Вспышка яркого света почти ослепила Уле. Мгновение назад его выкинуло из белой волны вверх, в золотистую. Он в изумлении оглядывался вокруг. Сердце его билось, плавники трепетали от восхищения. Его гладкое серебристое тело переливалось невероятными оттенками, отражая вспышки огромного золотого шара, на который невозможно было смотреть.
– Неужели это Оно, Наше Великое Солнце?! – Он благоговейно прикрыл глаза.
Уле был здесь впервые. Только Владыка, синий кит, высшее существо Астрании, мог постоянно пребывать в золотой волне, где обитало живое солнце, сгусток сверхразумного света.
– Врата открыты. – раздался голос Владыки.
Он величественно шевельнул плавниками. Золотистая луава, в которой он размеренно покачивался, засветилась, завибрировала, и Уле почувствовал ласковые прикосновения плотной жидкости.
Через мгновение вокруг воцарился покой. Мягкий солнечный свет уже не ослеплял, а тихо мерцал, придавая луаве медовый оттенок.
Землянам луава виделась бы многослойной, плотной, но прозрачной жидкостью, похожей на кисель.
Её слои местные обитатели называли волнами.
Золотистая волна была недостижима для простых жителей Астрании, таких как дельфины, рыбы, морские коньки. Об огромном ките-мудреце, которого мало кто видел, слагали удивительные легенды. Поговаривали, что он может сотворить любое чудо. Но некоторые жители низших слоёв не верили даже в его существование, а уж тем более в существование Великого Солнца.
Собеседник Владыки, серебристый дельфин Уле, был его учеником, но смог подняться вверх, к учителю, впервые. Обычно Владыка сам спускался в белую волну, где жили киты, и в розовую, где жили дельфины.
Они с Уле дружили много сотен лет. Сегодня они договорились о встрече, и Уле немного волновался. Это было сродни трепетному благоговению. Он знал, что сейчас происходит что-то очень важное. И для него, и для всего мира, в котором он живёт.
Владыка был недвижим, как гора, и лишь фиолетовый глаз сиял из глубины многочисленных складок. Кит всегда поворачивался боком к собеседнику: он был настолько огромен, что любой буквально терялся рядом с ним. Его лика никто никогда не видел полностью.
Как заворожённый, Уле смотрел в гигантское око и видел там отражение мерцающего света, окружавшего их. Вокруг было светло и очень тихо. Глаз Владыки излучал покой, и Уле вдруг почувствовал, что его волнение улеглось, а сердце наполнилось радостью. Он улыбнулся. В центре зрачка Владыки Уле увидел самого себя: большая голова, серебристые бока отливают розовым. На секунду ему показалось, будто он пребывает одновременно в двух мирах: здесь, снаружи, качается в золотой луаве неземного океана и там, внутри мудрейшего существа их удивительной планеты.
– Это уже случилось. – Око Владыки словно смотрело в невидимую книгу и читало её. – Она готова нас увидеть. Она скоро будет здесь.
Уле мягко шевельнул хвостом, и по луаве побежали мелкие волны. «Это предвестники, – подумал он, – предвестники того грядущего, что скоро случится согласно древнему пророчеству. А вдруг, – он замер, – не получится?»
– Ты сможешь её встретить и сопровождать? – Владыка почувствовал его сомнения.
– Да, я смогу, я готов, – твёрдо ответил дельфин. – Но готова ли она? Испытания, которые её ждут, часто не под силу даже взрослому, а она ещё ребёнок.
– Не торопи события. Она должна будет сама сделать выбор. Жди.
Если бы кто-то из земных существ оказался в этом мире, то услышал бы не слова, а пение, невероятной красоты пение. Голос кита, густой и торжественный, звучал как могучий колокол. Он обволакивал, укачивал, успокаивал. Голос дельфина, высокий и тонкий, будто детский, издавал космические звуки, от которых ликовало сердце. Уле любили все обитатели Астрании.
– Делай, что должно, Уле. Неси свет в темноту. Верь в себя и в девочку.
