Дура я, наверное.
Но понимала, что так надо поступить. Даже против своей воли, даже против разума.
Дура.
И все, что случилось, только моя вина.
Почему я его не оставила умирать?
Почему не нанесла удар?
Почему кинулась помогать?
У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Может, это потому, что внутри меня билась живая сила богини?
Не знаю, ничего не знаю.
Дура!!!
Устинья отлично понимала: ей нужно сходить в храм богини. Верея просила, почти приказала волхву найти, да и сама Устинья понимала – надобно! А как?
Дома у них молельни не было. То есть была, конечно, домашняя, с крестами и прочим, как положено. А уголка для Живы не нашлось.
Хотя там немного и требовалось. Всего-то живой цветок из храма. Или деревце.
Возьми росток, посади дома да и приходи к нему, хоть иногда. Пока он жив. слышит тебя богиня.
Завял? Умер? Просто так эти растения не погибают. Думай, что ты сделал против Правды. Тогда богиня простит.
Огонек теплился под сердцем. Устя знала, он не погаснет. А вот полыхнуть может в любой момент тем самым черным, страшным пламенем.
Страшным?
Нет, ей не было страшно за себя. Ей было страшно не удержать огонь в узде. Не справиться.
А еще…
Учиться надо.
Сила – это только сила. Как меч – всего лишь остро заточенная железка. Не будешь учиться, у тебя его любой отнимет да и тебе накостыляет. С силой то же самое.
Мало ли что там тебе дано?
Учись! Тогда и прок будет!
А где научить могут? Только в храме. Хотя правильно ли это место называть храмом?
Жива. Богиня, дающая жизнь [5].
Она не любит мертвого камня, она любит живые рощи, поляны, луга, леса. Вот и поклоняются ей в роще.
Есть такая и рядом с Ладогой. Чуточку в стороне, но есть.
Еще первый государь Сокол запретил ту рощу вырубать на дрова или как-то растаскивать. Разве что хворост собирать, упавшие деревья выносить. И то если роща дозволит.
С тех пор запрет и держится.
Всякое, конечно, бывало. И вырубать рощу пробовали, и поджигать. Ничего не получалось. Погибали люди. Деревья падали на лесорубов, поджигатели роняли на себя горящие угли, сами вспыхивали свечками…
Что потом с рощей сделал Фёдор?
Устя не знала. Когда ее убрали, иначе не скажешь, в монастырь, роща еще стояла. Еще боролась… до конца боролась.
До последнего… последней. До Вереи.
Устя потерла лицо руками.
Идти необходимо.
А как?
Для прежней Усти семнадцати лет от роду задача была невыполнима.
Для нынешней – сложно, но можно попробовать. И Устя решилась.
Потихоньку соскользнула с лавки. Аксинья сопела неподалеку. Сестры спали вместе, в светелке, но у Аксиньи сон крепкий, Устя помнила. Она однажды с лавки упала, закрутилась во сне, так другая бы проснулась, а Аксинья только повернулась – и дальше спит. На полу.
Устя выглянула за дверь.
Никого.
Хорошо. Но если бы там был кто-то из служанок или нянюшка, пришлось бы сейчас выйти и вернуться. А что, и так бывает. В нужник надо, живот прихватило.
Никого.
Устя вихрем пролетела по коридору, толкнула дверь кладовки. Не заперто. И понятно, ничего тут особо важного нет, сундуки стоят, вот они-то заперты. Но ей не сундук нужен, ей нужно то, что спрятано между сундуком и стеной.
Устя подбирала наряды для ярмарки, ну и себе пару вещей отложила, потом припрятала потихоньку, пока Аксинья не видела.
Из-за сундука появился старый, кажется, еще прабабкин сарафан. Некогда роскошный, а сейчас пообтрепалась ткань, потемнела и местами разлезлась вышивка, пара дырочек появилась. И старая же душегрея, изрядно поеденная молью.
Осень. Холодно.
Поверх всего этого великолепия, остро пахнущего лавандой, Устя намотала платок. Посмотрелась в зеркало.
Если б не коса… так, косу внутрь. Вот так.
Отлично, теперь и не поймешь, то ли девка, то ли бабка, лицо закрыто, руки закутаны, одежда неприметная. Хорошо.
Может, и пробежит она незаметно?
Устя выдохнула, привычно перекрестилась, потом опустила потерянно руку.
А можно ли? После всего, что случилось с ней? И в храм-то ходить боязно… как еще огонек подсердечный на это отзовется?
Хотя какая разница. Сейчас надо так, чтобы никто не понял, не заподозрил. А потом… дожить бы до этого! Просто дожить!
И Устя решительно выскользнула из кладовки.
Не просто так она рябину собирала, она еще и за подворьем наблюдала.
Собаки?
Собаки ей не страшны, сторожа – хуже. Но сторожей ей не встретилось. Спят небось. А и ладно.
Вот и задняя калитка. Устя помнила, через нее девки на свидания бегали. Хозяева не потворствовали, да разве удержишь? Дверь отворилась без единого звука – хорошо петли смазаны.
Темные ночные улицы сами стелились под ноги, Устя почти летела туда, где чувствовала такое же тепло, как и внутри себя.
В ней горит огонек. А там… там целый костер! Ей лишь искра досталась, а в роще пламя, к нему можно протянуть руки и греться. Оно теплое, родное, уютное, хорошее…
Каким чудом ее не заметили?
Устя и не раздумывала над этим. А все было просто.
Лихие люди позже на промысел выходят. Сейчас еще только стемнело, может, час прошел, полтора… сторожа еще толком не уснули, пьяницы из кабаков не пошли, зато стража по улицам проходит. Государь так приказал. Обходить город сразу после захода солнца – и через каждые два часа. Понятно, не всегда это соблюдалось, но первый-то обход стражники делали честно. Второй – уже не всегда, а третий и вовсе как повезет. Потом уже петухи запевали, потом приходилось идти.
