В небе парят зонты! На голубом небе зонты, это будто зебра радуги из монохрома превратилась в цветной зонтопад, она теперь другая; самое интересное, что она ни сколь не меняется, все также вяжет носки крючком и не пьет содовую, все также постоянна в невесомости своего парения, и все так же не верит не единому моему слову, она никогда мне не доверяла, и я с этим смирился, ее недоверие это такая благодать, о которой и помыслить категорично бессмысленно, и между тем она понимает меня, как никого лучше.
– Лил, твое равнодушие человечное подобно философскому камню, его можно грызть веками и не доискаться до сути!
– И как ты это вывел, верно знаток человеческой души в обсерватории моллюсков и панцирей, морских ежей и каракатиц! – эксцентрично она подводит.
– Мне его не хватает! Лилит, мне не хватает его, твоего равнодушия! Это бальзам и эликсир.
– Ты с ума сошел, кто к тебе равнодушен, смутьян? Ты опять выдумал весь пароксизм бытия и пытаешься спастись, может быть?
– Вот! Да-а, только от кого спасаться?
– Вот именно, дорогой, от кого спасаться? Все спасены, – Лил крадется теперь, если бы она перемещалась как балерина было бы занятней, но ей не чужда именно кошачья грация? О, боже нет, Лил это робот, она имитирует движения робота. И ей можно позавидовать, ее артистизму, вывернуть наизнанку, к примеру, руку или зонтик с рукой.
– Ты забияка, и невыносимый притворщик, я не верю ни единому твоему слову, – вот примерно так она и заявляет мне, из года в год, и делает это маниакально без какого-либо пафоса или подобострастия; будто снимает кожуру с апельсина.
– Лил! Мне не хватает именно этой философской отстраненности, ты мой идеал как теперь выяснилось, и все остальное меркнет в тине страсти и бездонной экзистенциальной утробе, название которой эгоцентризм.
– Мммм это что за фрукт? Ты знаешь есть люди, которые засасывают; такие концентричные кольца, кольца, кольца, словно витки, глаза подневольных крольчат оплывают и смотрят в одну точку, точка расширяется и поглощает все содержимое серого вещества. И ах, крольчатки гибнут.
– Ну, уж и так, в мультике были обезьянки.
– Обезьянки? Что же пусть обезьянки, так ты хотел поговорить может быть обо мне? Или о нас?
– По-моему, я только этим и занимаюсь последнее столетие.
– Аха-ха ты лжешь, пройдоха, – она грозит ему пальчиком, – ведь я тебя вижу насквозь, ну, или близко к этому. Ты не меняешься как сталактит в утробе космической матки; почему тебе не наплевать, я ума не приложу, всем наплевать, кроме тебя одного!
– Лил, – он берет ее за руки так несмело, почти как школьницу, – Лил, мне нужна твоя отстраненность, она не ранит; она пробуждает любопытство и отвлекает от более странных и парадоксальных вещей!
– Перестань, вот о чем ты опять? Я не хочу быть обузой тебе, не хочу чтобы из-за меня убивались, сходили с ума и кончали жизнь самоубийством!
– Да, я знаю, поэтому твое равнодушие человечнее во сто крат, этой непрекращающейся войны.
– Ну, ну, ну, мы теперь пацифисты? Мы теперь оптимисты? Аха-хах, не говори ничего, я знаю, что ты хочешь сказать; я знаю, что ты… аааай! аааай! Прекрати!!! Ну прекрати же!!! Я не люблю именно этот род твоего внимания мне не по нутру.
– Я просто снимаю метафизические бородавки с твоей ангельской шейки.
– Аха-ха-хах, ну, и как они на вкус?
– Отвратительны, они подобны экскрементам мухи це-це!!! – Боже, да, ты гурман дорогой, ну, иди же ко мне, – она обнимает его за шею одной рукой как побратима на брудершафт.
– Лил, я хотел поговорить с тобой.
– Н-да, правда? А я думала тебе нужно что-то другое, более терпкое и вычурное, ахах.
– Нет, не перегибай палку, вернее, не наступай на мозоль.. ох, нет не тормоши зайчат, прошу, не тормоши зайчат.
– Конечно, дорогой, мы будем честными, мы поедем в Удинезе бродить под ливнями?
– Да, именно так, в Удинезе бродить под ливнями и целоваться, ты не забыла как это делается?
– Что ты конечно, забыла, давай иначе только. Мы на руки наденем игрушки тряпичные, и целоваться будут они, куклы, прохожим невдомек, никому невдомек; ты скучал по мне? Ты скучал по мне? Скажи же наконец??
