После того как выяснилось, что в нашем семействе ожидается пополнение, во мне проснулся неожиданный интерес. Стало любопытно, что же там впереди? Какой это будет ребенок? Мальчик? Девочка? Как с его появлением изменится наша жизнь?
Я была уверена, что мама поторопится вернуться на работу и большую часть времени сидеть с ребенком придется мне. Но это, как ни странно, не пугало. Мне так хотелось, чтобы он никогда не чувствовал одиночества и страха темноты, что я успела навоображать себе, как читаю ему на ночь сказки и кормлю кашей собственного приготовления.
Я собиралась учить его ходить и говорить. Может, даже на двух языках, на русском и сразу на английском. Для ребенка моих знаний вполне хватило бы. А еще, если ему с самого рождения включать музыку, то у него мог развиться хороший музыкальный слух, а не такой, как у меня. Мы строили бы города из моего старого конструктора, засунутого в огромной коробке на антресоли, и рисовали бы акварельными красками.
И пусть все это должно было произойти нескоро, ощущение собственной важности и нужности несколько дней наполняли меня непривычными светлыми мечтами.
Но утром в понедельник из-за приоткрытой двери в родительскую комнату я невольно услышала их разговор.
– Тебе придется забрать моих клиентов, – сказала мама. – Это, конечно, не твой профиль, но я буду помогать. Не хочется отдавать их абы кому.
– Ты не собираешься потом возвращаться? – удивился папа.
– В ближайшие лет пять – нет. Не хочу, чтобы получилось, как с Тоней.
– Она повзрослела и все понимает.
– Сейчас да, но это из-за нас она выросла такой колючкой.
– Тоня не колючка. Она просто интроверт.
– Нет, не просто. Она все держит в себе, никогда не жалуется и не просит о помощи.
– Тоня выросла настоящим мужиком, – расхохотался папа. – Мы – молодцы!
– Это не смешно, – фыркнула мама. – Если единственный человек, с которым она находит общий язык, – психологически травмированный мальчик, то мы не молодцы.
– У них любовь – и с этим ничего не поделаешь.
– Я ничего против не имею, Костя мне нравится. Несмотря на все «но», влияет он на нее хорошо. И все же мне бы хотелось, чтобы между нами было больше тепла.
– Это в тебе гормоны беременных заговорили.
– Возможно. А может, я тоже повзрослела.
То, что мама намерена сидеть с ребенком до пяти лет, меня просто убило.
Выходило так, что я уже не буду ему нужна. У него будет мама. И ему, конечно, не придется бояться темноты и одиночества, но вовсе не из-за меня. И английскому его она не научит, и музыку не поставит. А через пять с половиной лет, если прибавить еще шесть месяцев до его рождения, мне исполнится двадцать три. И к тому времени я уже стану совсем другой. Правильной и душной, как все взрослые.
– То, что сказала твоя мама сейчас, совсем не означает, что после рождения ребенка она не передумает. В любом случае ты ей точно понадобишься, – сказал Амелин, выслушав мои опасения.
Мы развалились на диванах в малюсеньком темном кафе возле моего дома. Там всегда играла тихая электронная музыка, пахло ванильными круассанами, а официантом был приветливый темноволосый парень в белом фартуке с надписью на бейдже: «Наташа». Он знал, что мы всегда заказываем чайник жасминового чая, никогда не делал мне замечаний, если я устраивалась на диване с ногами, и никогда не поторапливал.
– А я не хочу понадобиться. Я хочу сама!
– Сама что?
– Ну я не знаю… Заботиться о нем, воспитывать…
– Мне кажется, ты капризничаешь.
– Ничего подобного. Просто… Просто это несправедливо.
– Несправедливо было бы, если бы твоя мама решила повесить малыша на тебя.
– Думаешь, я бы не справилась?
– Конечно справилась, но он бы отнимал у тебя слишком много времени. – Костик придвинулся ближе. – Разве тебе больше не о ком заботиться и воспитывать?
