Никогда прежде я не приходила в школу с несделанными уроками. Даже во время нашей прошлой ссоры с родителями я всегда продолжала учиться, потому что не могла иначе.
Но вчера все пошло кувырком. Из-за долгих слез голова была ватная и абсолютно пустая. А бессонная ночь и вовсе превратила меня в подобие зомби.
Поэтому, когда историчка попросила рассказать о предпосылках Февральской революции, я честно призналась, что не учила.
– Как не учила? – Историчка удивленно округлила глаза. – Но ты же хоть что-то помнишь из того, что я рассказывала?
– Монархическая система не справлялась с изменениями и не могла поддерживать новый тип экономики. На заводах работать было некому, сильно вырос внутренний долг, а несколько неурожайных лет привели к тому, что страна голодала.
– Замечательно! – обрадовалась историчка. – У тебя отличная память!
– Вот, крыса, – прошипел сзади Дубенко. – Нарочно набивала себе цену.
Послышались противные смешки.
– Тишина! – шикнула учительница. – Продолжай, Вита.
– К концу тысяча девятьсот шестнадцатого года государственная власть была дискредитирована фигурой Григория Распутина, оказывающего сильное влияние на царя через императрицу Александру Федоровну.
– А можно подробнее? – снова вылез Дубенко. – Как это – через императрицу?
– Мы тебе, Дубенко, потом дадим слово, – пообещала историчка.
– А правда, что Распутин был половым гигантом? – выкрикнул Зинкевич.
– Пусть Котова доклад на эту тему подготовит, – заржал Тарасов. – Со слайдами.
И все снова стали гоготать.
Раньше их компания во главе с Дубенко постоянно доводила меня, но потом, когда по просьбе Артёма с ними «поговорил» Тифон, о моем существовании они забыли. Однако после лета они снова стали донимать.
ОБЖ вел трудовик. Уроки проходили в классе музыки, потому что он находился рядом с кабинетом труда и после шестого урока почти всегда был свободен.
– Итак, тема: «Контртеррористическая операция и условия ее проведения», – прогнусавил трудовик занудным голосом. – Котова, подъем.
– Я не учила, – сказала я.
– Она и на истории так говорила, – крикнул кто-то. – Спросите ее про Распутина.
Глупость моих одноклассников была безгранична.
– Про Путина у нас в другом параграфе, – сострил в том же ключе трудовик.
Все снова заржали и долго не могли успокоиться.
– Так, пацаны, сидим тихо. Ну так что, Котова? Что там у нас с контртеррористической операцией?
– Просто поставьте мне двойку.
– Двойку? – Трудовик прищурился. – Любую оценку нужно заслужить. Даже двойку, а ты пока еще ничего не сделала.
Ему очень нравилось красоваться перед парнями. Наверное, в нашем возрасте он был одним из вот таких приспешников кого-то вроде Дубенко.
– Я, конечно, понимаю, что ты – золотая медалистка, но тебе должно быть стыдно, что вместо судьбы своей страны тебя интересует какой-то там Распутин.
Я хотела сказать, что Распутин – это тоже судьба моей страны, но тут с задней парты послышался громкий ритмичный стук.
Все резко обернулись – и я в потрясении замерла.
С самой дальней парты, сияя довольной улыбкой, медленно поднялся Артём. В руках у него было мое пальто.
– Я ее забираю, – объявил он.
– Не понял, – растерялся трудовик.
Артём ловко запрыгнул на стул, с него на парту, перебежал на крайнюю и, встав одной ногой на подоконник, распахнул окно.
В класс тут же ворвался пронизывающий морозный ветер. Шторы шумно затрепыхались.
– Я сейчас охрану вызову! – Трудовик переминался с ноги на ногу, но ничего не делал.
– Правильно. – Артём рассмеялся. – Как раз обсудите контртеррористическую операцию.
– Офиге-е-еть! – пораженно протянула Евсеева.
Это было представление, по ходу которого даже у Дубенко пропал дар речи.
Из окна сначала спрыгнул Артём, за ним я.
– Ты же не думала, что я буду сидеть сложа руки? – У него было абсолютно счастливое лицо.
