Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды утопали в мягком и тихом лунном сиянии. Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением от той таинственной сцены, в которой участвовали. У Юлиуса при этом невольно возникала мысль об отце и Христине. Самуил же думал только о себе. Казалось, трудно было смутить надменного студента, но, несомненно, председатель этого собрания произвел на него впечатление своей речью. Самуил думал: кто этот человек, говоривший так властно, как начальник над начальниками, глава общества, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть ли не император.
О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации – вот цель, к которой надо стремиться. Какая завидная участь – держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов!
Так думал Самуил, вот почему предупреждение сурового незнакомца столь глубоко поразило его.
К ужасу и стыду своему, Самуил сделал следующее открытие: он полагал, что обладает всеми выдающимися пороками, но на поверку оказалось, что у него нет одного из них, и довольно серьезного: лицемерия. Он поступил неосторожно, обнаружив свои стремления перед людьми, которые, обладая властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчного юнца. Какое ребячество, какая глупость! Самуил вскочил с кресла, в котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.
«Нет, ни за что, – говорил он себе, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, – нет, лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет. Останусь Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим путем».
Он остановился перед Юлиусом, который закрыл лицо руками и, казалось, погрузился в глубокую думу.
– Что же ты не спишь? – спросил Самуил, положив руку ему на плечо.
Юлиус вздрогнул.
– Нет-нет, – заговорил он, – мне надо сначала написать письмо.
– Кому же? Христине, что ли?
– О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву я стал бы ей писать? Нет, я собираюсь написать отцу.
– Но ведь ты страшно устал. Напишешь ему завтра.
– Нет, Самуил, мне нельзя это откладывать, я сейчас же сяду писать.
«Хорошо, – подумал Самуил. – В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку, и по тому же поводу».
– И напишу свое письмо, – прошипел он сквозь зубы, – теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.
И он продолжал уже громко:
– Но сперва, Юлиус, мы должны с тобой кое о чем договориться.
– О чем?
– Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя и решено, что они должны нас вызвать, но мы можем заранее избрать себе противников. Самый сильный из них – безусловно, Отто Дормаген. А из нас двоих если кто и увереннее владеет своей шпагой, так это я.
– Возможно. И что?
– А то, мой дорогой, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном. Итак, я забираю его себе. Следовательно, твоим противником будет Риттер.
– Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!
– Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда! Я желаю, чтобы все преимущества были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген владеет одним очень опасным приемом борьбы.
– Тем более! Мы должны разделить опасность поровну!
– Ах, ты еще капризничаешь? На здоровье! – воскликнул Самуил. – Но, разумеется, и я завтра тоже покажу свой гонор, выйдет, что мы оба будем стремиться столкнуться с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого, и окажется, что зачинщиками-то станем мы, роли переменятся, и мы нарушим приказ Союза…
– В таком случае бери Франца и оставь мне Отто.
– Право, ты точно ребенок, – сказал Самуил. – Слушай, давай лучше кинем жребий.
– На это я согласен.
– Слава богу!
Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.
– Честное слово, это просто дико, – проговорил он, скатав бумажки в трубочки и кинув их в шапку. – Я все-таки не могу понять, как человек может ставить свою свободную волю в зависимость от слепого случая. Тащи! Только если ты вытянешь Дормагена, это станет твоим смертным приговором, ты сам, что называется, лезешь на рожон, как баран под нож мясника. Нечего сказать, славный первый шаг!
Юлиус начал было разворачивать взятый им билетик, как вдруг остановился.
– Нет, – сказал он, – лучше прочту это после того, как напишу отцу.
И он вложил бумажку в Библию.
– И я, пожалуй, сделаю то же, но из безразличия.
И Самуил опустил свою бумажку в карман. Потом оба сели друг напротив друга за стол и при свете лампы стали писать.
Письмо – зачастую лучшая характеристика его автора. Прочтем же оба. Вот письмо Юлиуса:
«Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый отец! Я прекрасно сознаю и искренно чувствую все, чем Вам обязан. Не только знаменитым именем величайшего химика современности, не только значительным состоянием, приобретенным благодаря Вашим работам, известным по всей Европе, но еще – и это главное – той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили мое печальное существование, никогда не озарявшееся материнской лаской. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне.
Мне необходимо высказать Вам все это потому, что, покинув Франкфурт, несмотря на Ваши распоряжения, я чувствую свою вину перед Вами. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Йенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, то станете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием и уехал в Гейдельберг. Но сначала выслушайте меня, мой добрый отец, и тогда Вы меня, быть может, простите.
Сказать Вам, что привело меня в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность и не желание ускользнуть, а неотступный долг. В чем именно он состоит – я не могу Вам открыть. Важность занимаемого Вами положения в обществе и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить откровенно – оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам молчать.
Что же касается влияния на меня Самуила, то оно, быть может, и неотразимое, и дурное, и даже роковое, но необходимо мне. Я мягче его, но мне не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает, я часто устаю. Самуил же заставляет меня встряхнуться.
Мне кажется – страшно даже написать! – что Самуил, со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью, необходим моей апатичной натуре. Мне кажется, что я только тогда чувствую, что живу, когда он со мной. Когда его нет – я прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его сарказм волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим, потому что в его сердце нет места ни любви, ни преданности. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путника, занесенного снегом? Разве можно сердиться на горькое питье, которое жжет губы, когда только оно одно и может вывести из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня – смерть или водоворот жизни?
Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепное местечко, где никогда раньше не бывал. В следующем письме я опишу Вам впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один домик, а в том домике… Но следует ли говорить Вам об этом? Не будете ли Вы смеяться надо мной? Тем более что именно сейчас я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ…
Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое непослушание, отец. В эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют вас? Дорогой отец! Если моя судьба действительно в руках Божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающие Вас слова. Если же я ничего не прибавлю… то Вы меня простите, не правда ли?..»
Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. И на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он уснул.
– Эй! Юлиус! – окликнул его Самуил.
Но Юлиус спал.
– Слабая натура… – пробормотал Самуил, отрываясь от своего письма. – Какие-то восемнадцать часов без сна могут вконец его вымотать. Окончил ли он по крайней мере свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он там пишет!
И он без церемоний взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка.
– Да, – сказал он, – ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец. Вот уже два года как я властвую над твоей душой, а сейчас, может быть, и над жизнью. Кстати, можно это сразу и проверить.
Вынув из кармана свой билетик, он прочел: «Франц Риттер», и расхохотался.
– Выходит, жизнь и смерть этого мальчишки в моих руках! Стоит мне только оставить все как есть, и Отто Дормаген зарежет его как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из Библии его билетик, а на его место положить свой. С Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Вот такое положение в моем вкусе! Держать в своих руках, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть – это интересно! Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса…
Письмо Самуила действительно было довольно дерзким.