– Ты скучал? – А как мне ответить на этот вопрос?
– Что значит, как ответить? Ответь прямо как эстонский лейтенант настенных часов!
– Мне хочется солгать, чтобы ты влепила пощечину; ну, в общем, я к этому привык и лгу наверняка, как ты догадываешься.
– Нет, нет, нет… тебя не буду бить, – она гладит ему лицо, – тебя не буду бить.
– Солги еще раз! Солги еще раз и еще раз… ты же знаешь, мое равнодушие все вытерпит, тебе же именно его не хватало как выясняется.
– Да, мне именно его не хватало, если бы ты была рядом однажды, мы бы поехали в Удинезе нацепили на руки тряпичные куклы, и они бы целовались за место нас, а мы бродили и не о чем не помнили, ни о чем, ни о ком!
– Такое возможно? В лучшем из миров, с тряпичными куклами.
– Не знаю, дорогой, все зависит от погоды и ветра, наверное, если бурю разогнать достаточно сильно, то пожалуй, да; вполне вероятно, что силы одного ветра хватит, чтобы унестись в Удинезе.
– Тчерт, это всего лишь Италия, дорогая, что тут диковинного тем более, мне хотелось там давно побывать. Говорят, там есть ни с чем не сравнимый колорит; и отличная кухня, да, пасты, пасты, пасты, и отменные соусы.
– Ты бы в ресторанах облизывала пальцы?
– Нет, дорогой, я не облизываю пальцев.
– А я облизываю порой.
– Невежа!
– Ага, – Гум улыбается, – еще какой, и ты улыбаешься?
– Так и не ответил на мой вопрос!
– А это важно теперь?
– Нет, не важно уже; я же говорила, мне не нужны сантименты и подобные сопли метафизические, мне нравятся быки и носороги, которые с разверстой пастью кидаются на легион французских солдат; или даже…
– Гладиаторов? По-моему, про гладиаторов было неплохо? – ага..
– Лил уже предвкушала наслаждение от этой перебранки, – так скучал или нет, зануда?
И Гум запрокидывает её одним движением как в танго, от чего она теряет равновесие, и оказавшись почти в невесомости, приоткрывает рот от удивления, который он как кляпом затыкает своим поцелуем!
Однако это её уже веселит, и она выдыхает воздух ему в рот.
– Пхах, Гуми ты больной, дыши! Дыши, я буду аппаратом искусственного дыхания для тебя! Дыши! Дыши!
– Ты дотошная, ты знаешь об этом! Разве трюк не удался? Смотри, я еще жив, это как вернуться из плавания; с водорослями в бороде, ракушками, известняком и пестрыми рыбками.
– Не говори больше ничего, замолчи! Я прошу тебя, замолчи. Настроение ее меняется, она не хочет больше веселья; он возвращает ее в вертикальное положение.
– Значит так, – она кладет ладонь ему на грудь, – пожалуйста, не нужно больше трюков, все устали, слышишь? Все очень устали, Гум.
– А с чего ты взяла, что это трюки, я такой и есть, просто никому это в голову не приходит; я тебе не верю теперь, Лил.
– Это что за новости, будто я детектор лжи.
– Ты детектор лжи, – он целует в губы, и еще раз и еще раз, она уворачивается.
– Прекрати! Прекрати! Пообещай мне! Пообещай мне!
– Что тебе пообещать, чертовка?
– Что больше никаких трюков!
– Ну, я не уверен в себе, дорогая, дети любят разные фокусы-покусы.
– Нет, не нужно, правда!
– Правда? Ты, похоже совершенно не уверена, ммм?
– Нет, на этот раз все серьезно, – она сдвигает брови и походит, думаете на кого (ага, на жандарма тайной полиции СС), – тебе нужно измениться. Она спокойно обнимает его, и томно целует, Гуми слегка недоумевая такому повороту, выскальзывает из своей привычной оболочки.
– Лил?!
Однако она не дает ему говорить, и опять целует его медленно и спокойно.
– Лил, ах, Лил. Ну, если только ты меня будешь так целовать, обещаю, больше никаких трюков. И она вновь его целует томно и долго как на тренировке по виндсерфингу, когда останавливаешься на доске и погружаешься медленно в воду.
– Лил, я скучал; скучал, я чертовски скучал!
– Нет, ты лжешь, я знаю, тебе ведь не хватало лишь моего равнодушия. И она его целует в четвертый раз, и в пятый, и в шестой. И они целуются часов пять или шесть, пока в окнах напротив не стал гаснуть свет.
– Лил, а что такое время? Есть оно вообще? И зачем его изобрели?