Алина
Три с половиной часа – и мы в Талминбурге. Разумеется, будь мы обычными путешественниками, на границе бы простояли чуть дольше, но мы обычными путешественниками не были. Да и артефакты на скоростных каретах Богдана и Михаила стояли самые мощные, позволяющие преодолевать большие расстояния гораздо быстрее.
Талминбург встретил нас мелким дождем, который закончился почти сразу, как мы въехали в город, сыростью и привычной суетой большого города, из-за которой наше движение по его временами чересчур узеньким улочкам существенно замедлилось. Снежана уже устала, начала капризничать, и я ее понимала. Когда мы ехали быстро, путешествие казалось увлекательным, сейчас же, когда карета двигалась еле-еле, из-за обилия других карет и толкотни, терпение начинала терять даже я. Что уж говорить о ребенке.
– Потерпи, дорогая, скоро приедем, – сказала я дочери, когда она в очередной раз дернула шторку, чтобы посмотреть, сколько мы проехали.
Правильный ответ: почти нисколько. Мы как стояли рядом с трехэтажным темно-серым особняком, прячущимся от городской суеты за массивными воротами, так и стояли. Правда, правое крыло осталось чуть в стороне, теперь мы двигались вдоль левого. С улицы доносились крики возниц, цокот копыт лошадей: скоростные кареты позволить себе могли даже не все бестиары или свободные люди.
А свободными на землях Богдана были все, и сама мысль об этом казалась сейчас такой правильной, что даже давящая атмосфера северной столицы казалась не такой уж тяжелой. Повинуясь какому-то порыву, я тоже отодвинула шторку и выглянула на улицу, правда, смотрела не на дома, а наверх.
Низкое свинцовое небо словно стремилось упасть на нас всей своей тяжестью и навсегда запечатать в рукаве улицы. В тот момент, когда я об этом подумала, рядом с дверцей оказался Богдан. Он шагнул к нам настолько стремительно, что я не успела отпрянуть, поэтому наши взгляды снова столкнулись.
От этого прямого удара глаза в глаза сердце забилось так быстро, что даже в свежести салона, обеспеченной артефактами, дышать стало сложно. Я мысленно напомнила себе о том, что произошло несколько часов назад, о том, что этот мужчина – совсем не тот, кого я когда-то знала, и это помогло.
Сердце выровняло ритм и даже не дрогнуло, когда дверца открылась.
– Выходи, – скомандовал Богдан. – Поедешь со мной верхом.
Для того, кто освободил половину Лазовии, он слишком привык приказывать людям, что делать. С другой стороны, свободными здесь были все, кроме меня.
– Не поеду, – спокойно отозвалась я. – У меня дочь, и я ее не оставлю, а Снежана слишком мала, чтобы путешествовать верхом.
– Зато слишком взрослая, чтобы просидеть здесь еще несколько часов, пока мы, наконец, доберемся до дворца? Она поедет с Евгением. Выходи.
Как бы мне ни хотелось ему возразить (чисто из духа противоречия!), я поняла, что он прав. Если постоять здесь еще хотя бы час-полтора, легче Снежане не будет. Да, ради нее останавливали карету на кромке леса, когда она запросилась в туалет. Среди аристократии это было недопустимо, но я не стала играть в приличную мать, пока мой ребенок мучается. Сейчас она опять начинала ерзать, и я кивнула.
Евгений Снежане понравился, и я ему доверяла. По крайней мере, тому бестиару, которого знала в прошлом. В отличие от Богдана.
– Снежинка, ты хотела покататься на лошади, – я повернулась к дочери.
– Что?! Правда?! – Глаза ее загорелись, она мигом забыла обо всех неудобствах и о нескольких часах в дороге. Подскочила, бросилась к дверям, и Евгений, появившийся рядом с Богданом, подал руку сначала мне, а после снял мою маленькую егозу.
Покататься верхом было мечтой дочери, но, разумеется, до этого дня она верхом не ездила. Михаил ни разу не посадил ее к себе даже чтобы проехать до ворот конюшни, тем более это запрещалось остальным. Зная, чем чревато нарушение его запретов, никто не хотел рисковать, поэтому Снежане оставалось только смотреть на лошадей и вздыхать. Иногда мы ходили их кормить, и она с такой радостью протягивала им кусочки сахара или яблоки, что, глядя на это, я не могла не улыбаться.
Вот только сейчас, когда мы подошли к лошадям, случилась заминка. Лошадь Евгения, серая в яблоках кобылка Снежане понравилась, но на жеребца Богдана, хьердаррского амазина, она смотрела, не мигая. Возможно, дело было в том, что конь Михаила был той же породы. А может быть, в том, что он и впрямь был невероятно красив и статен. Янтарные глаза, черная, как смоль, шелковистая грива. Только в отличие от скакуна Михаила, в его масть вплетался дымчатый, как туман поутру, цвет.
Я не успела Снежану остановить, когда она произнесла:
– А можно я на этом поеду?
Увидела только, как полыхнули глаза Богдана, и приготовилась к худшему, но вместо этого он лишь коротко кивнул. Я не успела удивиться, как он уже оседлал коня, а после подхватил мою дочь и усадил перед собой.
– Держись крепче, – скомандовал он, пока Евгений помогал забраться на лошадь мне. Что было весьма кстати: я отлично ездила верхом, могла справиться со всем сама, но не в таком платье. И не тогда, когда постоянно косилась на то, как Богдан прижимает к себе нашу дочь. Как его сильная ладонь ее держит, как тонкие пальчики Снежаны цепляются за край седла, как легко он управляется с поводьями одной рукой.
