Вижу, как черепаха щурится всей
кожей своей, состоящей из жёлтых щелей
испивающих холм, что здесь вырос когда-то над ней —
назовём его временем, мхом, словарём для горящих шмелей.
Черепахи пружина сквозь панцирь зияет, сквозь ил,
что когда-то беглец для неё из неё сотворил —
из воды собирая прозрачные неба следы
из камней и людей, и их славы звериной (почти из слюды).
И стекает слюна стрекозы, что присела на край
и качает бессмертия лестницы меж соляных,
лопастей и лопаток её насекомых (конечно, двойных)
меж которых стоит – всё ещё незадуманный – рай.
Вижу, как черепаха становится жизни длинней,
и морщины её облетают со многих деревьев,
и ложатся на дом, как вдоль тени своей вся земля,
что в приметы себе приписала мои суеверья.
Притворившейся богом природы предметы стоят —
то кивнёт там, где лошадь идёт, то под снегом за светом ослепнет
черепаха: внутри – горсть земли и прибой, и его стыдоба,
что пред нею встаёт на песочные неба колени.