Устя как раз незадолго до первого обхода и проскочила.
Почти пролетела по темным городским улицам, сама себе удивляясь. Вроде и нечасто она в городе бывала, пешком почти не ходила, в возке ее вывозили, в карете, а все помнит!
И куда свернуть, и как пройти.
Помогло еще, что усадьба их была в нужном конце города. Тут пройти-то всего ничего, может, с полчаса по городу – и ты уже рядом с валом.
Грязным, вонючим… что ж! Устя только рукой махнула. Лапти, конечно, в грязи будут, но что с ними делать, она подумает потом. Да и лапти же! Не сапожки, не чоботы [6].
Вал не слишком высокий, может, метра три, но это ИЗ города. А с другой стороны ров с водой. Сейчас, скорее, с жидкой грязью. Глубокий, но узкий, перепрыгнуть через него можно.
Откуда Устя знала? Да тот же Фёдор и говорил.
Зачем вал построили?
А боролись с беспошлинным ввозом товаров. Телеги теперь могли пройти только по нескольким дорогам, через заставы. Государь еще хотел сеть постов вокруг вала расставить, чтобы любого, кто его просто так перелез, хватали и пороли.
При Борисе Ивановиче такого не делалось. Государь справедливо рассудил, что ни к чему вал охранять. Телегу ты через него не перетащишь, тюки не перекинешь, а одну бутылку… ладно уж! Коли ты так выпить хочешь, что через вал полез, – пей!
Людей на ту охрану много понадобится, а пользы мало будет. Просто надо вал подновлять и ров прочищать, вот и будет ладно. А кто через вал полезет… явно не просто так, для баловства.
Сейчас Устя благословляла это решение.
Фёдор потом все же расставит посты, и стража будет хватать любого, кто попытается перебраться через вал, и нещадно пороть прямо на месте. И Фёдор будет сам проверять посты и нескольких людей прикажет запороть насмерть…
Это будет потом.
А сейчас она нещадно вымазалась и радовалась еще более-менее сухой погоде. А то бы и хуже было.
Слезла с другой стороны, кое-как перескочила через ров, правда, упала на четвереньки и, кажется, колено рассадила. А и ладно. Дохромает.
Роща открылась внезапно.
Кажется Усте – или она подальше от вала была?
А, не важно.
Вот только что голая дорога, а сейчас уже вокруг подростки, кустарнички, и все шуршат рядом. И соловей поет.
Устя невольно завертела головой, стараясь отыскать ночного певца. И нашла, что удивительно.
Соловей устроился на ветке дуба и пел так, что дух захватывало. И был он при этом совершенно белым.
Или луна так на перьях отливает?
Устя об этом не думала, она шла вперед и вперед.
И снова споткнулась, упала, выходя на поляну. Совсем небольшую, круглую – и береза на поляне. Да какая!
Сразу видно, она еще государя Сокола помнит. И до того сколько веков встретила?
Толстенная, мощная, покрытая густой зеленой листвой, словно и не приходила в рощу осень.
Устя согнулась в поклоне, да так, что носом чуть в траву не уперлась.
– Богиня…
И словно эхо ей ответил тихий голос:
– Богиня!
Только вот чувства разные были. Устинья перед рощей благоговела. А с той стороны ужас в голосе чувствовался, да какой!
– Кто тут?
Устя оглядывалась. Говорить? Бежать? Делать-то что?
– Это я.
Одетая в простую рубаху и ярко-зеленую поневу, на Устю смотрела женщина.
Молодая? Старая?
Лицо с морщинками, а глаза молодые, яркие, зеленые, даже в темноте видно. Такая искристая зелень, как у кошки, даже светится немного.
Фигура женская, и движения совсем легкие, девичьи.
– Кто ты? – Устя спрашивала требовательно. Разные люди приходят к богине, да и слуги ее… Волхва это? Или пока еще помощница? Или кто-то еще? Не очень Устя во всем этом разбиралась…
– Я просто служу Живе.
– Ты волхва? – Устя и не сомневалась. Она имеет право спрашивать.
– Да.
– Я… я пришла не просто так. Мне приказала прийти сюда одна из Беркутовых.
– Кто?
– Прости. Я не могу назвать ее имя.
– Я тоже Беркутова, – тихо сказала женщина. – Добряна меня нарекли.
– Устинья я. Заболоцкая.
– Не боярышня ли?
– Неуж так мой род известен?
– Прабабка твоя, Агафья, мне ведома. Волхва она, и не из последних.
Устинья кивнула:
– Вот. А со мной… я не знаю, что со мной случилось. Но волхва сказала мне сюда прийти. Здесь ответ искать.
Добряна, видимо, успокоилась, плечи опустились, посох исчез куда-то… когда он и появился-то? Устинья даже и не заметила.
– Что ж. Проходи, Устинья. Будем искать. Прости, не признала я в первую минуту.
– Я… со мной не так что-то?
Устя невольно руку к груди поднесла. Там горел крохотный черный огонек. Такой теплый. Такой…
Настоящий.
– Не совсем так, как надо бы. Но мы смотреть будем. Думать будем. Ты проходи… сестра.
– Сестра?
Вот уж чего не ожидала Устинья. Разве… и так бывает?
– Все мы сестры. – Женщина коснулась груди. Ровно там, где и сама Устинья ощущала тепло. – Все родные. Меня богиня давно уже позвала, а тебя, смотрю, только что? Может, день-два?
Устя кивнула.
Двадцать лет назад? Двадцать лет вперед? Не важно, богине виднее!
– Недавно.
– Но не для служения, это я вижу. Ты меня не заменишь, у тебя другая дорога.
Устя снова кивнула.
Ей хотелось бы остаться в роще. Сесть под березу и сидеть, слушать соловья, ни о чем не думать, никого не видеть – все устроится само?
Не устроится.
