Утро выдалось морозным. Щеки и нос горели, шарф под горлом и прядки волос покрылись мелкими комочками льда. Пальцы еле сгибались. Из носа текло.
Мальчишки, класс седьмой, нарочно устроили толкотню перед турникетами. Их девчонки громко возмущались, но пройти не могли.
Часы перед входом показывали восемь двадцать.
Охранник отключил блокирующие проход вертушки турникетов, и весь скопившийся ученический поток хлынул заснеженной лавиной в раздевалку. Такое происходило каждый день, я не обращала внимания.
Между вешалок царил неменьший бардак. Найти свободный крючок, переобуться и при этом не скинуть чужую одежду – задача не из легких. Зимой каждое утро в школе напоминало маленькое сражение. И я в нем была далеко не лучшим бойцом.
С обувью приходилось сложнее всего. Банкетки занимали самые шустрые – пристроиться некуда. Чтобы расстегнуть один сапог, стоя между вешалок, приходилось несколько раз нагибаться и разгибаться, пропуская кого-нибудь мимо.
Наклонившись в очередной раз, я почувствовала, что сзади кто-то стоит, но выпрямиться не успела. На спину легла чья-то тяжелая рука и надавила так, что моя голова оказалась под висящей одеждой.
Ужасное положение, отвратительная ситуация.
– Стой, Котова, и не рыпайся.
Я узнала голос Дубенко.
– Ты вообще в курсе, что из-за твоего кренделя трудовика чуть не уволили? А на окна поставили замки, – сказал Тарасов, – и теперь на Новый год ничего не пронесешь?
Под «ничего не пронесешь» Тарасов имел в виду алкоголь, который они передавали через окно в кабинете труда, когда в школе проводили вечера.
– Так что с тебя вся дискотечная алкашка. Список скину. Как будешь проносить – твои проблемы. И попробуй только спалить или нажаловаться. Я тебе такое устрою, всю жизнь помнить будешь. А вздумаешь подослать очередных отморозков, мой папа их посадит. Он у меня теперь майор.
Отец Дубенко работал участковым полицейским и вечно его отмазывал.
Я попыталась избавиться от его руки, дернулась вперед и, не удержавшись, свалилась под вешалки. Парни заржали.
Прозвенел звонок.
– Освобождаем раздевалку, – послышался голос дежурной химички.
Дубенко наклонился ко мне:
– Если придешь после школы к Тарасову проект по Распутину делать, у тебя есть шанс вымолить наше прощение.
– Все, вставай, – прошипел Тарасов. – Там химоза идет.
Но я не пошевелилась.
Дубенко рывком поднял меня на ноги и с силой прижал к себе:
– Сама же нарываешься.
– Все. Хорош. Потом с ней закончим. – Тарасов потянул его за рукав, развернулся и чуть не сбил с ног невысокую заснеженную девушку с красными волосами, оказавшуюся непонятным образом позади него.
Пока я соображала, что Тоня делает в моей школе, она, наставив указательный палец на Тарасова, серьезно объявила:
– Теперь у вас будут огромные неприятности.
– Ты еще кто? – опешил Дубенко.
– Дед Пихто. Отпустил ее быстро.
– Бли-и-ин! – задергался Тарасов, опасаясь, что в любой момент в раздевалку могут войти учителя. – Идем уже!
Раздраженно отпихнув Тоню с дороги, он двинулся вперед, но не успел сделать и пары шагов, как ее кулак врезался ему прямиком между лопаток.
Тарасов ойкнул и резко обернулся.
– Тронешь еще раз – нос сломаю, – тут же предупредила Тоня.
Он сложил пальцы для щелбана, но она уже была возле Дубенко.
Подошла и, ни слова не говоря, со всей силы дернула его за карман школьного пиджака. Послышался громкий треск, и карман повис жалкой тряпочкой.
– Охренела? – взревел Дубенко.
Вмешательство Тони придало мне уверенности. Схватив его за второй карман, я тоже дернула. Получилось не так сильно, но карман все же надорвался.
Дубенко разъяренно развернулся ко мне и со всей дури отвесил пощечину. В глазах потемнело. Чтобы не упасть, я уцепилась за чью-то куртку.
В этот момент Тоня запрыгнула на спину Дубенко и повисла на нем. Дубенко покачнулся.
Тарасов кинулся ему на помощь, и тогда я закричала.
Но нас и без моих криков уже услышали.
Кабинет у директрисы был небольшой, заставленный кособокими шкафами и коробками на них. Духота стояла неимоверная.
