Андрей Сергеевич служил в Сыскной полиции Москвы не один год, и делал своё дело всегда обстоятельно и разумно. Не был зелёным юнцом, да и торопыгой тоже, Поглядел так, со значением, на стоявших у стены грустных персонажей, и понял, что чего-то явно не хватает.
– А чего так на нас смотрите, ваше благородие? Или что, сапоги грязные? – попробовал шутить вахтёр Иванов.
Девяткин пропустил эти слова мимо ушей. Знал такую истину, что не слова важны, а с каким выражением сказаны. Да и в какой конретной обстановке. Понял главное, что господин вахтёр более податлив, или что-то знает. Но, спешить не следовало.
Так он подумал, доставая корбку папирос из кармана, и решил, что нужна тут особая доверительность. А как известно каждому, согласно русской народной мудрости, что в ногах правды нет, и надо…
– Вот, садитесь! – и мигом поставил перед опрашиваемыми два венских стула, а на третий сел сам, но, по -особому, по-кавалерийски, спинкой вперёд.
Захотел добавить в начало допроса большей агрессивности. И тут были важны первые слова, которые должны были вывести из себя собеседников. Прямо сразу, просто наповал…
– Кто был с вами в вахтёрской? Кого вы допустили на территорию усадьбы? – он громко проговорил, почти со злостью в голосе.
И так посмотрел, строго, сначала на одного, затем на другого.
– Чего молчите? Вас же отравить хотели! Если бы не Федюнин, так тут и померли. Кто такие были здесь? Всё одно узнаем…
Иванов переглянулся с Николаевым, потупился, да заговорил, ьак, заикаясь:
– Да вроде бы человек хороший… А познакомились три дня назад поутру…
– Не закуришь, Пётр Фомич? И ты угащайся, Лука Фомич, – предложил Девяткин.
Кажется, что пришло время проявить внимание, жаже некоторую доброту. И надо было не « перегреть» допрашиваемого. Закурил и сам, что называется, для полноты чувств и ощушений.
– Да вот, – продолжил Иванов, – сказал этот человек, назвавшийся плотником. Дескать, хотел бы поработать здесь зимой, пока заказов мало. До лета. А зовут мол, Иваном Елисеевичем, по фамилии Дробкин. Я ещё спросил, не из иудеев ли, мол у нас с этим строго. Он крест показал, серебряный, с груди, я и успокоился. Нет, нам и вправду плотник требовался, я от начальства давно такие речи слышал. Ну а он пришёл вечером, поздравить с Новым Годом, да спросил, насчёт работы. А без Василия Дмитриевича не решают такого, я ему и сказал, дескать, завтра, то есть сегодня узнаю. Он, Дробкин-то, поблагодарил, да и поставил на стол бутылку «казёнки» и чайную колбасу с хлебом. А тут, как раз и Лука Фомич подошёл…
– Да, принесла вот, нелёгкая… – согласился, кивнув, электрик.
– Ну и выпили… Да повело сильно, а очнулся только сейчас… Что, арестуете нас, ваше благородие?
– Здесь посидите. Обождите пока, с арестом, – ответил Девяткин, записывая показания.
Сам встал, заглянул в вахтёрскую, где трудились Никулин и Шульц.
– Что Николай Григорьевич? – спросил сыщик.
– Так кажется всё. Теперь пойдём к главному зданию, как Сергей Петрович распорядился, – ответил криминалист, – Франц Янович, собирайте вашу аппаратуру. Да не забудьте ничего.
– Так я всегда готов! – улыбнулся фотограф.
– Ну, а я здесь побуду, – добавил Девяткин, – а там, как наш начальник решит, когда вернётся. Ну, мало ли что.
– Хорошо, я передам Сергею Петровичу, – согласился и кивнул Никулин, выходя из комнаиы.
Девяткин проявил внимание к товарищам, по доброте придержал дверь вахтёрской, а Никулин и Шульц по дорожке пошли к Главному зданию Румянцевского музея. Ну а Андрей Сергеевич, с тоской вздохнул, бросил затушенный окурок в урну, вернулся к своим подопечным.
– Заходите в вахтёрскую, – распорядился он, – и не выходить!
– Так можно я самовар поставлю? А то есть очень хочется! – спросил электрик.
Девяткин спокойно оглядел коридор. Поправил меховую шапку на голове, ещё раз посмотрел на поднадзорных. Да, конечно, и во дворе не было людно, сбежать они от него не могли. Так что милостиво разрешил:
– Самовар, пожалуй, можно.