ОН умрет. И все будет плохо, и темно, и не нужно. Никому не нужно, и ей в первую очередь. Устя не сможет здесь остаться. Она обязательно уйдет. Но…
– Я просто пришла к Богине. Или за помощью. Я уж и сама не знаю.
– Не печалься, все образуется.
От руки волхвы шло тепло. Оно успокаивало, прогоняло мятежные мысли, заставляло дышать полной грудью. Мимоходом кольнуло горячее в колене, Устя даже охнула, но тут же успокоилась.
– Себя мы вылечить не можем, а вот другим помочь проще. Друг другу особенно. Сила в нас общая. Если ты ее уже приняла, дальше легче будет. А вот те, кто богиню не принял, тех лечить сложнее. Закрываются они, сопротивляются. Я уж молчу про крещеных. Чужое… оно завсегда чужое.
– Я тоже крещеная.
– Нет. Ты умершая.
– Я?! Я… кто?! – Вот теперь Устинья и испугалась. Чуть не до медвежьей болезни, до дрожи в коленях, до крика. – К-как?!
– Неведомо мне это. Ты пришла, я силу твою почуяла. – Волхва головой качнула. – Я думала, ты с недобрым… сила твоя хотя и от Живы, да словно через смерть прошла. Но не колдовка ты, тех бы я сюда и не подпустила. Да и не подошли бы они сюда.
– Колдовка?
– Наш дар от Живы, их – от Рогатого. Наш дар врожденный, из ладоней Матушки, их – чужой кровью и болью выкупленный. Наш к Живе уйдет, их дар передать требуется.
– Понимаю. – Устя и правда понимала, о чем речь. – Но что с моим даром не так?
– Посмотри на меня, Устинья. Внимательно посмотри, вот сюда. Что видишь ты? Что чувствуешь?
Ладонь волхвы коснулась того места, в котором огонек грел.
Устя и пригляделась.
В этом месте как-то все легко получалось. Не училась она такому никогда, а все ж поняла.
– Светлый он. Ровно солнышко. И теплый.
– Испокон веков мы лекарки. Жизни спасаем, черное колдовство снимаем, болезни рассеиваем. Род – меч, Жива – щит. Сколько воин без защиты сделает? Да ничего, впустую все! А и щит один, без клинка, тоже не поможет от врага защититься.
– Понимаю.
– А твоя сила – другая она. Изначально как наша, а сейчас что получилось, не знаю. Согласна ты, чтобы я посмотрела?
– Конечно. Для того и пришла.
– Иди тогда к березе.
Устя даже и не оглядывалась.
ТАКАЯ береза здесь одна.
Громадная, раскидистая, толщиной, поди, в четыре ее обхвата, но не корявая, а гладенькая, ровненькая, стройная. И корни выпирают.
И соловьи в ветвях поют. И сомневаться тут нечего, идти надобно.
Откуда-то изнутри, искреннее, истинное выплыло.
Тебе здесь рады. Ну, здравствуй, Устинья, дочь боярская.
– Не найдется у тебя ножа? Хоть какого?
– Возьми. – В ладонь Устиньи легла рукоять клинка. Костяная.
И клинок костяной. Из клыка какого-то зверя.
В подарок богине приносят не жертвы. Ей приносят пироги, зерно, мед, ей приносят букеты цветов, но где все это взять Устинье? Потому подарком станет ее кровь.
Устя решительно располосовала свою ладонь.
Кровь закапала на корни березы.
И – стихло.
Замолк в роще соловей, замер пролетающий мимо ветер, стих шелест листьев.
Запело, зашелестело ветвями дерево. Устя знала: волхва сейчас на нее смотрит.
А еще смотрит и что-то другое.
Мудрое, древнее… ласковое и теплое. И видит все.
И темницу ее, и Верею, и последнюю, отчаянную попытку девушки всю себя отдать! Только бы получилось!
За всех! И за все!
Так в последнюю отчаянную атаку кидается израненный воин. Не уйти уже живым, на две-три минуты той жизни осталось. Но врагов с собой забрать! И тело движется даже мертвым…
Сколько то продлилось? Устя не знала, не осознавала времени. Себя не помнила.
А потом спустилась веточка, по щеке ее погладила, вокруг запястья обвилась – да и осталась так. И Устя поняла – ее услышали. И увидели.
На волхву оглянулась.
Добряна стояла, молчала. Потом заговорила глухо, тяжеловато:
– Открылось мне, в чем дар твой, Устинья Алексеевна, дочь боярская. Прабабка тебе небось про нас рассказывала сказками?
Устя только головой качнула:
– Батюшка против был.
– А… сила в тебе тогда еще не проснулась. Не то ее б и царь-батюшка не остановил. На самом деле просто все. Чем легче болезнь, тем легче и лечение, понимаешь? Рану я заживлю, не заметив. – Добряна кивнула на ладонь Усти, и та ее приоткрыла.
Кровь уже не капала, но рана была плохой, неприятной. С такой не побегаешь, не полазишь, а ей ведь домой еще бежать… И словно на мысли ее что откликнулось. Веточка с запястья стекла, ровно живая, на ладонь улеглась да в рану и вползла. А рана и затянулась. Была полосочка на руке – она и осталась. Разве только приглядеться к ней, тогда видно, что она ровно веточка, на ладонь положенная. Но кто ж там девке на ладони смотрит?
На другие места – ладно еще…
– Ох…
– Жива тебя отметила. И благословила. Не бойся этого, частичка ее всегда с тобой будет.
– А у тебя?..
Добряна ворот рубахи с плеча приспустила:
– У каждой из нас. Кого Матушка пожалует…
На ровной коже, аккурат над сердцем, веточка и лежала. Ровно как живая, яркая, зеленая…
– У меня она такой тоже будет?