Ослепительное золотое сияние, окружавшее Владыку, продолжало искриться. Сомнения не тревожили его. За тысячи лет своего существования он научился верить в лучшее. А ведь сейчас речь шла о будущем мира, который неожиданно оказался под угрозой… Но даже это не могло нарушить внутреннего покоя мудреца.
Всё было сказано. В знак глубочайшего уважения Уле поклонился так низко, что большое его тело перевесило голову и он перекувырнулся. Вокруг разлетелись серебристые искорки. Уле засмеялся. На сердце было легко.
Гигантский синий кит медленно закрыл огромный глаз. Мгновение – и Владыка исчез в яркой вспышке света.
Дельфин нырнул. Проткнул прозрачную плёнку, отделявшую высшую, золотую, волну от предыдущей, белой, и свободно понёсся вниз.
***
Дверь в палату хлопнула, словно взорвался надутый пакет с чипсами. Раздались шаги и шелест старательно приглушаемых голосов. Кто это? Как невыносимо громко они шепчут! Шу-шу-шу… Как будто змеи подползают. Я резко села. Тугая повязка давила на глаза, крохотные ниточки бинта то и дело сыпались на лицо и неприятно щекотали нос. Он чесался, и это раздражало. Как же надоело это все! Шаги приблизились. Кажется, два человека. Мама? А кто второй?
– Олечка…
Да, это мама. Она подошла, присела на краешек кровати. Положила руку мне на голову и провела по волосам, до конца, ниже лопаток. «У тебя лопатки торчат, словно крылья у ангела», – сказала она однажды.
А Мефодий, мой дачный друг детства, дал мне прозвище Эльф. Он говорил, что я как с картинки, только уши у меня не эльфийские. Обыкновенные уши. А всё остальное – светлые волосы, серые глаза и даже ямочки на щеках – он считал признаками древнего эльфийского рода.
А другой мой друг, Гришка по прозвищу Горына, хной нарисовал мне татуировку на правом запястье: Elf. Тонкой-тонкой кисточкой эти буквы вывел, да так витиевато, как старинной вязью. Кажется, что это было так давно. А было ли?
Я недовольно дёрнулась. Не люблю этих телячьих нежностей, мама же знает! Мне через три месяца тринадцать будет! Мама убрала руку. В палате был кто-то ещё. Вот этот кто-то кашлянул. Мужчина.
– Оля, меня зовут Антон Сергеевич, я твой лечащий врач. Как ты себя чувствуешь?
Что за вопрос! Ужасно, как же ещё?! Я что-то невнятно промычала ему в ответ.
– Мы сейчас пойдём в перевязочную и снимем повязку.
Наконец-то! Ура! Ура! Надоело лежать в темноте. Каждый шорох оглушает, как взрыв. Ничего сама делать не могу. Даже до туалета дойти. В первый день после операции вообще эту штуку приносили, как её… что-то типа горшка. Противно, стыдно! Ненавижу быть беспомощной!
Я тогда упросила медсестру проводить меня в туалет. Она добрая. Прошла со мной два раза туда-обратно.
– Один, два, три, – она поддерживала меня за локоть, а я ползла вдоль стеночки и считала вслух, пока не запомнила – тринадцать шагов от кровати к двери, потом выйти в коридор, поворот налево, шестнадцать шагов – и справа будет женский туалет. Три кабинки.
Ещё я ходила по коридору. Пятьдесят восемь шагов. Мама принесла мне палочку, чтобы я не натыкалась на стены и тележку с лекарствами, которая часто попадалась мне на пути.
Поскорей бы уже всё закончилось! И обратно на дачу, к ребятам! Достроить хижину, отпраздновать новоселье. И рисовать, снова рисовать!