Голубые глаза блестели, изо рта шел пар, от куража удачной выходки и радости нашей встречи он был весь взбудоражен и светился, как мальчишка, совершивший удачный набег на яблоневый сад.
Чтобы не пробираться через сугробы, мы пробежали по дорожке к дальней, всегда запертой калитке. За ней нас ждал Макс.
Прутья забора были ледяные, пальцы сводило. Артём подсадил, и я повисла на животе. Перекинуть ногу через перекладину, когда на тебе юбка и пальто, не так-то просто.
– Давай быстрей! – Макс нервничал, но Артём все еще веселился.
– Ща, погоди, руки погрею, – откликнулся он, продолжая держать ладони у меня на попе.
– После погреешь. Назад посмотри.
Мы повернули головы. Со стороны школы к нам мчался Носков. И он был уже настолько близко, что я могла различить шнурки на его ботинках.
– Вот черт! – Артёму стало не до шуток.
Макс подпрыгнул, дернул меня за пальто, и в ту же секунду я, кувырнувшись, оказалась у него на руках.
Следом прилетела моя сумка.
Однако Артём перелезть через забор не успел. Носков стащил его за ногу и повалил.
– Уматывайте, – крикнул он нам.
– Бежим, – Макс потянул меня за собой.
Но я не двинулась с места:
– Пожалуйста, помоги ему.
Громко выругавшись, Макс с легкостью перепрыгнул через забор и попытался оттащить Носкова. Произошла невнятная потасовка. Я вообще не поняла, как так вышло, но в один момент и Артём, и Макс странным образом прилипли к решетке. Приглядевшись, я увидела, что они оба пристегнуты наручниками, продетыми сквозь прутья. Один браслет на запястье Артёма, другой на руке Макса.
Артём бесился и сыпал проклятиями. Макс извивался молча.
Носков остановился напротив меня. Нас разделяли черные прутья.
– Идем домой.
– Отпустите их!
– Тебя отведу и отпущу.
– Они замерзнут.
– Если поторопишься – не успеют.
А в субботу Артём предпринял очередную попытку переговоров.
У мамы была старая советская пельменница, которой не пользовались лет семь. Но с чего-то вдруг она решила наделать пельменей и усадила меня помогать.
Мама раскатывала тесто и покрывала им пельменницу, а я закладывала в отверстия для пельменей фарш.
– Думаешь, я никогда не была молодой? – Она активно орудовала скалкой. – Все это у нас тоже случалось. Детские страсти – любовь до гроба. Не у меня, конечно. Меня в то время занимали гораздо более важные вещи. Учеба, например. Потому что и цель была, и смысл: человеком стать. Культурным, образованным, в столице жить, ходить на выставки и в театры. Книги читать. И уважать себя, и чтобы другие уважали. И чтобы, если семья, то с мужчиной достойным, а не двадцатилетним оболтусом, у которого и мозгов-то еще нет.
А вот у моих подружек и одноклассниц такие романы крутились – «Санта-Барбара» отдыхает. Насмотрелась я на их слезы и сопли вдоволь. И ты думаешь что? Ничего! Ни у кого из них ничего хорошего из этого не вышло.
– Ты мне все это уже много раз говорила, – скатав пальцами шарик из фарша, я аккуратно пристроила его в последнюю свободную ячейку.
– Много раз. – Она шлепнула пласт теста поверх мясных кружочков и принялась яростно его уплотнять. – Тогда в чем проблема? Откуда у нас этот конфликт?
– Ты очень правильно и разумно все говоришь, – я старалась говорить аккуратно, чтобы не злить ее лишний раз. – И я ни капельки не сомневаюсь в твоих словах, но в них нет ни одного про чувства. Про то, что они есть и тоже являются частью человека, как и мысли. Пусть даже и вызванные гормонами. Что в этом плохого?
– То, что эти твои чувства – дым. И когда он рассеивается, ты обнаруживаешь себя посреди пепелища: разруха и пустота.