– Нет. Ежели только сюда придешь, тогда заметно будет. Или силой своей пользоваться будешь… другая она у тебя. От Матушки, да только… мне с Порога человека вернуть можно, а потом три дня пластом пролежу. А ты легко сможешь. Дано тебе теперь. Коли ты сама через смерть прошла, сможешь и с ее порога людей уводить. Только опрометчиво тем не пользуйся, ревнива Хозяйка.
– Я смогу?..
– У тебя не просто дар. Он для тех последняя надежда, с кем мы справиться не сможем.
– Вы не сможете?
– Что ж мы – боги? Есть такие вещи, которые не вылечишь, не справишься просто. А вот ты сможешь человека из смерти вернуть. И сама потом пластом не поляжешь, и сил много не потратишь.
– А подвох тогда в чем?
– Уж прости. Но обычных детей тебе теперь не ро́дить. Все волхвами будут или волхвицами, все силой одарены будут. Кто больше, кто меньше, в ком раньше дар проснется, в ком позже, а только все одно – быть. Хоть ты от царя роди, хоть от конюха.
Устя только за голову схватилась:
– Но ведь… как же…
– Так вот, Устинья. За все своя плата берется, угадала ты. И еще… Сколько ты людей с порога смерти вернуть сможешь, то мне неведомо. Я после одного три дня пластом пролежу. А ты, может, сотню приведешь, а потом так же свалишься. Тебе пока пределы твоей силы неведомы, старайся ее не показывать. Особенно близким, родным…
– Ох-х-х…
– Они тебе родные. А ты им?
Устя Аксинью вспомнила, слова ее злые. И кивнула:
– Помолчу я.
– Помолчи. Пока с силой своей не разобралась – помолчи. А надобно что – сюда приходи. Что смогу, для тебя сделаю.
– Благодарствую. – Устинья поклонилась низко, в пол. – За заботу, за помощь.
– Не надо, не благодари. Матушка нас одарила, мне сестрице помочь в радость.
– Добряна, скажи… может, книга какая есть? Как мне научиться чему? Я как ребенок, коему ножик дали… а он и наколоться может, и друга убить по недомыслию… Дар без знания – вред большой. Мне бы хоть как с ним управиться!
– Знания… – Добряна задумалась. Внимательно на Устю поглядела. – Ради знаний волхвы годами в святилище живут. Нет у меня книг, нет учебников. В себя надо вслушиваться, силу, как коня, сдерживать. А времени у тебя и нет.
Устя понурилась.
– Подумай, ежели найдут у тебя книгу с такими знаниями, что случится? Где ты ее прятать станешь?
Устя себя дурой почувствовала. А и правда – где? Как?
Когда она царицей была… да и тогда у нее воли не было! Спрятать что-то? Да что ей было прятать! Только свои чувства! А остальное…
Остальное она и не ценила никогда.
– Да и не научить этому по учебнику. Тут как верхом ехать – хоть ты сколько и чего расскажи, а на коне все иначе.
– А все одно – страшно.
Волхва только улыбнулась, ладони коснулась:
– Себя слушай. Да и не так много у тебя пока силы, Устинья Алексеевна. Ты с ней справишься. А как прабабка твоя приедет вскорости, поможет.
– Благодарствую.
Устинья опять отмахнула поклон.
– Не благодари. Беги домой. Плохо будет, коли тебя хватятся.
– Да… сестрица.
– И не переживай ни о чем. Что в твоем сердце, Матушке ведомо. А что напоказ, то игрой и будет. Для людей, для родителей, для чужих и злобных глаз. За то Матушка Жива никогда не прогневается.
Устя опять поклонилась. Страшно ей было. Здесь-то, в роще, в безопасности она. А там?
А там мир.
И в нем… знает она, что однажды случилось. И более не допустит. А все одно страшно.
Волхва покачала головой, потом подошла и обняла ее, как маленькую. По голове погладила.
– Глуп тот воин, который перед битвой страха не ведает. Верю, справишься ты. А теперь иди. Лунный луч под ноги, светлой дороги…
И Устя побежала обратно, не чуя под собой ног.
Пореза на руке и не чувствовалось. И шрама. Как и не было его.
До вала Устя почти долетела. И через ров перепрыгнула, и на вал почти взлетела.
И с вала ссыпалась.
А вот потом… по городу-то пройти надо! А время – самый разбойничий час, первые петухи уж пропели, а вторых ждать надобно. Темнота, чернота, хоть ты глаз выколи.
Устя не спотыкалась.
То ли пожелание Богини действовало, то ли зрение у нее обострилось – по темным улицам она летела летом.
И добежала бы до дома, да вновь крутанулось колесо судеб.
На темной улице сталь зазвенела.
Пятеро мужчин в иноземном платье, в широких шляпах отбивались от десятка татей. Хорошо отбивались. Умело.
Двое татей уже лежали ничком, кажется, еще кто-то… Устя прищурилась. Пробежать бы мимо, да не получится. Ей по этой улице возвращаться! Круг сделать?
Так она бы сейчас пробежала, за угол завернула, еще одну улицу прошла – и дома. А обходить…
Страшно.
Может, подождать чуток? Сейчас передерутся они, тела ограбят да и уйдут? А она уж тогда домой? Все одно ее не видно, она в проулке, к стене прижалась…
На схватку Устя даже и не смотрела. Еще не хватает, чтобы ее заметили!
Так… выглядывала краем глаза.
Бросит взгляд, опять спрячется, опять бросит взгляд.
В этот раз татям не повезло.
Первый раз она выглянула – их было уже восемь. Потом шесть.
Потом осталось двое мужчин в иноземном платье, а татей не осталось вовсе. Устя скрипнула зубами. Это плохо. Если б тати верх взяли, они бы сейчас тела с собой утащили, обобрали, да и в ров скинули. К примеру.
А иноземцы сейчас стражу еще кликнут… это надолго!
А и ладно! Битва закончена, она сейчас пробежит по заборчику, протиснется – и домой.