Здесь я тоже пробовала, невозможно же просто лежать в палате, как варёная сосиска. Игнат Алексеевич, наш преподаватель по рисованию, говорил, что упражняться надо каждый день, хотя бы по чуть-чуть, наброски делать. Мама мне принесла папку с зажимом и листы формата А4. Она садилась рядом на стульчик у кровати, а я рисовала, лихорадочно, по памяти, не отрывая карандаша от листа. Сложно, но только оторвёшь – всё, можно выбрасывать. Сначала надо было ощупать лист, чтобы чувствовать его размеры. Потом я выставляла мизинец, он двигался по листу, как ограничитель, и помогал мне не забегать за края. Так Игнат Алексеевич всегда делал. И кисть так лучше лежит на бумаге. Хорошо ещё, что сломана правая рука: рисую-то я левой.
– Мам!
– М-м-м?
– Посмотри, что там!
– Отличный портрет! – бодро отвечала мама. Но я чувствовала фальшь в её голосе. Наверняка на листе сплошная мазня… Но всё равно это лучше, чем ничего не делать, сидеть, ныть и пялиться в темноту.
Доктор помог мне пересесть в кресло-каталку.
– Мама!
– Я здесь, здесь, – мама взяла меня за руку. Погладила. Я почувствовала дуновение ветерка слева. Кто-то толкнул каталку.
В перевязочной разливался кислый, неприятный запах лекарств. Ноздри защекотало. Я подняла руку, чтобы почесать нос.
– Оля, сиди спокойно, – Антон Сергеевич подошёл поближе, наклонился. Пахнуло чем-то терпким, но приятным. И руки у него были приятные, большие, тёплые, как у папы. Я вздохнула. С папой мы не виделись уже года три, наверное. И он так давно не звонил! Доктор положил руки мне на затылок, начал разматывать бинт. Как же хочется залезть под повязку и потереть глаза! Кажется, что всё лицо под повязкой искусано комарами, до того оно чешется.
Было так тихо, что я слышала своё дыхание. За окном оглушительно-зловеще каркнула ворона. Сердце у меня подпрыгнуло. Я почувствовала, что на лицо ничего не давит.
В напряжённой острой тишине я открыла глаза. Темно.
– Что ты видишь? – спросил доктор. Голос его звучал мягко.
– Ничего… – выдавила я.
Мама судорожно всхлипнула. Раздались какие-то непонятные звуки. Звон стеклянных пробирок. Шарканье чьих-то ног. Скрипнула дверца чего-то. Что это? Маленький шкафчик? Почему мне ничего не видно?
– Леночка, нашатырь!
Резко запахло чем-то противным.
– Мне уже лучше, – сдавленно прошептала мама. – Обо мне не беспокойтесь.
– Отвезите пациентку в палату, – снова раздался голос врача. – Мне надо поговорить с её мамой. Я сейчас приду.
Коляска повернулась и поехала. В голове была пустыня. Злая, звенящая. Такой пустоты я не чувствовала, даже когда мне сказали, что папа больше не будет жить с нами.
Скрипнула дверь в палату. Прохладные руки медсестры обняли меня и потянули вверх с кресла. Я вцепилась в неё и встала на ноги. Потом плюхнулась на кровать.
– Тихо, тихо, тебе нельзя трясти головой! – воскликнула медсестра.
И тут меня накрыло.
– Не-е-ет! – крикнула я так громко, что заложило уши. – Я не вижу! Я ничего не вижу! – Я взвыла, как раненая собака. – Мама! Мама!
Сильные руки обхватили меня.
Я кричала и кричала, молотила кулаками перед собой, а слёзы текли злыми ручьями по щекам и капали с подбородка на шею.
– Тише, ну успокойся, – приговаривала медсестра, схватив меня в охапку и покачивая. А я не могла. Ужасный вой стоял у меня в ушах и не прекращался. Я не узнавала собственного голоса. Мне было страшно. Мне хотелось проткнуть чем-то тьму перед глазами, сделать дырку в этой чёрной завесе. Разрезать её ножницами, разорвать, пробить кулаками… А она всё не поддавалась.
Сколько прошло времени, не знаю. Но слёзы вдруг кончились, я обмякла в руках медсестры и отключилась.
Темнота передо мной разъехалась, как двери вагона в метро, и в образовавшуюся дыру хлынул свет.