Убрав челку с его лба, я заглянула в улыбающиеся глаза:
– Ты что, хотел бы снова стать маленьким?
– Нет, – ответил он чересчур быстро. – По крайней мере маленьким собой точно. Знаешь, у психологов есть такой прием. Когда им нужно раскрутить тебя на эмоции, они просят представить себя ребенком в какой-то прошлой неприятной, обидной ситуации. Ситуации беспомощности или страха, а потом предлагают вообразить, будто ты, тот, который сейчас, приходишь к этому ребенку на помощь. Спасаешь, защищаешь, жалеешь. Это ужасный трюк. – Он уткнулся носом мне в плечо. – В первый раз когда я его проходил, то рыдал белугой. Правда. Полчаса не мог успокоиться. Потом стал хитрее. Старался не думать и не представлять, чтобы снова не попасть в эту ловушку.
Официант Наташа принес тарелку с имбирными пряниками.
– Ребенок – это чистый лист, Амелин, а у тебя медицинская карта толще учебника истории.
– Вот именно. – Он снова выпрямился и сделался неожиданно серьезным. – Поэтому взрослым собой я бы тоже быть не хотел. Взрослый я – ужасный человек. Просто хорошо, что мне не придется делить тебя с вашим новым ребенком.
Больше мы ни о чем таком не разговаривали, но, когда уже собирались уходить, он, застегивая пальто, как бы между делом сообщил:
– У Дианки в субботу день рождения. Она в клубе отмечает. Ты не против, если я схожу? Только поздравлю ее, и все.
– Можешь ходить где угодно и с кем угодно. И спрашивать разрешения не должен.
Новость была неожиданной и не особо приятной.
– Это не разрешение. Всего лишь хотел узнать, как ты к этому относишься.
– А как я должна относиться? Ревновать? – Накинув капюшон, я отгородилась от его вопросительного взгляда. – Диана твоя мне не нравится, но вовсе не потому, что ты с ней мутил.
– Да не мутил я, глупенькая… Это другое. – В его голосе послышалась ирония. – Я был маленький и наивный.
– Не хочу ничего слушать. Особенно про наивность. Особенно мелодраматическую историю твоего подросткового увлечения. Диана твоя старая. И мерзкая. А больше всего меня знаешь, что в ней бесит? Что она прекрасно знала, что с тобой происходит, но пальцем не пошевелила, чтобы тебе помочь.
– Значит, ты против?
– Решай сам.
Во вторник снова объявился Кац. С той нашей встречи в кафе прошло около трех недель, я и думать о нем забыла, Амелин, кажется, тоже. Мы шли вдоль Тверской и спорили о «Постороннем» Камю, которого Амелин заставил меня прочесть.
Два раза в неделю мы встречались в метро на «Белорусской» – Костик после универа, а я после занятия с репетитором – и ходили пешком до площади Революции. Просто так, чтобы поговорить и побыть вместе.
Кац позвонил как раз в тот момент, когда Амелин требовал от меня признать, что покорность Мерсо – это не слабость, а противостояние конформизму.
Их разговор получился коротким.
Кац поинтересовался, решил ли Костя что-то насчет картины. На что Амелин, все еще находясь на волне нашего с ним разговора, сказал, что решения – это атомы человеческого бытия и, когда ценности вступают в противоречия, человеку необходима пауза, чтобы взвесить, насколько эти решения наполнены смыслом.
Кац ответил, что до Нового года еще есть время, и попрощался.
– Тебе совсем нелюбопытно узнать, кто этот клиент Каца? – спросил он меня, закончив говорить.
– Я даже в Дерево желаний верю больше, чем в то, что их может исполнять какой-то там человек.
– А ты знаешь, что не все, кого мы считаем людьми, являются ими на самом деле? Я тебе никогда не рассказывал про Януса?
– Нет. А кто это?