Один из иноземцев стоял на коленях перед другим. Устя прислушалась. Тут и не желаешь, а чужие слова сами змеями в уши ползут.
– Я никт доу, мин жель, я никт доу…
«Не умирай, душа моя, не умирай…»
Перевелось оно словно бы само собой. Устя невольно замедлила шаг. Ну и что – иноземцы! Тоже ведь люди.
Потяжелело под ключицей, там, куда пришлась боль от соловья. Снова вспыхнул черный огонек.
Словно во сне Устя отлепилась от забора, по которому протискивалась мимо иноземцев, подошла ближе.
Раненый мужчина лежал ничком, голова запрокинулась, второй загораживал его и шептал что-то невнятное, просил не умирать. Хоть Устя лембергский и выучила в монастыре, а все одно половину слов не понимала.
Помочь?
Она ничего не умеет. А как не справится? Хуже будет!
Хотя нет. Тут уже не будет. Если она сейчас не поможет, только домовину заказывать и останется. И мужчине, опять же, плохо…
Попробовать?
Устя прислушалась к черному огоньку у себя под сердцем, и словно что-то толкнуло ее вперед, завертело-закрутило…
Сорок раз себя Рудольфус проклял за глупую затею.
Но как иначе-то?
Что может понравиться молодому парню? То и может. Кутежи, вино, женщины, развлечения. Вот и уговорил он юного царевича Теодора сходить с ним к блудницам. В новый, недавно открытый бордель.
Говорят, девочки там действительно из Франконии и такое вытворяют, что местным простушкам и во сне не приснится. А еще можно там покурить опиум. И вино там настоящее, с виноградников Лауроны.
Это стоило проверить.
И вот Рудольфус, царевич Теодор и еще несколько молодых лембергцев отправились в бордель. Выпили, конечно.
И откуда взялись разбойники?
О, эта дикая варварская Росса! Здесь могут зарезать кого угодно!
В Лемберге могли сделать все то же самое, и даже средь бела дня, но Рудольфусу сейчас было не до сравнений.
Конечно, они победили, что такое десяток глупых «мюжихоффф» против лембергских дворян! Тем более у них даже оружие было плохое, а у Рудольфуса, у Дрейве, у Малиста – кольчуги под камзолами! Правда, Малисту досталось дубиной по голове, но это нестрашно, ему и чем покрепче перепадало.
А вот царевич…
Зачем этот юный глупец полез в драку?
Но вот ведь… и полез, и поймал нож в живот, и лежит теперь…
Если он умрет, Рудольфусу придется бежать из Россы. А ему здесь так хорошо… было?
Руди попытался оценить рану и понял, что все плохо. От раны явственно несло нечистотами, то есть проживет цесаревич дня три. В лучшем случае.
Отчаяние накатывало волнами, и бедно одетую девушку Руди заметил не сразу. А потом и поздно было. Даже двигаться поздно.
Откуда она взялась?
Вышла из тени, словно по лунному лучу пришла, опустилась рядом с раненым на колени, решительно отстранила Руди. Убрала его руки от раны.
Дрейве как продолжал поддерживать Теодора под плечи, так и оставался, а девушка тем временем действовала.
Узенькие ладошки легли на живот Теодора.
И с них полился свет.
Теплый, ласковый, золотистый, он впитывался в кожу, проникал внутрь, и Руди ЗНАЛ. Каким-то внутренним чутьем понимал, ЧТО происходит сейчас.
Затягивается страшная рана.
Соединяется разрезанный кишечник. И зловоние пропадает…
Сколько это длилось?
У кого другого спросите, Руди бы век не ответил…
Час? Секунду?
Не понять.
Было – и закончилось.
Теодор протяжно выдохнул и открыл глаза. И увидел над собой светлое женское лицо.
– Ангел?
Девушка отскочила от него так, словно он был прокаженным:
– НЕТ!!!
Взвизгнула – и кинулась в темноту быстрее лани. Только юбка за углом мелькнула.
Теодор опять глаза прикрыл и, кажется, сознание потерял.
– Что это было? – очнулся Дрейве.
Вместо ответа Руди показал ему кулак:
– Что было, что было… ничего не было, ты понял?! Или за рану царевича отвечать хочешь?
Дураком Якоб отродясь не был, сообразил быстро.
Ага, поди расскажи кому.
Винища нажрались до изумления, царевича Теодора споили, потом потащились все вместе к непотребным девкам, по дороге тати напали, но татей порезали. Правда, царевича не уберегли.
Но тут мимо проходила – кто?
А правда, кто это может быть?
Неизвестно кто, которая царевича вылечила золотистым светом… да что уж там! Святая, которая сотворила божественное чудо, не иначе!
Сотворила она его и убежала. Благодарностей не захотела, видать.
А потом расскажите все это государю Борису. И вдове государыне Любаве, которая Борису мачехой приходится, а Фёдору матушкой родной, ага.
Вот вам благодарность-то выразят! Вот за вас порадуются-то! Костей не соберете на дыбе!
Якоб это понял быстро.
– Теодора не надо оставлять здесь. Надо перенести его… куда?
Рудольфус огляделся.
Куда-куда… о, в этой ужасной Ладоге везде заборы! И везде замки́! То ли дело в его родном Лемберге, можно спокойно постучать в дверь любого дома – и тебе откроют, или хотя бы выломать ту дверь… [7].
А тут…
И все темно, и глухо… а попробуй на чужое подворье зайди! Тут тебе и собаки обрадуются, и холопы с дубьем… сначала вломят, а уж потом будут спрашивать, кто ты таков.
Или нет?
Откуда доносится этот лязг? И шум?
О, слава богу!
– Стража!!! СТРАЖА!!! СЮДА!!!
Устя летела домой быстрее лани. И ругательски ругала себя.
Дура!
Устя, ты дура!
Ладно, ты не узнала Истермана! В широкополых шляпах, в плащах, они сами на себя не были похожи! Но ты хоть могла посмотреть, кого начинаешь лечить?!
