Выйдя от Тишкиной, Ленка столкнулась с Редькиным. Вид у него был довольный. И без того красный нос приобрел прямо-таки огненный оттенок. Они поняли друг друга без слов.
– Сколько? – спросила Ленка.
– Литр на троих, – живо откликнулся Редькин.
– Хватило? – поинтересовалась Ленка.
– Ну как сказать, – неопределенно протянул Амфитрион Ферапонтович. – Недурно было бы и еще.
– Сходи к Дудкину, у него всегда найдется.
– Что ты, Ленка, – в ужасе уставился на нее Амфитрион. – Он же налижется и средь бела дня играть начнет, а сегодня лавка.
– А тебе-то не все равно?
– Так ведь он же, пропойца, и меня с собой потащит, а там Зойка да теща, сама понимаешь, конфуз выйдет.
– Да, положеньице, – сочувственно вздохнула Ленка. – Слушай-ка, Амфитрион, а сегодня тебе дома выпить в самый раз. Бабы твои уйдут…
– А то и без тебя я бы не сообразил, – с горечью ответил Редькин. – Старая грымза сегодня все на ключ заперла.
– А ты и открыть не можешь? – усомнилась Ленка.
– Да она, стерва, пропади пропадом, позавчера замок поменяла. Все хозяйство к рукам прибрала, спасу от нее нет, – посетовал Редькин.
Проболтав так с минут пять, они разошлись по своим делам.
Артамон Матвеевич Бочкин жил в старом доме Тарасовой. Лет пятнадцать назад, перебравшись в новый дом, Тарасова продала старый Бочкину.
Бочкину было шестьдесят пять лет. Он работал ветеринарным врачом в колхозе, как и положено, до шестидесяти лет. Сейчас Артамон Матвеевич находился на заслуженном отдыхе. Он всегда любил отдыхать. «Работа не волк, в лес не убежит», – было любимой поговоркой Бочкина. Он отлынивал от работы при малейшей возможности. Умудрялся брать бюллетень будучи здоровым. Однако что самое удивительное, так это то, что он всегда имел в колхозе репутацию работяги. Его многочисленные прогулы всегда объяснялись очень уважительными причинами. Однажды после его недельного отсутствия на работе председатель колхоза спросил:
– Аргамон Матвеевич, где же вы пропадали целую неделю?
– Известно где – дома. Лекцию готовил. Ведь начальство приезжает, – важно ответствовал Бочкин. Председатель колхоза Сивков до смерти боялся начальства, и такие объяснения выглядели в его глазах более чем уважительными.
Артамон Матвеевич не пил, разве что в лечебных целях. Превыше всего он ставил собственный покой и репутацию, поэтому он старался не ввязываться ни в какие ссоры и скандалы. Единственным человеком, с который он позволял себе ссориться, был Дудкин, но с Дудкиным ссорились все, и потому почтенный ветеринар не считал, что это может хоть как-то подмочить его репутацию.
– Я его даже за человека-то не считаю, – как-то признался он Тарасовой.
В ответ на это Тарасова покачала головой и с укоризною сказала, что чего-чего, а этого она от Артамона Матвеевича никак не ожидала. Говорила она это серьезным тоном, не внушающим никаких подозрений в искренности ее слов, но в глазах играли скрытые, чуть заметные искорки. Бочкин тогда понял ее прекрасно, так как они хорошо знали друг друга.
Анна Дмитриевна Тарасова была очень скрытной женщиной. Никогда нельзя было сказать, что у нее на уме. Даже проницательная Таисия Игнатьевна Сапфирова не могла до конца разгадать эту замкнутую, холодную женщину.
– В ней есть какой-то внутренний огонь, – однажды сказала Сапфирова своей подруге Арсеньевой, – и этот огонь может сжечь. Одно скажу: эта женщина мне не нравится. Временами она меня даже пугает.
Поливая свою клумбу в жаркий июньский день, Тарасова внезапно услышала громкие голоса. Отложив в сторону лейку, Анна Дмитриевна прислушалась. Она узнала голоса Бочкина и Тишкиной.
«Да они никак ссорятся», – с удивлением подумала Тарасова, подойдя поближе. Через минуту она заняла такую позицию, чтобы можно было слышать, о чем они говорят. До нее донесся голос Тишкиной:
– Я знаю, что вы на пенсии, но вы все же могли бы из уважения ко всем нам посмотреть больных коз.
– Я уже сто раз повторял и повторяю в сто первый, – терпеливо нудил Бочкин, – что весь этот месяц я себя плохо чувствовал.
– Вы прекрасно себя чувствовали, чтобы загорать на своем шезлонге, а помочь людям у вас нет времени.
– Я был простужен, а солнечные ванны при простуде полезны, – невозмутимо ответил Бочкин и с отчаянием подумал: «Ну с чего это она ко мне прицепилась?» Вслух же сказал: – Послушайте, что вы от меня хотите? И вообще, кто вам разрешил шпионить за мной?
– Я еще буду у вас спрашивать разрешения, – фыркнула Тишкина. – Если бы у вас было воспаление легких, как вы утверждаете, вы бы еще носа из больницы не показывали. Помните, как в позапрошлом году. Да что там говорить, у вас просто воспаление лени, и вы пальцем не хотите шевельнуть…
Бочкин наконец вышел из себя:
– Послушайте, вы не смеете разговаривать со мной в таком тоне. В гробу я видал ваших проклятых коз! Я на пенсии и не обязан никого лечить. Я вообще здесь никому ничего не обязан. Ясно? И убирайтесь подобру-поздорову с моего участка. – Бочкин не на шутку распалился. – Отправляйтесь на свою автолавку, или куда вы там собирались.
Лицо Алены Александровны побелело от гнева.
– Хорошо, я уйду, – Тишкина цедила слова сквозь крепко стиснутые зубы, и было видно, что она едва сдерживается, – но знайте: у меня есть что рассказать о вас. Скоро вся деревня узнает, и тогда ваша репутация станет такой же грязной, как занавески в вашем доме. Сказав это, Тишкина повернулась и, гордо подняв голову, прошествовала к себе домой.
Бочкин задыхался от бешенства. Но его сейчас больше волновал другой вопрос. «Что эта старая ведьма узнала? – подумал он. – Неужели догадывается? Нет, не может быть, пугает. Да и откуда ей знать?» И, забыв об осторожности, поддавшись внезапно нахлынувшей злобе, довольно громко пробормотал:
– С каким удовольствием я бы свернул её мерзкую цыплячью шею.
Тарасова, слышавшая эти слова, неодобрительно покачала головой. «Что-то он слишком нервничает, – подумала она. – Ведь могут услышать люди. Все всё слышат. Надо будет серьезно поговорить с ним». Анна Дмитриевна повернулась и чуть не подпрыгнула на месте. В двух шагах от нее стояла Мария Николаевна Симагина, надев лучшую улыбку из своего многочисленного арсенала.
– А я к вам за семенами, – преувеличенно бодро сказала она. – Помните, вы мне обещали?
Тарасова взяла себя в руки.
– Да-да, пойдемте, конечно, я помню, – любезно процедила она. А про себя со злостью подумала: «Наверняка всё слышала. И еще эта её отвратительная улыбка. Теперь разнесёт по всей деревне. И все он, не умеет держать себя в руках, тряпка». Вслух же любезно спросила: – Кажется, скоро придет автолавка?