– Нет, мам, извини, но ты хоть и умная, но иногда можешь ошибаться. Никакой это не дым. Чувства – это свет, который тебя греет. Это и счастье, и радость одновременно. Это то, что поднимает каждое утро тебя с постели и ведет сквозь непроглядную тьму, как пылающее сердце Данко. Ты бережно несешь их и очень боишься потерять. Ведь именно ради этого люди и ходят на выставки и театры, а не для того, чтобы поставить плюсик своей культурности.
– Вот это я и называю незрелостью. Ты сама-то хоть видишь, в чем разница между детским идеалистическим сознанием и взрослым жизненным опытом?
– Вижу. Ты ждешь, что все будет плохо, а я – надеюсь на хорошее.
Мама с грохотом швырнула скалку на стол и принялась со злостью выдавливать пельмени из отверстий. Они падали на стол, и я выкладывала их рядами на деревянную доску.
– Что ты от меня хочешь?
– Ты сама завела разговор.
– Да! Потому что там, в Америке, у тебя будут десятки таких Артёмов. Или Джонов… Не знаю. В общем, свет клином на нем не сошелся. Главное, ты сможешь сама реализоваться как личность. Стать тем, кем мечтаешь, и заниматься всю жизнь любимым делом. Потому что с мужчиной можно расстаться, а любимое дело – это навсегда.
– Ты знаешь, о чем я мечтаю, но ты против. Не думаю, что в Америке что-то изменится. Я вообще не уверена, что мне стоит туда ехать. Мне не нужны десятки Джонов.
Она так плотно сжала губы, что они побелели.
– Так я и знала, что этим все закончится.
В этот момент раздался звонок в дверь, я вскочила с табуретки, но мама оказалась быстрее. Кинулась мне наперерез, подлетела к двери и прижалась очками к глазку. По выражению ее лица я сразу поняла, что это Артём.
– Любовь Ильинична, – крикнул он. – Откройте, пожалуйста. Я хочу просто с вами поговорить.
– Откроешь? – с надеждой спросила я.
– Еще чего. – Она вытерла руки о фартук. – Я открою, а ты сбежишь.
– Поговори с ним. Он же извинился.
Звонок снова жалобно звякнул.
– Мне с тобой не о чем разговаривать. Уходи! – ответила она громко и в ту же минуту с возмущением отпрянула от двери.
– Что там?
– Комедию ломает.
– Можно мне посмотреть?
– Нет. – Она заслонила глазок ладонью.
– Что он делает?
– На колени встал, идиот.
И она снова приникла к глазку:
– Уходи! И перестань нас терроризировать.
– Я очень люблю Виту! – услышала я. – Я согласен на все ваши условия, только выпустите ее, пожалуйста.
Привалившись спиной к двери, мама зажмурилась:
– Какой стыд! Орет на весь подъезд.
– Выйди к нему сама, – предложила я. – Тогда я точно не сбегу.
– Отправляйся сейчас же к себе! – Она затолкала меня в комнату и, закрыв поплотнее дверь, чтобы не слышать криков и звонков, тоже осталась.
Мы сидели молча, пока все не стихло.
– Я тебе этого не прощу, – сказала я в наступившей тишине. – В тот раз простила. А теперь уже не смогу. Ты очень злая, мама. И жестокая. Когда я была маленькая, считала тебя самой лучшей. Самой доброй, умной и справедливой. Но теперь вижу, что это не так.
Она не отвечала. Сидела спиной ко мне и вытирала белыми от муки руками струившиеся из-под очков слезы.
Через полчаса за кухонным окном появился подвешенный на веревке букет роз. Он болтался туда-сюда на ветру, как красный маятник, и не заметить его было невозможно.
– Ты погляди-ка. – Мама всплеснула руками. – Он меня еще и дразнит.
Открыв окно, она притянула шваброй веревку с букетом к себе, обрезала ее ножиком и выкинула цветы в снег.
Всю эту ночь и половину воскресенья Артём играл на виолончели мои любимые песни. Я закрывала глаза и представляла, что он рядом.
Пару раз мама грозилась пожаловаться на шум, но, к счастью, все-таки этого не сделала. Потому что на самом деле ей тоже очень нравилось, как он играл. И это, кажется, единственное, что она в нем одобряла.