Как, КАК можно было не узнать Фёдора?!
Как внутри тебя ничего не толкнулось?
КАК?!
Хотя все просто. Иноземная одежда, лембергцы рядом, опять же, второй из лембергцев поддерживал раненого за плечи, не давал опустить голову в грязь. И лицо Фёдора оказалось в тени.
Тело?
А видела она то тело хоть раз?
Муж к ней приходил в полной темноте, все свечи тушили – грех это, смотреть друг на друга. Она вообще в рубашке лежала…
Как она могла что-то узнать?
Ну спасибо, богиня, за подарочек!
То есть прости, матушка. Сама я дура! Но знала бы – никогда б лечить его не взялась! Сколько б сейчас узлов разом развязалось!
А она дура, ДУРА!!!
Если еще и попадется сейчас…
Не попалась.
И домой вернулась потихоньку, и в калитку проскользнула, и в светелку свою тоже пройти смогла, Аксинью не потревожила.
Лежала, смотрела в темноту, боролась с горькими воспоминаниями. А те накатывали, захлестывали…
Рудольфус Истерман.
Небогатый лембергский дворянин, то ли третий, то ли четвертый сын Адольфуса Истермана, был выпнут любящим батюшкой за порог с наказом делать себе карьеру.
Сделал.
Да так удачно, что вся семья Истерманов чуть изгоями не стала. Это уж Устя потом дозналась.
Так-то Рудольфус всем говорил про любовь к молодой девушке, которую отдали замуж за злобного старика, про месть рогатого мужа…
Можно и так сказать. Для затравки.
И девушка была, и рога были, но кое о чем Рудольфус умолчал.
К примеру, о том, что подбил даму бежать с собой. Что предложил ей ограбить супруга, который, будучи министром иностранных дел, имел в сейфе много интересного и полезного, что договорился с послом Франконии, коему и хотел отдать документы в обмен на убежище. Что в самый неудачный момент прибежал рогатый муж, коего Рудольфус приветил канделябром по затылку. Но бесшумно не получилось, на шум начали сбегаться слуги, старший сын покойного, который жил с отцом и мачехой, поднялся шум, Рудольфус был вынужден убегать, отмахиваясь тем же канделябром от вовремя спущенных собак…
Какие уж там документы!
К вдове проявили снисхождение и упекли в монастырь. В конце концов, баба – дура, это ни для кого не новость. А эта еще и от молодого мужика одурела.
К Рудольфусу снисхождение не проявили бы. Скандал разразился страшный, так что красавчик Руди отлежался у одной из любовниц, пока не зажила погрызенная задница, а потом решил уехать из Лемберга.
А чтобы не с пустыми руками, так, на дорожку, все же ограбил того самого старшего сына убитого. Классически так.
Кошелек или жизнь, дорога, черный платок на морде…
Кошелек и горсть драгоценностей он получил, на дорогу до Россы хватило. Это уж Устя потом узнала. Девкам такое не рассказывают, а зря.
Вот что девки видят?
Золотые кудри, свои, не парик какой, плесенью траченный. Громадные голубые глаза чуть навыкате, учтивое обхождение, красивое лицо, очаровательную улыбку… и тают, тают…
И сами собой в штабеля укладываются. И готовы на все для такого обходительного кавалера. В Россе-то Истерман так и жил за счет игры и баб. Потом уж…
Да, потом…
Это когда Истерман приехал, можно было так протянуть год-два. Но не дольше. Он огляделся по сторонам и пошел на царскую службу. Как младший сын в семье, Руди готовился стать военным, отец бы ему купил чин, как это принято в Лемберге. Не успел. Но образование Истерман получил неплохое, так что и приняли его, и в чинах он начал расти достаточно быстро. И…
Устя знала, почему еще.
Потому что у государя Ивана Михайловича, да-да, отца ее супруга, Фёдора Ивановича, была молодая жена. Любовь.
И любовь мужняя, последняя, и звали ее Любава. И Фёдора она родила. Правда, сыном не занималась совершенно, время себе уделяла, мужу и власти. Муж любил свою супругу, супруга любила его власть.
Исключение было сделано лишь один раз. Ради Рудольфуса, все же хорош был, подлец, до невероятности. Сейчас и то хорош, а уж тогда-то! Любаве тридцать, мужу ее за шестьдесят, Рудольфусу двадцать шесть, что ли? Вот и случилось, и потом… случалось. А чтобы держать к себе поближе любовника, Любава пристроила его сына охранять. Фёдора Ивановича. Приданным мальчишке полком командовать.
Фёдор и прикипел к веселому и обаятельному Рудольфусу. Да тот и сам активно приручал царевича. Потакал его прихотям, пакостям, в чем и сам подзуживал, первую бабу ему в кровать нашел – из Лемберга, понятно, с Лембергской улицы.
Сейчас ему уж за сорок, и Фёдору двадцать с лихвой, его женить надобно. Потому как царевич что ни день ездит к лучшему другу на Лембергскую улицу и кутит там с приятелями, и непотребные девки там бывают.
И мать его, Любава, боится, что мальчик подцепит что нехорошее.
А еще… Еще ей нужен женатый сын. И внуки. И покорная жена для сыночка, которая слова поперек не скажет властной матери.
Устя такой и была…
За то и выбрали, что молчала и терпела, терпела и молчала. До самого конца терпела, до Михайлы, чтоб ему у Рогатого до конца времен на вертеле жариться!
Как была, Устинья выскочила из кровати, бросилась к окну, распахнула, глотнула ледяного рассветного воздуха. Хоть и крохотное окошко, но ветер влетел, растрепал волосы.
– Подождите у меня, нечисть! Вы меня еще попомните! В этот раз я не дам вам победы!
Аксинью она разбудить не боялась. Вообще об этом не думала, да та и не проснулась.
