В тот самый день я и взялась за дело. Взобралась на стул, поставила обе ступни на пол. Нормальную левую поставила. И кривую правую поставила. Колени выпрямила – рукой держусь за спинку – и встала.
Чтоб было понятно, в чем сложность: стоять я, конечно, и до этого могла. Могла, например, прыгать на одной ноге. Но ползти на четвереньках – оно ж куда быстрее, да и в такой тесной квартирке как-то казалось, зачем в полный рост вставать – и так всё под рукой. В итоге мышцы на ногах, в особенности на правой, стоять не привыкли, в спине сразу слабость; но это даже не самое важное. Хватало бы просто стоять – оно бы ещё ничего.
Чтобы ходить, надо как-то поставить больную ступню на пол. Перенести на неё вес, опереться, оторвать от пола вторую ногу, да ещё умудриться не потерять равновесие и не свалиться от жгучей боли.
В тот первый день я встала. Ноги затряслись, рукой ухватилась за стул, медленно перенесла вес с левой ноги на правую. И ахнула.
Учись я с детства, может, было бы не так плохо. Может, и косточки мои перекрученные приучились бы выдерживать вес. Может, и кожа на щиколотке огрубела бы, не сдиралась.
Всё может быть – этого я никогда не узнаю. В любом случае стоять мало, одним стоянием до Джейми не добраться, и я отпустила спинку стула. Кривую ногу вперёд, толчок… Боль клинком пронзила лодыжку. Я рухнула на пол.
Ещё раз. Рука на стуле. Выпрямляемся. Шаг вперёд… Упали. Ещё раз. Попробуем снова. На этот раз пусть сначала нормальная нога. Короткое ах, кривую ногу переносим, и – бам! Я опять на полу.
Кожа на калечной ноге, на тыльной стороне стопы, быстро стёрлась. Вокруг по полу кровь; я быстро устала, больше не могу. Во всём теле дрожь, ноги не держат, упала на колени. Потом достала тряпку и принялась вытирать пол.
Так прошёл первый день. На второй оказалось ещё хуже. Потому что теперь болела и нормальная нога тоже. Выпрямить их обе не было никаких сил. На коленях темнели синяки от падений, а на больной стопе ныли вчерашние ссадины. Единственное, что у меня вышло на второй день, это постоять, держась за спинку стула. Пока стояла, смотрела в окно. Упражнялась переносить вес с одной ноги на другую. А потом легла на кровать и рыдала от боли и изнеможения.
Всё это оставалось, конечно, в тайне. Маме я не собиралась рассказывать, пока не научусь как следует, а Джейми не могла довериться, вдруг выдаст. Пожалуй, могла бы в окно выкрикнуть, но что бы поменялось? Каждый день я видела внизу людей, иногда даже с ними заговаривала, и они даже махали мне изредка рукой, здоровались по имени. Но никто толком не пытался завести со мной беседу.
Может, мама хоть улыбнулась бы. Сказала бы, например: «А ты у меня всё-таки смышлёная, а?»
В своих фантазиях я шла ещё дальше. Бывало, сижу после тяжёлого дня с ногой на кровати, наружу пробиваются рыдания, аж всю трясёт, а я давлю их в горле и представляю, как мама берёт меня за руку и помогает спуститься по ступенькам. Потом выводит меня на улицу и говорит всем: «Это Ада, моя дочка. Видите, не так уж всё запущено оказалось!» Всё-таки мама же.
Я представляла, как хожу с ней за продуктами. Как иду в школу.
– Рассказывай всё, – просила я Джейми поздно вечером. Садила его к себе на колени у окна и спрашивала: – Что ты сегодня видел? Что нового узнал?
– В магазин заходил, как ты просила, – говорит, например, Джейми. – Во фруктовый. Везде фрукты лежат. Прямо кучами на столах, представляешь?
– А какие фрукты?
– Ну там, яблоки. А ещё какие-то как бы вроде яблок, только не совсем. Ещё такие круглые, оранжевые, яркие такие, а ещё другие, зелёные…
– Тебе надо по названиям их узнать, – говорю ему.
– Не, не могу. Продавец как увидел, что я пялюсь, так меня сразу и вытурил. Сказал, не хватало ещё, чтобы всякие грязные попрошайки у него товар тибрили, и метлой меня шуганул.
– Дже-ейми, какой же ты грязный попрошайка? – Иногда, когда маме претило, как от нас пахнет, мы мылись. – И потом, ты бы не стал воровать.
– Что значит «не стал»? – говорит Джейми, засовывает руку за пазуху и достаёт такое вот как бы яблоко – жёлтое, мягкое, неровное. Грушу на самом деле, только тогда мы этого не знали. Кусаем, сок течёт по подбородкам.
Никогда не ела ничего вкуснее.
На следующий день Джейми стянул помидор, а на следующий день попался, когда хотел стащить у мясника отбивную. Мясник отлупил его прямо на улице, а потом привёл за руку домой и сдал маме с потрохами. Мама схватила Джейми за шкирку и отлупила сама.
– Дуралей! Конфеты тырить – я понимаю! А с отбивной-то ты что собрался делать?
– Ада есть хочет, – хнычет Джейми.
И я хотела. Ходить отнимало до жути много сил, я постоянно хотела есть. Но говорить об этом не стоило, и Джейми сразу это понял. Я видела, как расширились у него в тот момент глаза от ужаса.
