Прошло всего несколько недель, и Блонди стал потихоньку приходить в себя. Кажется, тот разговор на приёме действительно помог ему избавиться от части внутреннего груза. Он больше не просыпается каждую ночь в холодном поту, и его глаза не так часто полны боли. Он как-то упомянул, что ходил к разным психологам годами, но это не приносило облегчения. А я думаю, что дело в другом. Ему нужно было поделиться своей болью с близким человеком. Мне. Я взяла на себя часть его тяжести и готова идти с ним через все штормы, лишь бы он снова улыбался.
Наши дни текут в своём ритме. Мел и Марис давно вернулись в Петербург, а мы с Блонди наслаждаемся каждой свободной минутой вместе. Всё кажется таким правильным, таким настоящим.
Я тоже нашла для себя занятие – теперь работаю на полную ставку, а ещё начала писать песни. Пока не слишком успешно, но я стараюсь. А Блонди нашёл мне репетитора по вокалу, и теперь дважды в неделю я хожу на уроки. Мне очень нравится, хотя он настоял, чтобы преподаватель была женщиной – говорит, с мужчинами может быть «лишний риск».
Я уже в офисе с самого утра. Беру поднос с кофе и направляюсь к кабинету начальника. Как только я захожу, ловлю на себе его напряжённый взгляд. Что-то не так. Сердце ёкает.
– Кира, поставь поднос и садись, – его голос звучит слишком холодно, слишком серьёзно.
– Денис Викторович, что случилось? – спрашиваю, выполняя его просьбу.
– Где твой телефон?
– На зарядке, на беззвучном. А что?
– Позвони своим братьям. Ты можешь быть свободна.
– Но…
– Кира, просто иди и сделай это, – его тон не терпит возражений.
Сжимая в груди нарастающее чувство тревоги, я выхожу из кабинета. Что-то явно не так, но пока я не могу понять, что именно. Сердце колотится быстрее, мысли путаются.
Я беру телефон и набираю номер Олега.
– Привет, Кнопка, – слышу его голос, но он звучит сухо, без обычного тепла.
– Привет, – отвечаю, пытаясь сохранить спокойствие.
– Кнопка, ты сейчас сидишь?
– Да, – машинально лгу, хотя на самом деле стою, чувствуя, как ноги подкашиваются.
– Отец умер.
– Что?
– Кира, отец умер сегодня ночью.
Телефон выскользнул из моих пальцев, ударился о пол, но я этого даже не заметила. Весь мир в одно мгновение сжался до одного слова. Умер. Оно эхом билось в моей голове, превращая всё вокруг в бессмысленный гул.
Я осела на пол, будто ноги больше не держали. Грудь будто сжала невидимая рука, так сильно, что стало трудно дышать. Воздух выходил изо рта рваными, беззвучными вдохами, а затем прорвался крик. Такой сильный, что я не сразу поняла, что это я.
– Нет, нет, нет… – шептала я, снова и снова, как заклинание. Будто если повторять, всё обернётся иначе.
Перед глазами мелькали воспоминания: папа смеётся, подбрасывая меня в детстве; его тёплые руки, укрывающие меня одеялом; его строгий, но добрый взгляд, когда он учил меня справляться с трудностями.
Он не мог уйти. Это не может быть правдой.
Внутри всё разрывалось на части. Я чувствовала, как разрастается пустота, как её холодные когти забирают моё тепло, надежду, веру. Грусть и отчаяние окутывали меня, как чёрное облако, из которого нет выхода.
Я сидела на полу, безвольно уставившись в стену. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль: нужно позвонить Блонди, но голос… где мой голос?Всё внутри было пустым и одновременно наполненным болью до краёв.
– Папочка… – выдохнула я, и слёзы хлынули, захлёстывая меня. Словно моя душа разрывалась на части. Я держалась за эту боль, цеплялась за неё, потому что она была последним, что соединяло меня с ним.
Почему? Почему именно он?
Я ощущаю крепкие, надёжные руки, которые аккуратно поднимают меня с пола. Потом до меня доходит знакомый, такой родной и успокаивающий запах. Блонди. Его присутствие будто пробивается сквозь завесу моей боли, но я всё равно не могу ни слова вымолвить. Горло перехватывает так, что кажется, я задыхаюсь, а слёзы бесконечно катятся по щекам. Боже, за что? За что это всё?