Тарасов и Дубенко сели с одной стороны, мы с Тоней напротив. В дверях, как будто мы заключенные, стоял охранник. Директриса, крепко прижав обе руки к вискам, кисло оглядывала нас.
– Марианна Яковлевна, это они начали, – завел Дубенко. – Смотрите, что они мне с пиджаком сделали.
– Ты ударил Виту, за это тебе не карманы оторвать надо, а голову. – Тоню поход к директору ничуть не смутил.
– Поговори еще тут, – зло пригрозил Дубенко.
– И язык оторвать. – Тоня смотрела ему прямо в глаза. – И кое-что еще.
– Оставляй свой пиджак и иди на уроки, мы с вами потом поговорим. – Марианна Яковлевна тяжело вздохнула. – У меня от вас голова взрывается.
Тарасов радостно вскочил, а Дубенко, недовольно стянув пиджак, швырнул его в Тоню. Но она тут же скомкала его и выкинула на середину комнаты.
Дубенко показал Тоне кулак, и в сопровождении охранника они с Тарасовым ушли.
– Подними, – сказала Марианна Яковлевна.
Двумя пальцами Тоня брезгливо подняла пиджак и бросила на стул, где до этого сидел Дубенко.
– Ужасная мигрень, – пожаловалась директриса. – Надо бы выяснить, из какой ты школы, и позвонить твоему директору, но я совершенно не хочу сейчас этим заниматься. Просто пришейте ему карманы и договоримся, что ничего подобного больше не повторится.
Марианна Яковлевна быстро встала, пересекла кабинет и вышла.
Мы с Тоней переглянулись.
– Короче. – Быстро сунув руку в карман своей куртки, она вытащила телефон и передала мне. – Позвони Артёму, он скажет, что дальше.
Я убрала телефон в рюкзак.
– Спасибо, что заступилась.
– Ненавижу таких уродов. Когда Артём будет их отстреливать, я готова подавать патроны.
– Нет-нет, что ты?! Не нужно, чтобы он знал.
– Почему это?
– Если он узнает, точно будет скандал. А нам проблем хватает.
Тоня пожала плечами:
– Хорошая у вас директриса. Наша бы такой вой подняла за то, что чужой человек в школе. А ваша такая спокойная, как будто ничего не произошло.
– Да, Марианна Яковлевна на многое закрывает глаза и многое прощает. – Я задумалась. – Поэтому Дубенко и остальные себя так ведут…
Директриса принесла коробочку, в которой лежали нитки и подушечка с иголками, взяла со стула пиджак и протянула нам:
– Пришьете карманы – и свободны. Нитку в иголку вставлять хоть умеете?
– Угу, – буркнула Тоня. – А может, лучше их вообще отпороть? Зачем ему карманы? Шпаргалки прятать? Или сигареты носить?
– Просто сделайте, как было. – Вернувшись за свой стол, Марианна Яковлевна раскрыла ноутбук. – Только сидите, пожалуйста, тихо. Мне письмо в управу написать нужно.
Тоня шить не умела, хотя нитку в иголку действительно вставила с первого раза. Я взяла себе один карман, она другой, но дело у нее шло медленно, поэтому, когда я закончила, пришила и ее карман.
Мы отдали директрисе пиджак, и она вызвала охранника проводить Тоню, а меня попросила задержаться:
– Я, конечно, могу прямо сейчас позвонить твоей маме и рассказать, что ты устроила потасовку, и про эту странную девочку тоже, но вряд ли это кому-то из нас пойдет на пользу.
– Я не устраивала потасовку.
– Я знаю, что у вас с Денисом Дубенко давний конфликт. Но раньше это обходилось без рукоприкладства.
– Они всегда издевались надо мной, – впервые призналась я, но директриса будто не расслышала и снова схватилась за виски.
– А пятничный спектакль на ОБЖ? Вита, ну как же так? Ты ведь всегда была самая хорошая, самая примерная, образцово-показательная ученица. И когда я отговаривала твою маму забирать тебя из школы посреди учебного года, я и подумать не могла, что пройдет всего несколько дней и ты начнешь вытворять такое.
– Мама посадила меня под домашний арест, отняла телефон и наняла охранника, который водит меня в школу и из школы. Разве так можно поступать с человеком?
– Твоя мама несет за тебя ответственность до восемнадцати лет. А в соответствии с действующим законодательством Российской Федерации решения относительно самостоятельного перемещения детей принимают только родители.
– Это значит, что у меня вообще нет никаких прав?
– У тебя есть все основные права гражданина вне зависимости от возраста.