– Ада! Так я и знала! – Мама рывком обернулась ко мне. – Науськала братика красть! Ах ты паразитина ничтожная! – И как замахнётся. Я сидела на своём стуле у окна; совершенно машинально вскочила на ноги, хотела увернуться.
Тут-то меня, конечно, и поймали. Ступи я хоть шаг – и нет никакой тайны. Я застыла на месте как вкопанная. Однако глаза у мамы блеснули, она пристально на меня посмотрела и говорит:
– Да мы вон как выкаблучиваемся, а? На колени и марш в шкапчик.
– Мам, не надо, – скулю я. Сразу на пол осела… – Пожалуйста, не надо.
Шкапчиком называлась крохотная каморка под раковиной. Водопровод иногда протекал, так что в шкапчике было вечно сыро и стоял прелый запах. Но что ещё хуже, там жили тараканы. Просто в квартире они меня не напрягали. Бумажкой какой-нибудь придавишь и за окошко. Но в шкапчике, в темноте, придавить их уже не выйдет. Там они ползали прямо по мне. Как-то раз один залез в ухо.
– Сейчас же, – цедит мама. И улыбочка такая лёгкая на губах.
– Я полезу, – говорит Джейми. – Я же отбивную стырил.
– Полезет Ада, – жмёт своё мама. Улыбается ровно-ровно, и лицо ме-едленно к Джейми поворачивает. – Всякий раз, как поймаю тебя на воровстве, Ада будет сидеть в шкапчике ночь.
– Но-о-очь? Всю, целиком? Ни за что… – хриплю. Хотя знаю прекрасно: так оно и будет.
Когда становилось совсем худо, можно было уйти в себя, затеряться в собственных мыслях. Это я всегда умела. Где бы ни была – на своём стуле у окна или в шкапчике, – отключаюсь и больше ничего не вижу, не слышу, даже не чувствую. Меня просто нет.
Это помогало, но происходило не сразу. Первые несколько минут в шкапчике были просто ужасны. А в тот раз ещё тело стало ломить под конец, оттого что сидишь долго скрюченный. Всё-таки я уже не маленькая была.
Когда утром мама выпустила меня наружу, кружилась голова и тошнило. Я выпрямилась, а всё тело как заноет, и точно иголки повсюду – в ногах, в руках. Я легла на пол, а мама смотрит на меня сверху вниз и говорит:
– Будет тебе урок на будущее. Неча, дочка, хвост распускать.
Кое в чём мама меня, конечно, раскусила. Она поняла, что я крепчаю. И ей это не понравилось. Как только она ушла, я вскочила на ноги и не успокоилась, пока не одолела всю комнату от стены до стены.
Август подходил к концу, скоро Джейми собирался пойти в школу. Мне уже было не так страшно, что он будет от меня уходить, но оставаться наедине с мамой надолго – вот этого я боялась. А в тот день Джейми прибегает домой раньше обычного, и лицо такое грустное.
– Билли Уайт говорит, все дети уезжают, – докладывает.
Билли Уайт – это Стивена Уайта младший брат, и с Джейми они лучшие друзья были.
Мама как раз собирается на работу. Наклонилась шнурки завязать, выпрямляется и кряхтит:
– Ну да, все так говорят.
– Что значит «уезжают»? – спрашиваю.
– Из Лондона, значит, уезжают, – говорит мама. – Из-за Гитлера, из-за бомбёжек. – Поднимает глаза и смотрит на Джейми, не на меня. – Слухи такие, что Лондон будут бомбить, так что всех детей высылают за город, в безопасное место. Я пока не решила, отправлять тебя тоже или нет. Думаю, стоит. Всё ж экономия, лишний рот долой.
– Зачем бомбить? Куда за город? – спрашиваю.
Она мне – ни слова. Джейми плюхается на стул и давай ногами в воздухе болтать. Такой маленький на этом стуле.
– Билли говорит, они в субботу уезжают. – Это через два дня. – Ему мама одёжку покупает, всю новую.
Мама говорит:
– Нету у меня денег тебе одёжку новую покупать.
– А я? – спрашиваю. У самой голос дрожит, и куда слабей, чем хотелось, выходит. – Я разве не еду? Со мной-то что?
Мама не хочет на меня даже взглянуть.
– Конечно, нет, – говорит. – Они же к хорошим людям детей рассылают. Тебя-то кто возьмёт? Никто тебя не возьмёт. Нормальным людям на такую ногу и смотреть противно.
– К хорошим нельзя – можно к плохим поселить, – говорю. – Собственно, мне и привыкать не придётся.
Как она замахивается, успела заметить, а вот увернуться – нет.
– Чтоб я больше не слышала твоих дерзостей! – визжит. Потом скривилась в такой улыбочке, что у меня внутри аж похолодело, и выдаёт: – Тебе всё равно не уйти никуда. Будешь сидеть здесь всю жизнь. Вот в этой самой комнате, бомбы там не бомбы – хоть что.
У Джейми прямо лицо побледнело. Открыл рот что-то сказать, но я ему головой покачала, выразительно так, он закрыл. Как только мама вышла, он тут же бросился ко мне, обнимает.
– Ты не волнуйся, – говорю. Качаю его в руках, а самой совсем не страшно. Наоборот, внутри радуюсь: всё-таки не зря потратила лето. – Узнай, где нам надо быть и во сколько, – говорю Джейми. – Мы с тобой вместе едем, слышишь? Вместе.