– Не думаю, что он был человеком. Точнее – так, как мы это себе представляем.
– Не поняла?
Он притянул меня к себе.
Шли мы медленно, и нас то и дело обгоняли торопливые прохожие. Витрины магазинов сияли новогодними декорами, шел легкий снег и было довольно морозно, но под его рукой холода не чувствовалось.
– Мы познакомились в хозяйственном магазине. Там при входе стоял старый автомат с железной клешней, вытаскивающей игрушки. Только автомат не работал, а из игрушек остался лишь одноглазый плюшевый слон с перевернутым хоботом.
Мила отправила меня за стиральным порошком. Я его купил и когда уже выходил из магазина, увидел возле автомата невысокого мужчину лет пятидесяти, с седыми волосами, забранными сзади в пучок. Заложив руки за спину и наклонившись вперед, он внимательно разглядывал слона. Я приостановился и заметил, что его губы шевелятся так, словно он разговаривает со слоном. Это показалось мне настолько странным, что я подошел ближе. Тогда мужчина заметил меня.
– Это Ганга, – сказал он мне. – А ты кто?
Я ответил, что Костя, и зачем-то добавил, что купил стиральный порошок. Растерялся просто. Мне же тогда девять было. А он такой:
– Знаешь, зачем он здесь сидит?
Я говорю: «Похоже, его никто не взял и уже, наверное, не возьмет, раз автомат не работает». А он: мол, ты ошибаешься, автомат работает, просто не для всех, а для тех, кто знает его секрет.
Конечно же, я сразу стал расспрашивать, что это за секрет. И про слона тоже. Тогда мужчина попросил поклясться, что я об этом никому не разболтаю, а потом рассказал, что если Ганге заплатить, а потом задать вопрос, то он пошлет тебе ответ в виде вещего сна или внезапного озарения.
Я сказал, что мне нечем заплатить Ганге, и выяснилось, что тот принимает оплату не деньгами, а пуговками. Он показал на одну из пуговиц у меня на куртке и сказал, что я могу расплатиться ей. Пуговицу я отодрал с радостью. Ту куртку я ненавидел: она была девчачья. Миле кто-то из подружек бесплатно отдал, и она внушала мне, что по ней не видно, что она женская. Но это было еще как видно.
В общем, я отодрал все пуговицы сразу. Их было шесть.
Из-за того, что я так сделал, мужчина начал громко смеяться и сказал, что я первый мальчик из всех, что он встречал, у которого сразу столько вопросов. Но, к сожалению, Ганге можно было задать только один вопрос зараз, поэтому он предложил приберечь оставшиеся пуговицы для другого случая.
Кинув пуговку в отверстие для монет, я спросил: «Сколько мне лет?»
И он снова засмеялся, потому что я задал слишком простой и очевидный вопрос. А нужно было спрашивать нечто такое, чего я сам не знаю. Но я ответил, что нарочно так сделал, чтобы проверить Гангу.
Мужчина сказал, что его зовут Янус, и предложил встретиться у автомата в следующее воскресенье, ведь теперь ему тоже интересно, как справится Ганга с этой задачкой. Я согласился и ушел.
А через два дня Мила заметила оторванные пуговицы. Расшумелась как ненормальная. Что я вроде бы взрослый, а веду себя как маленький. Она так и кричала: «Тебе девять! Костя! Тебе уже девять!» Тогда-то я понял, что это и есть ответ Ганги. И в следующее воскресенье пошел на встречу.
Янус уже был там. Стоял засунув руки в карманы и так же, как в прошлый раз, будто бы разговаривал с Гангой. Я объяснил ему про Милу и задал Ганге новый вопрос. Нормальный.
Спросил, как мне найти папу. Янус поинтересовался, что с ним, и мы разговорились.
Он рассказал, что у него тоже нет отца, но не из-за того, что не знает его, а потому, что родился без отца, сам по себе. Из тьмы и времени. И что так действительно бывает.