– А права на то, чтобы просто услышать по телефону голос другого человека, я не имею? Почему кто-то может вмешиваться и заставлять меня любить кого-то или не любить согласно закону? Вы заставляете меня каждый день общаться с Дубенко, терпеть его издевательства и испытывать отвращение к жизни, а того, с кем мне хорошо и кто любит и заботится обо мне, я не имею права видеть по закону. Разве это справедливо?
– Потому что считается – и, в общем-то, это верно, – что дети по неосознанности способны совершать опрометчивые поступки.
– Мне будет восемнадцать через полгода. И что? Я сразу стану осознанной?
– Вот и потерпи немного, раз осталось совсем чуть-чуть.
– Я не смогу терпеть. Мы через месяц уедем в другую страну навсегда!
Директриса нахмурилась:
– К твоему сведению, расстояние и разлука – это лучшая проверка чувств.
– А для чего нужно что-то проверять, если они есть прямо сейчас?
– Именно это я и называю неосознанностью. Ты не думаешь о будущем, не строишь планов и прогнозов, а это неправильно.
Еле сдержавшись, чтобы не расплакаться, я встала.
– Можно я пойду?
Марианна Яковлевна кивнула:
– Я не буду ничего рассказывать твоей маме, но и ты, пожалуйста, не подводи меня.
До конца первого урока оставалось десять минут, а у меня на одной ноге по-прежнему оставался сапог.
Забившись в угол в раздевалке, я достала телефон, который отдала мне Тоня.
В его контактном листе значился всего один номер.
– Ты уедешь со мной? – спросил Артём сразу, как только услышал мой голос.
– Куда?
– Я еще не придумал, но хочу знать, согласна ли ты.
– Это типа сбежать?
– Типа сбежать.
– А как же школа?
– А что школа?
– Я должна в нее ходить.
– Ничего ты не должна. Я не ходил ни в какую школу и, как видишь, жив.
– А мама? А Америка?
– Поэтому я и спрашиваю, согласна ли ты. – Его голос посерьезнел.
– Включи камеру, – попросила я.
В ту же секунду появилась картинка.
Он еще валялся в кровати, взъерошенный и полусонный, за его голым плечом на тумбочке остывала чашка кофе. Я почувствовала сладковатый запах его кожи, аромат черного кофе и лавандовый ароматизатор. Уютная, успокаивающая, до боли знакомая обстановка.
– Может, я и правда неосознанная?
– Что? – Артём вопросительно вскинул бровь.
– Я очень хочу с тобой уехать, и мне все равно, что потом будет. Даже если случится что-нибудь плохое.
– Плохого не случится. – Он приподнялся, облокотившись на подушку. – Будет только хорошее. Обещаю. Ты же мне веришь?
Жаловаться маме Марианна Яковлевна не стала, зато Носков доложил о пятничном происшествии.
– Почему ты мне ничего не сказала? Это что же такое? Ты что, собиралась сбежать? У тебя вообще совести не осталось? – весь вечер кричала мама. – Мне что, теперь запретить тебе в школу ходить?!
Эти дни она разговаривала со мной только на повышенных тонах.
– Мам, пожалуйста, хватит ругаться. Я больше не могу.
– Твой Артём не понимает, что и на него управу можно найти? В организации, где работает Владимир Петрович, и такие вопросы решают. Пусть устроят ему хорошую трепку, чтобы знал, что не все в жизни дозволено.
– Хочешь нанять людей, чтобы они побили Артёма? Мам?!
– До некоторых доходит только по-плохому.
– Ты же меня сама всегда учила, что силой ничего не решается.
– Да! Но я уже не знаю, что и делать.
В желтом свете кухонного абажура было видно, как в темное окно бьются снежинки. Из маминого компьютера доносилась тихая успокаивающая музыка. Я накрыла ее руку своей, и на секунду мне показалось, что все еще можно исправить и вернуть, как было год назад, когда я не знала Артёма и верила, что моя мама – самый лучший человек на Земле.
– Нужно связаться с его опекуном! – оживилась вдруг она. – Не помню, как его зовут. Звонил мне тогда летом. Уж у него-то должны быть способы воздействия на своего подопечного. Если у человека нет родителей, это не значит, что его нельзя приструнить.
– Артёму двадцать, и Костров уже ничего не решает. Только финансовые вопросы.
– Только финансы? – Мама многозначительно посмотрела на меня поверх очков. – Это значит, что он решает все.
– Ты же не собираешься ему звонить? – испугалась я.
– До нашего отъезда осталось чуть больше двух недель. Поверить не могу, что это безумие когда-нибудь закончится.