На седьмой день детокса я зашла в «Йо!Гуд» за обычным своим удовольствием: 16 унций без топинга – и оказалось, что мальчик-ортодокс сегодня не работает. Вместо него женщина, с виду моих лет – может быть, моложе, двадцать два – двадцать три года. Очень бледная, с синими глазами и пшеничного цвета косой. Брови у нее золотистые, а ресницы почти белые. От светлой кожи лицо ее смотрелось несколько неожиданно – как будто я забыла, что губы бывают розовые, а вот сейчас, посмотрев на нее, вспомнила.
На круглой щеке у нее виднелась маленькая коричневая родинка, как крошка карамели из батончика. Румянец на щеках, естественная вспышка, заливал эту родинку, переплетался с ней, озарял ее приливом цвета. На шее у девушки виден был треугольник из трех точек потемнее: темно-шоколадная капля на адамовом яблоке, обрамленная молочно-шоколадными каплями слева. Она была и похожа и одновременно не похожа на еврейку, но что-то в ней было отчетливо еврейское, какая-то штетловская сущность, которую лишь такому же еврею заметна.
А главное – она была жирная. Неоспоримо жирная и непоправимо жирная. Она не была толстой, круглой или полной. Через пухлость она тоже прошла, и стадию «лишний вес» тоже миновала. Она была жирная до такой степени, что это превосходило все мои страхи насчет моего собственного тела.
Но выглядело это так, будто она не знает, что жирная, или ей это просто все равно. Если бы она озаботилась скрывать свое тело, могла бы надеть что-нибудь просторное и черное. А она впихнула себя в светло-синее хлопчатобумажное платье прямого покроя, скромное, с длинными рукавами и подолом до лодыжек, но показывающее все жиры на животе, валики на боках и складки на спине. Мягкая ткань натягивалась и переливалась, обтекая бедра и зад. Груди огромные – размер F? или G? – но платье никак не пыталось их подобрать. Вот платье, вот груди, и сотрудничать друг с другом они не хотели никак.
Увидев, что я на нее уставилась, она спросила:
– Что бы вы хотели?
Спросила дружелюбно и небрежно, будто ей все равно, что я ее разглядываю.
– Мне капучино без сахара, на обезжиренном молоке и йогурт «низкокалорийный чизкейк», – ответила я. – Средний.
Она потянулась за большой чашкой.
– Нет-нет, мне средний. Шестнадцать унций.
Она поставила большую чашку обратно и взяла среднюю.
– Ага, – сказала я. – Только, если можно, наполнить ее до самого верха. Ну, чтобы едва не переливалось.
Она кивнула, что поняла. Потянула на себя рычаг, я услышала гудение машины. И стала внимательно смотреть, как эта женщина вертит стаканчик под клубящимся йогуртом. Она это хорошо делала, точно, не оставляя воздушных карманов, все как я люблю. Но когда йогурт дошел до края, она не проявила никаких признаков, что сейчас остановится.
– Так достаточно, – сказала я тихо.
Она не остановила машину, и йогурт навис, выпирая за край.
– Хватит! – сказала я громче, чтобы до нее дошло.
Она отпустила рычаг, остановив поток йогурта. Потом обернулась ко мне:
– Цена по размеру стакана, не по весу. Мы с вас за лишнее не возьмем.
– Гм? – осторожно спросила я. – Окей.
Девушка снова взялась за рычаг, и поток йогурта восстановился. Извивы поднимались все выше и выше, собирались в сливочный блестящий замок, высоко выстроившийся над стаканом.
– Какой вам топинг? – спросила она, явно еще не закончив разрушать мою жизнь.
– А… гм… никакого. Мне вот как есть.
– Без топинга? – переспросила она.
– Да, я люблю просто так.
Она посмотрела на меня недоверчиво, но мне было не до ее мыслей, потому что возникли иные проблемы. В моем стаканчике на 16 унций было 32 унции йогурта. Тут нужен стратегический подход.
Можно было съесть северное полушарие йогурта до экватора, а южную половину выбросить. Но это было бы грустно. Останавливаться – это такой облом. Куда приятнее будет выбросить верхнюю половину, а потом насладиться оставшимся в стакане. Но куда же ее девать? Вот так оскорбительно выплеснуть половину на глазах у этой девушки нельзя. Значит, для операции над йогуртом мне придется выйти наружу.
Я нашла мусорную урну у тротуара, и тут возникло еще одно затруднение: дыры в ней не было. Это был калифорнийский архитектурный шедевр с щелью. Преступную порцию йогурта туда за один раз не выплеснешь. Можно вычерпывать ложкой постепенно, но тут мне нужен был бы упор – что-то, по чему стукнуть ложечкой, чтобы йогурт полетел в щель. Касаться ложечкой урны – меня не привлекало.
Я зачерпнула ложечку йогурта, потом постучала ею о свой телефон прямо над щелью. Этого было достаточно, чтобы йогурт соскочил в щель. Снова зачерпнула, снова стряхнула. Зачерпнула, стряхнула. И так сосредоточилась на своей работе, что не увидела, как совсем рядом со мной прошел Эндрю, любитель НОР.
– Рейчел, привет, – сказал он.
Я глянула на него, поглощенная работой – как раз ложечкой стучала. Он был в наушниках и в темных очках, по личику его блуждала ухмылка. И пошел себе дальше.
Значит, этот мелкий засранец видел весь процесс. Как будто меня застукали, выставили на позор. Я про себя пожелала, чтобы он хоть не понял, чему был свидетелем. Но он все равно понимал, что это какое-то чудачество.
Ну, а йогурт уже был готов. Можно его съесть в покое и с презрением к себе.
Я встала на солнце, сперва слизывая подтаявшее, потом перешла к ритуалу зачерпывания и продавливания сквозь зубы. Кофе и чизкейк – отличная комбинация. Во всяком случае, возвышенная.