– Вполне возможно, с тобой произошло то же самое, – сказал он. – Родиться можно из чего угодно, поскольку дух существует во всем.
Я сказал, что у меня есть Мила и я точно родился от нее, а он ответил, что это лишь способ вхождения в мир.
Он мне много тогда про это рассказал. Мы ели мороженое и ходили на пруд кормить уток. А потом снова договорились встретиться в воскресенье.
Ответ на вопрос про отца пришел мне из телевизора. Я его не смотрел, но, когда оставался один, с ним было не так грустно. Раньше у деда в деревне постоянно телик работал, так что я привык. В общем, я уже не помню, что делал в тот момент, как вдруг услышал из другой комнаты суровый мужской голос: «Ты не вправе что-либо требовать от него. Твой отец дал тебе достаточно. Оставь его в покое! И не ищи больше».
Позже Янус сказал, что одобряет такой ответ, ведь родители ничем своему ребенку не обязаны, они и так уже дали ему жизнь. Мне это было непонятно, ведь я всегда думал, что родители должны заботиться и любить своих детей. Но Янус пояснил, что для этого нужно обладать даром любви. А он есть не у всех, поэтому эти вещи никак не связаны.
Все, про что он говорил, было очень интересным. Таким, о чем я бы сам никогда не подумал. Странным, загадочным, непонятным, но будоражащим.
Возможно, повстречай я тогда буддийского монаха или мормона, я бы стал их адептом. К тому времени у меня накопилось много вопросов к моей девятилетней жизни, и я был готов принять любое, даже инопланетян, если бы те объяснили мне, что происходит вокруг.
Но Янус не был абсолютно религиозен или научен, он рассказывал о вещах и явлениях, оперируя одновременно и законами Ньютона, и цитируя Книгу перемен. Его образованность восхищала. До тех пор я никогда не встречал людей, умеющих так широко мыслить. Он говорил, что живет уже тысячи лет и способен видеть будущее. И я ему верил.
Его появление в той моей жизни было подобно волшебству. Просто представь: это как если бы ты вдруг в девять лет повстречала Дамблдора.
Я задал Ганге еще семь вопросов. И на все получил ответы. Но больше всего ответов мне дал Янус.
Однажды он пригласил меня к себе домой. Я знал, что ходить с чужими опасно, и отлично знал почему. Но у меня дома порой было не менее опасно, поэтому я решил, что если мне суждено умереть, то пусть это лучше сделает Янус.
Так я ему и заявил, чем очень сильно его насмешил. Он сказал, что не собирается меня убивать, но если я не возражаю, то хотел бы видеть меня чаще чем раз в неделю.
На самом деле его звали Ян Иванович. У него дома было полно книг и разных удивительных вещичек: часы на цепочке, умеющие запускать время вспять; шкатулки с цветными шариками, якобы наполненными различными эмоциями; исполняющие желания золотые рыбки в аквариуме; картины с пейзажами, в которые можно было уйти; ключи от сердец, пуговицы-обереги и много еще всякого разного.
Так что я охотно стал ходить к нему, запретив себе думать о том, что же он сам получает от этих встреч.
Это продолжалось около трех месяцев, а потом я как-то пришел и наткнулся в его квартире на полицейских. Они тут же накинулись на меня и стали расспрашивать о моих отношениях с Яном Ивановичем, что он со мной делал и как.
Потом отвели домой и попросили Милу поговорить со мной, чтобы я им все рассказал и мы вместе с ней написали на Януса заявление. Как оказалось, он уже давно находился в розыске за совращение и убийство детей.
Но я честно признался, что мне он ничего плохого не делал, до сих пор, кстати, не знаю почему. Может, жалел, а может, просто играл как с мышонком.
Но когда на следующий день после его ареста я отправился в хозяйственный, чтобы спросить Гангу, действительно ли Янус виновен в том, в чем его обвиняют, автомат удивительным образом исчез. Уборщица сказала, что никто не понимает, куда он делся, потому что, когда они пришли утром, его уже не было.