Клятва?
Гнев?
Да кто ж его знает.
Но именно в эту минуту на другом конце столицы подскочил в своей кровати Рудольфус Истерман. Привиделось ему нечто… словно он голубку поймал и душит, а та змеей оборачивается – и жалит, жалит… от страха и боли проснулся несчастный с криком и долго курил, засыпая табачным пеплом грязноватые перины на кровати.
Привиделось, понятно. Но гадостно-то как на душе… Нет, не стоит впредь вино с опиумом мешать, а то еще не такое померещится. Тьфу, пакость!
Последнее, что помнил Фёдор, – это лязг железа, выпученные глаза противника – и неожиданная боль в животе. От которой он и лишился сознания.
Такой вот секрет царевича.
Фёдор совершенно не мог переносить боль. Разве что самую незначительную.
Разбив коленку, он не падал в обморок. Но когда случайно вывихнул палец, ему помогли только нюхательные соли, которые спешно принесли от маменьки.
Может, потому ему и интересно было наблюдать за чужими мучениями? Потому что сам он не мог их осознать? Сознание милосердно гасло?
И в этот раз сильная боль швырнула Фёдора в омут беспамятства.
Черный, холодный, бездонный.
Его тянуло вниз, туда, где только мрак и холод, и снова БОЛЬ, и он понимал, что не выплывет, не сможет…
А потом сверху полился золотистый свет. Такой теплый, ласковый, уютный и добрый. И Федя потянулся за ним, как в детстве за скупой материнской лаской. Было так хорошо, и спокойно, и черные щупальца приразжались…
Федя потянулся еще выше – и вынырнул из темноты.
Вокруг была ночь.
И крупные яркие звезды светили с неба. А над ним парило нежное девичье лицо. Тонкое, ясное, чистое, как на иконе.
Боярышни – тупые, как овцы.
Лембергские бабы и девки – они совсем другие. Развратные, наглые… постельные бабы, и только-то. Чистоты в них как в мухе мяса. А эта…
Эта была невероятная. Светлая, настоящая…
Федя потянулся к ней, желая дотронуться, сказать хоть слово, но видение вдруг дернулось. Словно увидело нечто такое… очень страшное.
Кто мог ее напугать?
Что могло?
Федя не знал.
Дернувшись, он растревожил рану, которая только что затянулась, и боль резанула острым клинком в животе, вновь сталкивая сознание в непроглядный мрак.
Бывают женщины красивые.
Бывают обаятельные.
А бывают и такие.
Словно удар молнии. Увидишь – и онемеешь, и забыть никогда не сможешь. Словно черная пантера в клетке.
Опасное, хищное, роковое совершенство.
Ее величество Марина была именно такой.
Длинные ноги, тонкая талия, роскошная упругая грудь, лебединая гибкая шея, мраморно-белая кожа. Если бы ее увидели скульпторы, мигом схватились бы за резцы и мрамор.
Но и лицо было достойно!
Высокий лоб, тонкий прямой нос с крохотной горбинкой, громадные черные глаза, полные губы, точеный подбородок с ямочкой – все было правильно и соразмерно, красиво и изящно.
И, словно мало было этого совершенства, грива черных волос, которые ниспадали до пояса крупными кудрями. Завивались кольцами, обрамляли точеное лицо…
Наверное, единственный недостаток, который был у женщины, – это родинка. Достаточно большая, с ноготь мизинца, как раз между грудями. Впрочем, некоторые мужчины находили ее очень сексуальной.
К примеру, его величество Борис Иванович с удовольствием любовался супругой.
Марина дошла до столика, зачерпнула квасу в ковшик и вернулась к мужу. Подала с поклоном, как положено.
– Испей, любый.
Холодный квас пришелся к месту.
Борис сделал несколько глотков и протянул руку к женщине.
– Иди сюда, радость моя.
Марина засмеялась, тряхнула чернильной гривой.
– Уже?
Борис поневоле ощутил желание. Вроде и было уже у них все, а стоит лишь посмотреть, лишь услышать – и все дыбом встает! Да тут и колода глянет – встанет!
– Иди сюда.
Марина рассмеялась и скользнула к нему на кровать. И снова завертелось сладкое хмельное безумие.
Уже позднее, вытянувшись на кровати, Борис скользнул губами по родинке супруги.
– Мара моя… сына от тебя хочу.
Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил и погладил ласково упругий животик.
– Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник…
– Порченый, – прошипела женщина.
– А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит…
– Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.
– Пойду к заутрене – помолюсь. Может, уже сегодня…
Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе:
– Попробуй!
Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.
– Хорошо…
И чуть позднее:
– Фёдор-р-р-р-р… Наследничек…
И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.
Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.
Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.
Государыня Любава Никодимовна.
Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским – то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.
И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.
Да и она сама кое-что получала от Раенских.
Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос – это хорошо, это полезно.
Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна.
И Федя ему нужен. Только вот…
– Федю бы женить надобно, сестрица.
Сестрица Любава ему была, скорее, троюродная, а то и более дальнего родства, но кому это важно? Когда Любавушка и при ней маленький Данилка сиротами горькими остались, кто их в свой дом принял? Правильно, боярин Митрофан.
Не попрекнул ни родством, ни куском, с родными детьми воспитывать приказал. Жена его, конечно, злилась, ну так до поры. Пока на Любаву царь-батюшка Иоанн Михайлович внимание свое не обратил, жениться не пожелал. Тогда-то тетка горлицей запела, соловушкой разлилась. А с Платошей Любава и до того дружна была. Умен был боярин Митрофан, и сын его не глупее батюшки. Оба они Любаву оценили по достоинству, поддержали, да и не прогадали.
– Надобно. Да только вот на ком? Сам все знаешь о племянничке. Люблю я сына, а только и недостатки есть у него. Есть…
Платон кивнул:
– Нужна девушка скромная, из старого рода, но не слишком богатого, чтобы добрая слава о нем шла. Чтобы мужу не прекословила, ну и плодовитая, конечно.
