Пасторелли!.. О! Это была личность! Противоречивая и незаурядная во всех её проявлениях.
Невысокий. Немного склонный к полноте. Горбоносый. В чёрных кудрях, словно цыган. Горластый. Малограмотный. Но от природы сметливый, хитрый и расчётливый.
Родился от смешанного гражданского брака заезжего итальянского жокея и русской артистки. Сразу после рождения дитя жокей ускакал в неизвестном направлении, оставив сыну свою фамилию, а жене долги.
Маленький Луиджи рос безотцовщиной, полусиротой, среди бродячих циркачей всех мастей и национальностей. Он полной ложкой хлебнул прелести цирковой кочевой жизни. Вставал ни свет ни заря. Убирался на конюшне, чистил животных, был на побегушках. Его приучали к цирковым жанрам. Неустанно били-колотили за леность и нежелание чему-либо обучаться. С грехом пополам научился стоять на руках, ходить по канату, с возрастом быть нижним – держать на плечах колонну акробатов. Но и то при условии, если партнёры были легковесы. В противном случае сказывался хворым.
Пасторелли был человеком вспыльчивым, но не злым. Языка отца он не знал. Нахватался с миру по нитке итальянских словечек от своих соплеменников, коих в цирки Российской империи налетело, что мух в трактирах на пролитое вино. Придумал себе акцент. Говорил теперь только так, чтобы ни у кого не было сомнений на его счёт.
Итальянский взрывной темперамент уравновешивала русская кровь его матери. Родительница ходила по канату и работала пластический этюд «женщина-змея». Загибалась в три погибели на манеже и в жизни, чтобы прокормить своего маленького Луика, вывести его в люди. На манеже её, Нюру, русопятую бабёнку с Поволжья, объявляли на итальянский манер не иначе как Аннета Пасторелли. Она имела успех. И не только на манеже…
Жена Луиджи, Джулия, была настоящей цыганкой. Кровь вольных степей в ней бурлила, била ключом. Яркая темпераментная чернявая красотка с огненным взглядом привлекала к себе внимание, притягивала, как магнит. Её маслянистые бездонные очи-ночи, как два неугасимо горящих факела, сулили счастливчику познать томные грёзы Шахерезады и изведать тысячи незабываемых ночей.
Как её звали на самом деле, никто не знал. Да это никого и не интересовало. В программе было полно «итальянцев», чьи фамилии просто переделывались на иностранный манер. Какие-нибудь Сидоровы в одночасье становились Сидорини, Сиганцовы – Сиганини и так далее по списку. Звучные имена в цирке приветствовались. Публика, конечно, чувствовала подвох, но охотно покупалась на эту замануху.
Джулия, пока не пала её лошадь, работала высшую школу верховой езды и второй номер «танцовщица на лошади». Работала лихо, глаз не оторвать. Луиджи бесился, заходился в ревности, видя и посильно отваживая несметные полчища поклонников жены, от которых не было отбоя. Сие обстоятельство постоянно приводило к шумным ссорам и потасовкам между супругами.
Пасторелли периодически поколачивал свою ненаглядную. Особенно когда был нетрезв. В свою очередь, расцарапанная физиономия хозяина цирка тоже была не в новость. Поднятие рук на Джулию прилетало ему назад полной чашей. Чаще – пустой. Однажды прилетело даже дубовой табуреткой. Добрую неделю тому пришлось скрывать гримом следы общения с отчаянной наездницей…
Мирились они также шумно. Как правило, это происходило ночью в постели. Их вагончик ходил ходуном. Округу будоражили вязкие протяжные вопли и завывания Джулии, бьющейся в объятиях мужа. Он вторил ей глухими стонами и звериным рыком. В такие ночи никто не спал. В каждом цирковом вагончике звучали бесконечные проклятия. Все мечтали только об одном, чтобы этот «корсиканский жеребец» как можно скорее стал мерином.
Наступало утро. Появлялся осунувшийся Луиджи, умиротворённый и не желающий становиться мерином в свои тридцать восемь лет, по крайней мере, ещё столько же. В такой день от него можно было наконец услышать: molto bene. Обычно на похвалу он был скуп. Как и на всё остальное.
Джулия являлась миру потрёпанная, но не покорённая, со всё ещё не угомонившимся огнём первобытной страсти внутри.
Труппа этого бродячего цирка постоянно жила как на вулкане – от извержения до извержения. Этот семейный Везувий готов был взорваться в любую минуту и извергнуться лавой…
Пасторелли общался со всеми подчёркнуто высокомерно, не делая исключений. Придуманная труппой поговорка «У нашего Луи – все холуи!» соответствовала действительности.
Детей у четы Пасторелли не было. Возможно, поэтому маленький Филиппо, как в своей манере называл его Луи, был постоянно в поле внимания семейства. Покровительством это можно было назвать с натяжкой – доставалось братьям Лутц ежедневно по полной. Они были самыми молодыми в труппе. Естественно, все шишки, минуя пышки, сыпались на них как из рога изобилия. Но тем не менее завтракали и обедали Эвальд и Филипп вместе с хозяевами цирка. Эта близость к «царскому трону» оборачивалась им дополнительными обязанностями, лишними нервами и мизерной зарплатой Эвальда. Но проблема с питанием была решена.
Луи постоянно называл маленького Лутца якобинцем. Как истинный итальяне, Луиджи Пасторелли на генетическом уровне имел негативное отношение к родине Марсельезы. Французов он никогда и в глаза не видел, но питал к ним устойчивую неприязнь. Был твёрдо убеждён, что все беды от них – беспорядки, войны, революции. Кто-то однажды рассказал ему о якобинцах. Информацию он воспринял однобоко, не вдаваясь в подробности. С тех пор Пасторелли всех неугодных и строптивых называл не иначе как якобинцами. В его представлении это были последние люди. Подлые, жестокие, кровожадные, сравнимые с бандитами.
Маленький Лутц, напротив, чем чаще его называли якобинцем, тем больше проникался уважением к ним. В его фантазиях они представлялись ему кем-то вроде стойких воинов Спартака, о которых они с Эвальдом недавно прочитали в книге. Якобинцы казались ему смелыми, независимыми, несгибаемыми. Готовыми отдать жизнь за свободу.