,

чем бестолковая разноголосица.

Часто сижу, недовольно ворча:

толку-то что? И сражаюсь с сонливостью.

Хочется, правда, порою сплеча

вдруг рубануть – чтобы по справедливости.

Возраст старенья. Сомненье грызёт:

сколько осталось? Но жизнь не сознается…

Нет ощущенья, что кончилось всё,

есть ощущенье, что всё начинается.