Глава четырнадцатая

Сегодня память разгулялась, раздухарилась, никак не хотела отпускать Якобино из своих цепких рук. Она подводила итоги прожитого, сравнивая дни прошедшие с сегодняшними. В них то и дело мелькал образ Пасторелли. Якобино вздохнул и перелистнул очередную прочитанную страницу жизни.


…Якобино ехал в Кисловодск. По пути решил завернуть во Владикавказ, столицу Горской Автономной Республики, чтобы разузнать, кто тут работает из артистов. Переговорить и, возможно, заключить контракт с хозяином местного цирка Первилем. Вечером планировал отбыть.

Якобино ездил по Кавказу, откровенно спасаясь от голода, который накрыл почти всю территорию недавно образованного СССР.

Шагая по городу, любуясь местными красотами, он, никого не спрашивая, интуитивно пытался найти цирк – сердце подскажет. До отхода поезда была ещё прорва времени, которую нужно было куда-то деть.

Сердце указало маршрут точно. Ëкнуло – здесь!

Да, это здание тоже можно было назвать цирком. Здесь тоже работали цирковые. Но это не было цирком Первиля, который он искал в городе.

Перед Якобино предстал во всём неприглядном виде серый разлапистый барабан балагана. Верх его был обтянут выцветшей парусиной, во многих местах щеголяющей разнокалиберными заплатами. Над входом грубо сколоченные подмостки рауса. Перед ним – немногочисленная праздношатающаяся публика. Сегодня был воскресный день.

Услышав с рауса знакомый голос, он вздрогнул. Его окатило волной воспоминаний из детства. Не самых лучших. И незабываемых.

…Они встретились. Перед ним стоял лысоватый обрюзгший человек с одышкой. Плохо выбритый и опустившийся. От былого лоска не осталось и следа. «Мм-да-а, сеньор Пасторелли! Постарели…» – каламбур родился сам собой.

«Сеньор» бегал глазками, хорохорился, бодрился, но было очевидно, что дела его совсем плохи. Он по-прежнему вставлял в свою речь итальянские словечки, но иностранный акцент его как-то выцвел, поубавился и больше походил теперь на кавказский.

Этот человек явно потерялся во времени и пространстве, как многие сильно пьющие люди. С трудом воспринимал реальность, строил грандиозные планы, верил в них и говорил, говорил, интуитивно пытаясь избежать вопросов, на которые у него не было ответов.

Джулия давно покинула его. Сбежала с каким-то заезжим оперным тенором. Следы её затерялись, исчезли, как дым цыганского костра под этим вечным звёздным небом. Теперь центром вселенной и единственной точкой опоры для Пасторелли служил потёртый дырявый балаган, где он был и хозяином, который управлял тремя артистами разных жанров, включая себя как фокусника, и шпрехом, ведущим представление, и дедом-зазывалой на раусе. Они давали двадцатиминутные представления, которые показывали горожанам по восемь-десять раз на дню. Луиджи хриплым голосом кричал с подмостков, заманивая в балаган:

Давай, давай! Налетай! Билеты хватай!

Чудеса узрите – в Америку не захотите.

Человек без костей, гармонист Фадей,

Жонглёр с факелами, на лбу самовар с углями,

Огонь будем жрать, шпаги глотать,

Цыплёнок лошадь сожрёт, из глаз змей поползёт.

Эй, владикавказские дурачки! Тащите к нам пятачки!

Пошли начинать. Музыку прошу играть!

У Якобино защемило сердце. Вот уже почти пять лет он был одним из самых популярных, высокооплачиваемых артистов, клоунов. Желанный в лучших цирках России и Европы. А тут люди, по сути его коллеги, явно нищенствовали. Он сам прошёл этот путь, хлебнул по полной. И кто знает, как сложится судьба в дальнейшем. От сумы и тюрьмы, как говорится…

Он, конечно же, помнил всё дурное, что с ним происходило тогда в цирке Пасторелли. Почему-то мелькнула перед глазами картина, как он после рынка, куда послал его хозяин за покупками, подошёл к цирку. Увидел листовку, которая липким картофельным клеем была прикреплена на входе в цирк. Она отцепилась одним краем, трепетала на ветру, словно призывала – прочти! Якобино прочитал и запомнил на всю жизнь.


Мольба лошади

«К тебе, хозяин, я прибегаю с мольбой. Корми меня хорошо и утоляй мою жажду. После трудной и долгой работы дай мне отдохнуть в чистом стойле. Поговори со мной, так как голос человеческий имеет большее значение, нежели кнут… Не бей меня, когда я поднимаюсь в гору; не дёргай удила, когда я спускаюсь с неё. Если я сразу не пойму тебя, не спеши взяться за кнут, посмотри, не режут ли мне удила. Если я отказываюсь от корма – осмотри мои зубы. Не отрезай мне хвоста, ибо он – единственная моя защита от назойливых насекомых. Дорогой хозяин, когда с летами я стану слабой и ненужной, не обрекай меня на голодную смерть, суди меня и убей меня сам, чтобы я не страдала понапрасну. Наконец, прости меня, что во имя Того, Кто родился также подле яслей, я прибегаю к тебе с этой горячей мольбой».

На листовке было приписано:

«Эта мольба имела успех во всех тех городах, где я её распространял, в последнее время замечается уменьшение случаев жестокого обращения с немыми верными слугами человека. Прошу эту мольбу развешивать во всех местах, конюшнях и постоялых дворах».


