Начинало холодать. Татьяна уже носила теплое пальто и шляпку. Миша дождался ее после работы, что было тяжело.
– Смотри, – Миша оказал ей какую-то черную пыль, труху, – мама вчера собирала.
– Что собирала? – не поняла Татьяна, поднимая воротник.
– Остатки сгоревшего на Бадаевских складах. Ты же там была. Подумал, тебе будет интересно.
Она кивнула.
– Когда склады потушили, да они выгорели все. Сил потушить их не было. На их место стали ездить и собирать то, что осталось. Вот что там собирают.
Он как-то спокойно высыпал черную труху на стол.
– Зачем это собирают, – спросила Татьян с брезгливостью и страхом, смотря на черную жирную труху. Эта труха напоминала жирную пыль с крупинками черного угля.
– Старшее поколение, боится голода, – охотно пояснил Миша, – у кого есть время, ездят туда, разгребают большие кучи золы и находят там что-то. Если это хотя бы немного съедобно, то везут к себе домой. Ты же знаешь, что выдача по карточкам будет сокращаться.
Так труха стала оживать приобретать человеческое тепло. Татьяна положила ладонь на кучку черной золы. Зола действительно была жирная, скорее всего это была сгоревшая мука вперемешку с сахаром. Черные кристаллы – угольки были пересыпаны мучной пылью. И там была земля, земля, пропитанная жирным сахаром, но еще не кровью.
– Нас это ждет, – тихо спросила Татьяна, – это мы прогоревшие и пережженные этой войной.
Он поджал губы, отвернулся. Татьяна отметила, как сгорбились его плечи. Ей уже не хотелось, чтобы он сегодня провожал ее домой.
– Миша, ты не ответил.
– А что говорить, – резко обернул он, – вот доживем и увидим. Зачем нам сейчас это обсуждать? Что я могу сделать. Давай доживем.
– Если доживем.
Миша попытался сменить тему:
– Я, почему этот разговор начал. Мама говорила, что склады были разгромлены все. Они не были защищены с воздуха и немцы их разнесли полностью. Там ничего не осталось. Только это, – он снова кивнул на горсть пепла.
Миша еще раз посмотрел на труху и выбросил ее на тротуар. Потряс руку, а потом вытер ее о газету. С каким-то брезгливым сожалением Миша посмотрел на газету, свернул ее и засунул в большой карман своего плаща.
– Там были люди, – Татьяна посмотрела на Мишу, – я их видела там. Когда ездил за репортажем. Ополченцы и милиционеры. Сотни три. А вся защита с воздуха три старых пулемета. Они там были. Я их видела живыми.
Миша тяжело вздохнул:
– Там ничего не осталось. Все ополченцы в одной большой могиле. Там же и милиционеры. Они должны были охранять склады и не могли укрыться. Приказ был таков: не допустить диверсии на складах. Боялись того, что во время налета диверсанты подожгут склады. Так и стояли под бомбами. Немцы их бомбили, а они не могли даже укрыться в блиндажах.
– Почему? – недоуменно спросила Татьяна.
– Таков был приказ, – Миша поджал губы, они слились в тонкую полоску, – они же там не сами по себе были. Их послали по приказу.
Татьяна вспомнила того задумчивого милиционера с трофейной финкой германского диверсанта. Тогда ее потрясла грусть в его взгляде. Как будто он уже тога поникал свою судьбу. Он уже простился с жизнью, а трофейная финка была как тяжелые пятаки на глаза живого мертвеца. И как были веселы ополченцы «пымавшие» немца, оказавшегося совсем не немцем, а старым нашим.
Миша пожевал нижнюю губу и отвернулся к окну закрытому светомаскировкой.
– Мама видела как пожарные, и приехавшие милиционеры сносят в могилы трупы.
Татьяна посмотрела на Мишино лицо серое в усталости:
– Эта война разделяет нас.
– На живых мертвых? – спросил он.
– На понимающих и не понимающих. Эти ополченцы так и не поняли, что немцы разбомбят их. Вот и не прятались по своим блиндажам. Хотя от них тоже защита не велика, но все же. Они все верили им из Смольного, – она кивнула в сторону центра Ленинграда, – хотя они и послали их стоять под немецкими бомбами.
Миша взял ее за руку вышел локтя. Сегодня Татьяна не возражала.