– И где ж такую найти? Сам знаешь, боярышень я Феденьке показывала не одну и не двух – никто ему не люб, никто не глянулся.
– Знаю… искать будем!
– Ищи, Платоша. Сам знаешь, у Бориса сыночки нет, не ро́дит его стерва пустобрюхая. Случись что – Феде на трон садиться, а когда так, лучше ему женатому быть. И с дитем, а то и с двумя.
– Знаю. Только вот…
Мужчина и женщина переглянулись со значением.
Есть слова, которые лучше не произносить. Даже между своими.
А как сказать, что тянет наследника не к приличным боярышням, которых и в жены взять можно и от которых детей хорошо бы дождаться, а к таким, прости господи, что плюнуть хочется?!
Лембергские, франконские да и прочие иноземные девки бесстыжие, полуголые, продажные развратницы… и не все девки уходят от него целые. Не все – на своих ногах. Потому как вкусы у царевича очень и очень своеобразные.
Истерман смеется, мол, нормально все для парня, перебесится – успокоится, но сколько ж ему беситься-то? Десять лет?
Двадцать?
Ему жена сейчас нужна и наследник тоже. Только вот… сможет ли Федя?
Нет ответа. А время все уходит и уходит, его уже почти и нет…
Но как сказать царице, что тянет ее сына куда-то в грязь? Как намекнуть?
Лучше о таком и не говорить, целее будешь. Платон и не говорил. Просто думал, что девку надо искать безропотную. Чтобы, если и поймет чего, молчала. И опять молчала.
Тоже целее будет.
Женить, как можно скорее женить Фёдора. Может, и правда остепенится? Хотя верилось в это… да вообще не верилось! Но помечтать-то можно!
Так и сидели двое, так и мечтали.
Вдовая царица – о власти, о том, как на нее будут смотреть – со страхом, с уважением, как давно уж не смотрели, со дня смерти мужа. Сейчас так на царскую женку смотрят – опасна, гадина! А ей, Любаве, крохи былого почета и уважения. А она не такого заслуживает, не к такому привыкла!
Ее родственник – о власти. Ну и так, по мелочи. О деньгах, поместье, холопах, драгоценностях… у каждого свое счастье. Только вот платить за их счастье должен был кто-то другой. И согласия Раенские спрашивать не собирались.
Власть же!
Власть!
Счастье…
Рудольфус Истерман сидел у постели Фёдора. И когда тот открыл глаза, схватил его руку, прижал к сердцу.
– Друг мой! О, я счастлив!
– Руди…
– Никогда, более никогда я не стану так рисковать! Мое сердце едва не разорвалось сегодня от горя!
– Руди, что это было?
– Это какой-то ворь… тать по-вашему. Они напасть, тебя ранили. – Руди заговорил с отчетливым акцентом, хотя обычно его росский был безупречен. Но когда Истерман волновался, срывался на привычный говор и забывал слова. – Неопасно. Мы перенесть тебя сюда есть.
Фёдор медленно прикрыл веки. Прислушался к себе.
Ничего не болело. Наоборот, было спокойно и уютно.
– Руди, кто она?
Врать Истерман не стал. Если бы царевич не вспомнил ничего – дело другое. А Фёдор вспомнил.
Поймите правильно, Руди не считал ложь таким уж плохим занятием. Не сказал? Значит, и не надо. Не всякое слово наружу вырваться должно. Не о каждом деле говорить следует.
Но врать, когда собеседник точно знает, что ты ему врешь?
Это неправильно. Совершенно неправильно. И пользы не будет, и доверия лишишься…
– Я не знаю, друг мой. Она словно появилась из ниоткуда, подошла к тебе и лечила твою рану. А потом убежала, как лань.
– Может, она живет рядом?
– Может быть.
– Руди, я хочу ее найти.
Рудольфус подумал, что Фёдор мыслит здраво.
Найти?
Почему бы и нет. Человека с такими способностями лучше держать при себе, мало ли – еще тебя ранят? А тут и помощь подоспела.
Но следующие слова заставили его призадуматься.
– Она такая… красивая!
Красивая?
Руди тут же поменял свое мнение. Был Фёдор дураком, им и останется! Какая может быть красота у такой девки?! Да будь она хоть сама богиня любви – тьфу! Дурак!
Она пальцем поведет, а с тобой что будет? Коли она раны врачевать умеет, так, может, и чего другое тоже? К примеру, сердце остановить? Или кровь отворить так, чтобы ни один лекарь тебе не помог? А вдруг?
Но говорить об этом Фёдору Истерман счел излишним. Пока.
Желает государь найти ту самую девицу? Вот и отлично, поищем. Такое и правда лучше держать рядом. А уж как использовать и чего она там умеет?
А это мы потом будем разбираться. Управа найдется на каждого, и поводок, и ошейник, и будет любая ведьма бегать и прыгать по команде. Никуда она не денется.
– Мы будем ее поискать, Теодор, да?
– Да, Руди.
– Только ты сначала должен спать и выздороветь.
– Я болен?
– Лекарь есть быть, он сказал: здоров, но ослаблен. Лежать и пить горячее молоко с медом.
– Фу, – искренне сморщился Фёдор.
– И тогда я… мы все искать та женщина. Ты согласен?
Фёдор вздохнул:
– Матушка знает?
– Не обо всем. Про рану я ей не сказал. И никто не скажет, обещаю.
Фёдор перевел дух. Это было хорошо. Матушке только намекни, она все кишки вытащит, а ему бы хорошо самому все обдумать. А уж потом делиться с кем-то.
– Хорошо. Я тебе верю, Руди.
Фёдор прикрыл глаза.
И снова перед ним поплыло нежное девичье лицо на фоне звездной ночи.
Громадные серые глаза, нежные розовые губы – кто ты? Кто?