Туман, густой и плотный, как меренговая шапочка на ореховой корзинке с нежной карамелью, понемногу рассеивался. Лучше от этого не стало: изображение оставалось плоским, каким-то двухмерным. Тени стали глубже, контуры расплылись, а цвета поблекли.
Хесус помнил эти чудесные карамельные пирожные, помнил, как его мама обжигала меренгу старенькой, видавшей виды газовой горелкой, и там, в его памяти, цвета оставались яркими, сочными, но в жизни всё виделось словно через толщу мутной воды.
От этого жутко болела голова. И Хесус был голоден. Он снова зажмурился, возвращаясь на кухню их маленького домика на побережье: запах орехов и карамели, на маме платье цвета морской волны и фартук в мелкий цветочек. Хесус знал, что эта женщина – его мама, он знал, что любит её, но чувство это покинуло его сердце, и пустота внутри стала почти осязаемой. Превратилась в голод.
Хесус не мог вспомнить и вкуса. Запах был таким густым, щекочущим ноздри, словно пирожное было в его руке, но вкус… Вкус ускользал. Чем отчаяннее Хесус пытался его схватить, тем глубже тот прятался. Боль и отчаяние потоком хлынули в сознание, а потом всё затмила ярость.
Но хуже, хуже всего было то, что выразить эту ярость Хесус больше не мог. Она кипела и бурлила внутри, требуя выхода, но слова, которыми он с такой лёгкостью жонглировал ещё пару дней назад, разлетелись на отдельные буквы и закатились под кровать. Там, в пыли, им суждено было остаться.
– ВУУУУУУУ, – взревел Хесус, скатываясь с кровати.
Ноги его запутались в простыне, и он разорвал её в бессильной злобе, как лист бумаги, на мелкие клочки. Этого оказалось недостаточно. Покачиваясь и продолжая выкрикивать бессвязные звуки, Хесус снёс с комода все фотографии и вазочку с увядшим цветком лилии внутри. Звон стекла вонзился в барабанные перепонки, запах застоявшейся воды вызвал рвотный позыв.
Он покупал лилии каждый день, по одному цветку. Это были любимые цветы Табиты. Табита была его женой. Жена стала набором бесполезных букв, мучивших его сознание, и он ненавидел её, он бы разорвал её, если б мог, и, погодите-ка, а ведь он мог!
Не память вела его, но запах, тонкий аромат разложения. Всего день тело Табиты пролежало на кровати под кондиционером, и любой вошедший сюда человек подумал бы, что она просто спит. Никаких заметных изменений с телом ещё не произошло. Конечно, при детальном рассмотрении стало бы ясно, что Табита так бледна, потому что кровь больше не циркулировала по сосудам, а скопилась внизу, у спины, превратив ту в один большой синяк. Но разглядывать её и в голову бы никому не пришло, вот как малы были изменения.
Но Хесус их чувствовал. Он шёл на запах жаренного арахиса и тягучей, сладкой карамели, который на самом деле был его женой. Снова запутался в простыне, на этот раз в её. Отбросил одним резким движением. Живот его при этом колыхался, как рождественский пудинг, а швы на гавайской рубашке трещали.
Её лицо было таким спокойным, безмятежным и… таким любимым. Хесус помнил, что любил его. Помнил, что целовал кончик её носа перед тем, как лечь в постель. Волосы Табиты непослушными черными кудряшками падали на глаза, и она стряхивала их, а в уголках глаз собирались озорные морщинки.
Да, Табита жила в его памяти, но память существовала теперь отдельно от Хесуса, оставив ему только запах. И голод.
Перед ним была его жена.
Перед ним был кусок мяса.
Хесус начал с носа.