Сердце Якобино забилось пленённой птицей. Чем его существование отличалось от этой самой лошади? К своим лошадям Пасторелли относился намного лучше, заботливее, нежели к нему – Человеку.

Филипп принёс листовку и показал её Луиджи – может поймёт?..

Тот пробежался глазами по тексту, осклабился:

– А-а! Блажененький Трофим Маноилов! Всё никак не успокоится. О душе бы лучше подумал, Vecchio bastardo! Старая сволочь!

Протянул листок Филиппу и поставил точку в разговоре:

– На, rogazzo, пойди подотрись!..

Филипп Лутц помнил это. Не забыл он и многое другое, что остаётся в потайных уголках сердца навсегда. Но помнил также, что благодаря именно этому человеку он стал тем, кем является сейчас. Он – Якобино!

Они сговорились, что завтра вечером, после срочной печати и расклейки в городе афиш, Якобино отработает свой сорокаминутный бенефис в балагане. Выручка пополам. Для себя же решил, что не возьмёт от сборов ни копейки. Он не бедствовал. Всё это затеял только для «поддержания штанов» Пасторелли. Всё равно Первиля в городе не было, его цирк пустовал. Говорить о возможном контракте было не с кем. А благодаря бенефису, задел на перспективу может оказаться неплохим.

Якобино выдал Пасторелли пачку новеньких хрустящих ассигнаций на изготовление афиш, наперёд зная, что тот обязательно отщипнёт добрую половину, и пошёл менять билет на поезд. Позже он намеривался устроиться в лучшую в этом городе гостиницу и подготовить костюмы к работе. Они теперь всегда были с ним. Это стало непреложным правилом, после того как несколько раз лишался своего циркового скарба, доверяя его цирковым коллегам или отправляя багажным поездом. В пучине событий последних лет – революционных и иных политических потрясений – бесследно пропадало и не такое.

По пути он не сразу нашёл мастерскую, где с великим трудом заказал серебряный жетон. На нём выгравировали: «Луиджи Пасторелли. Учителю от ученика. Якобино. 1923 г.» Мода на подобные жетоны давно канула в Лету. Сделал он это из соображений, что однажды, в отчаянный момент жизни Пасторелли, жетон может сыграть решающую роль, когда встанет вопрос о закрытии его предприятия. Он не преминет показать его, когда нужно будет строить новый балаган. Это, возможно, станет гарантией для городских властей и предпринимателей, имеющих деньги, которые захотят вкладывать средства в эту сомнительную, дурно пахнущую личность…

Афиши и слух сделали своё дело. Весть о прибытии известного клоуна всколыхнула размеренную жизнь Владикавказа. Все словно проснулись. Ожили. Новость передавалась из уст в уста. Несведущим объяснялось свалившееся на них счастье – жить в одно время с этим Человеком! На каждом углу обсуждалось грядущее событие. Город бурлил в нервной лихорадке – скорее бы!..

В надвигающейся фанатической лавине ожидалось что-то сродни явления Христа народу. Всеобщая истерия плющила разум. Не прошло и суток, как даже те, кто никогда не слышал о Якобино, теперь волновались и жаждали встречи с ним.

Надвигающееся событие эхом пролетело по горам и предгорьям, вернулась мощным селем ажиотажа в кассу. На площади собралась несметная толпа, которая в раже басовито скандировала: «Якобино! Якобино!» Она взревела и едва не устроила «ходынку», когда увидела перед балаганом своего кумира. Милиция, конная и пешая, вместе с терскими казаками пыталась усмирить толпу. Надувая щёки, представители рабоче-крестьянской милиции рвали перепонки народа пронзительными трелями свистков. Казаки размахивали обнажёнными саблями, чтобы охладить пыл ревущей толпы. Да, это было событие для города. Ничего подобного здесь не происходило со времён революции. Это пугало, щекотало нервы и приводило в какой-то безумный восторг всех и вся.

Руководство местного НКВД и ОГПУ, продравшись сквозь народ, тут же проверило документы у подозрительной личности, вызвавший такой ажиотаж, граничащий с беспорядками. Якобино протянул удостоверение личности, новенькое, только что выданное после соответствующего декрета. Его вертели и так и эдак. Там значилось: «Филипп Францевич Лутц-Якобино».

– Немец?

– Да.

– Иностранец?

– Нет. Наш.

– Почему две фамилии?

– Вторая – творческий псевдоним. Меня так пишут на афишах.

– И что это означает?

– Это в честь якобинцев.

– Кто такие?

– Участники французской революции.

– О-о!.. – Последнее обстоятельство вызвало уважение и удовлетворение любопытства. Теперь ясно – свой!..

Вместо одного бенефиса пришлось играть четыре подряд, с небольшими перерывами только для того, чтобы отереть пот, подправить грим и запустить новую публику в узкое пространство балагана.

Якобино падал с ног, проклинал свою затею и мягкосердие. Пасторелли сиял начищенным самоваром. Ходил с гордо поднятой головой. Весь его самодовольный вид говорил: «Теперь поняли, с кем имеете дело?..»

На стульях в первом ряду величественно восседали начальники городского НКВД и ОГПУ. Они с удивлением поглядывали на хозяина балагана. Ранее при случае на него смотрели только как на деклассированный элемент с прицелом на… Они ещё пока не определились с этим «на». Но то, что этот мелкобуржуазный прыщ на теле революции мешает строить светлое будущее страны Советов, не вызывало у них ни малейшего сомнения.

Загрузка...