Так что да, Тоня, отчасти я верю и в исполнение желаний, и в то, что такие люди существуют. Ну или не люди. Не знаю.
– Боже, Амелин, даже если ты все это придумал, то это страшная история. И она вовсе не про волшебство.
– Ты права. Она про отсутствие самосохранения у детей. С одной стороны, ты боишься ночью пробежать по темному коридору до туалета, предпочитая терпеть до утра, хотя, в общем-то, знаешь, что там никого нет, а с другой – готов добровольно отдаться на съедение реальному, человеческому монстру только потому, что он просто был добр и внимателен к тебе.
– И что же тебе сказала про это Мила?
– Мила? Ничего. Но ее тогдашний хахаль надолго отбил охоту вообще разговаривать с людьми.
Мы остановились возле группки, окружившей уличных музыкантов.
«Black black heart…» – пели они.
Своих шрамов Амелин стеснялся и одновременно бравировал ими.
Он прекрасно понимал, что выглядят они гадко. И те чужие, что остались от побоев на спине, и которыми он собственноручно себя разукрасил.
Однако гораздо сильнее его смущала не столько их физическая непривлекательность, сколько отражение его слабости и несдержанности.
Тяжелые воспоминания и боль он прятал за сияющей улыбкой, шрамы же прикрывала только одежда, но стоило ему остаться без нее, как темнота сгущалась.
Вечером следующего дня я нашла среди его учебных вещей черный фломастер и скрупулезно провела им по каждому тонкому белому шрамику, розоватой полосочке, багровому рубцу на его спине и руках. Процесс был долгим и волнительным, но я добросовестно прорисовала каждую черточку.
– Зачем это? – Он смущенно улыбался, разглядывая свое тело, напоминающее замысловатый штрих-код.
– Теперь я уже не уверена, что это просто шрамы. В их рисунке есть ритм, последовательность и логика. Они выглядят вполне разумными.
Амелин чуть не свернул голову, пытаясь заглянуть себе за плечо.
– Признайся, ты это специально сделал?
– Что сделал? – Впервые растерянным был он, а не я.
– Очевидно же, что это магические знаки, вызывающие влюбленность, притяжение и зависимость.
Он весело засмеялся:
– Егильет?
– Ну уж не знаю, как у вас, цыган, это называется.
– Это такой заговор, – сказал он, таинственно понизив голос. – Одержимость одним человеком. Чтобы он больше ни на кого не смотрел.
– Вот, пожалуйста, и теоретическая база, и доказательства, – сфотографировав его спину, я показала ему.
– Это черная магия. – Несколько секунд он молча разглядывал фотографию, затем удалил. – Обращение к темным силам и духам, переход потусторонней черты, а тот, кто однажды соприкоснулся с миром мертвых, никогда больше не станет прежним.
– Ну вот откуда у тебя такие познания?
– Мила с подружками к бабке какой-то ходили. Вернулись напуганные и весь вечер этот егильет обсуждали. Слово такое странное. Я погуглил. Помню, удивился еще тогда, что можно хотеть заставить человека насильно тебя любить. По-моему, это очень стыдно и унизительно.
– Ты так это сказал, что если бы я тебя не знала, то решила, что ты воспитывался в монастыре, а не среди стриптизерш.
– Слушай. – Амелин вдруг приподнялся. – А что, если мне пожелать избавиться от всего этого? Чтобы в один прекрасный день проснуться чистым, новеньким, заново рожденным?
– А смысл?
– Чтобы ты смотрела на меня как на Тифона.
– Твой егильет мне нравится больше.
– Правда? – Он недоверчиво прищурился.
– К тому же это противостояние конформизму. Ты забыл?
– Точно. – Рассмеявшись, он прижал мою ладонь к своей груди. – И все-таки иметь возможность загадать любое желание – это такой соблазн…