На нас глазели: разумеется, из-за Богдана, но это я поняла уже когда мы сорвались с места. Снежана завизжала, и я дернулась, но потом поняла, что она кричит от восторга. Такой счастливой я свою дочь, кажется, никогда не видела.
Я никогда раньше не видела ее вместе с отцом.
Верхом мы преодолели расстояние до дворца достаточно быстро, и спустя полчаса нам уже распахивали ворота, слуги кланялись, а у широких, ведущих наверх ступеней стоял конюх, который принял из рук Богдана и Евгения поводья.
– Ваши вещи доставят так скоро, как смогут, – пообещал мне Евгений, – но ваши комнаты уже готовы, так что пока сможете прийти в себя после дороги и отдохнуть. Обед вам принесут прямо в покои.
Я не успела его поблагодарить, ко мне бросилась счастливая Снежана, которая с горящими от восторга глазами принялась рассказывать, как это было невероятно. Правда, под тяжелым взглядом Богдана она слегка стушевалась и замолчала, но я все же успела произнести:
– Спасибо тебе.
В этот миг я была искренне ему благодарна за то, что не оттолкнул дочь, за то, что подарил ей эти мгновения. В этот миг я подумала, что, возможно, внутри него все еще живет мужчина, которого я знала, и пусть эта короткая надежда была опасна, я ощутила, как внутри расцветает что-то давно забытое, яркое. Живое.
– Не думай себе лишнего, Алина, – сухо произнес Богдан. – Я посадил ее к себе исключительно потому, чтобы не ехать рядом с тобой.
Он сказал это таким тоном, что Снежана вздрогнула. Цветок внутри тоже, он не успел закрыться, сразу осыпался пеплом. Вместе с моей благодарностью, которая покрылась коркой льда, как его черствое сердце!
– Больше никогда не подумаю, – ответила я, и с того времени на него не смотрела.
Мы поднимались по ступеням в коридоре слуг, и, будто мало было всего этого, стоило нам шагнуть в просторный, залитый холодным дневным светом холл, как к нам бросились двое мальчишек. Темноволосых, темноглазых, похожих на Богдана, а между собой – как две капли воды.
– Папа!
– Папа!
– Мирон. Матвей, – холодно произнес Богдан, но посмотрел поверх их голов на запыхавшегося мужчину, очевидно, гувернера.
– Простите, кавальер, не уследил. Они как узнали, что вы приехали…
Оправдаться тот не успел, потому что в холле раздалось:
– Мальчики! Мы же договорились, что вы дождетесь отца на занятиях.
И дети бросились к ней, не сговариваясь.
С того самого дня, как я видела Анну в первый и последний раз, она стала еще красивее. Огненные волосы, уложенные в высокую прическу, ярко-синее платье в цвет глаз, изящные запястья, украшенные такими же тонкими браслетами. Она была сама утонченность, никаких кричащих украшений, все изысканное, как эталон женской красоты и изящества.
Стоило гувернеру увести мальчиков, как она повернулась к нам. Посмотрела на Богдана в упор и сказала:
– Ты привез ее?! Потрясающе!
Все это она проделала с таким выражением лица, будто задавала тон светской беседе, не глядя на нас со Снежаной, словно нас не существовало.
К счастью, Евгений передал нас в руки служанки, которая должна была проводить меня и дочь в наши покои, и дальнейший разговор я не услышала.
Мы шли по незнакомому дворцу, и я чувствовала себя удивительно спокойно. Настолько спокойно, что даже страшно, потому что в этом спокойствии не было ничего от того, что принято называть спокойствием. Так, должно быть, чувствует себя человек, которого накрыло лавиной или который застыл в глыбе льда.
Мне казалось, что умение обуздать свои эмоции – моя сильная сторона, но сейчас я не была в этом так уж уверена. Слова Богдана, его дети, Анна, все это обрушилось на меня одновременно, и я спасалась как умела. Погружаясь в то самое состояние, в котором даже биение сердца кажется противоестественным.
Ладошка дочери в моей руке – вот то единственное, благодаря чему я чувствовала себя живой. Она не давала мне окончательно соскользнуть туда, откуда не возвращаются, туда, где становятся такими как Михаил. Поэтому когда мы остались одни, я сосредоточилась на привычных вещах: отвела дочь умыться, покормила обедом, который нам принесли. Когда я укладывала ее спать, чтобы отдохнула с дороги, появилась Зарина – они наконец-то добрались до дворца. Наши вещи принесли и развесили, разложили, только после этого я позволила себе пойти в смежную спальню, к себе.
У нас были две купальные комнаты, и я с наслаждением погрузилась в горячую ванну, которую приготовила для себя сама. От пены исходил легкий ненавязчивый аромат, по-настоящему успокаивающий, согревающий. Я думала о том, что справлюсь со всем, уже справлялась, и новое испытание – не исключение, а еще улыбалась. Этому меня научила жизнь: я обнаружила, что когда тебе невыносимо, можно начать улыбаться. Тело подстроится под эмоцию, которую ты выражаешь, а за ним и все остальное.
Всегда помогало, помогло и сейчас. Я почти расслабилась, слушая шипение пены, когда почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. От неожиданности вынырнула из окутавшего меня облака, не успев даже прикрыться, широко распахнула глаза и увидела Богдана.
Он смотрел на меня: хищно, жестко, холодно, но от этого взгляда, скользящего по моим губам, по плечам, по обнаженной груди, на коже вспыхивали костры, как от поднесенной свечи или от капель воска. Каждая клеточка моего тела словно плавилась от этого взгляда-прикосновения, да что там. От этого взгляда-прикосновения плавилась я вся.