Меня трясёт, я почти не контролирую своё тело, но в голове бьётся одна мысль: Какая же я была глупая. Какая дура. Я веду себя как полный эгоист, всё это время была такой холодной, так несправедлива к нему, отталкивала его. Огрызалась, молчала, считала, что у меня есть время доказать ему, показать ему что я могу стать певицей. Но теперь этого времени нет.
И теперь это останется со мной навсегда.
Я судорожно пытаюсь вспомнить его голос, но он ускользает, словно тонет где-то в далёком море воспоминаний. Я слышу только обрывки, смешанные с шумом. Это нормально? Как можно так быстро забыть самое важное? Кажется, что это ещё больнее, чем сама потеря.
Горькие слёзы не останавливаются. Мне нечем дышать. Мне хочется кричать, но сил уже нет. Блонди держит меня, его руки становятся моим единственным якорем в этом безумии.
Егор
После звонка от Дениса я рвусь на всех порах, не помню даже, как долетел до офиса. Врываюсь внутрь – и сердце сжимается. Искорка сидит на полу, словно весь её мир рухнул. Она утонула в своём горе, и я понимаю, что ждать нельзя ни секунды. Надо вытащить её отсюда и отвезти домой, к её родным.
Поднимаю её на руки, она совсем лёгкая, будто вся жизнь покинула её тело. Выхожу из офиса, осторожно сажаю её на заднее сиденье и тут же сажусь за руль. Пока мы едем, я украдкой смотрю на неё в зеркало. Она свернулась в калачик, едва слышно всхлипывает, а её плечи мелко дрожат.
Её мир разрушился, и я знаю эту боль как никто. Я пережил её, потеряв Макара. Но одно я знаю точно: я помогу ей справиться, вытащу из этой тьмы.
Подъезжаю к дому, останавливаюсь у ворот. Вынимаю её из машины, снова подхватываю на руки. Она будто совсем обессилела, не сопротивляется, не говорит ни слова. Парни выходят к нам, но, увидев её состояние, замирают на месте.
– Неси её в гостиную, – сухо говорит Олег, без эмоций, словно сил у него не осталось даже на сочувствие. Он такой же, как моя Искорка, человек искусства, и для него это тоже тяжёлый удар.
Я молча киваю и осторожно несу её в дом. Каждый шаг отдаётся грузом в сердце – её тишина кричит громче любых слов. Прохожу в гостиную, укладываю её на мягкий диван. Она не сопротивляется, только закрывает глаза и сжимает руки в кулаки, будто хочет оттолкнуть от себя всё это.
Олег заходит следом, не говоря ни слова, и садится в кресло напротив, глядя в пустоту. Артём, появляется в дверях, его лицо серьёзное, но в глазах читается беспомощность. Никто не знает, что сказать, чтобы облегчить эту боль.
Я сажусь рядом с ней, беру её руку, такую холодную, как лёд. Её дрожь до сих пор не проходит.
– Ты не одна, Искорка, – тихо говорю я, но она не отвечает.
Олег поднимается, тихо выходит из комнаты, бросив на меня короткий взгляд. Я понимаю, он не может справиться с этим сам. Артём остаётся, садится чуть поодаль, его плечи напряжены, словно он готов разнести весь мир, но сдерживает себя ради сестры.
Проходит несколько минут, каждая из которых кажется часом. Наконец она тихо шепчет:
– Он… он был моим героем. Он всегда знал, что сказать. Как защитить. А теперь… теперь его нет.
Её голос ломается, она снова начинает плакать, пряча лицо в ладонях. У меня на душе разрывается всё.
– Я знаю, – произношу я, склонившись к ней ближе. – Я знаю, как больно терять тех, кто значит всё. Но ты справишься. Я рядом. Мы все рядом.
Она молчит, её слёзы текут по щекам, но я чувствую, как её пальцы чуть крепче сжимают мои. Это едва заметный знак, но я хватаюсь за него, как за спасительную ниточку.
– Я буду рядом, сколько нужно, – добавляет Артём, его голос звучит твёрдо.
Искорка наконец открывает глаза, смотрит на нас с каким-то слабым, но всё же теплом.
– Спасибо, – еле слышно выдыхает она, а потом снова обнимает себя руками, будто пытается удержать свои разбитые частицы.
Я знаю, что впереди ещё много боли, много ночей слёз и молчаливой тоски, но это только начало. Я не позволю ей идти по этому пути одной. Её боль станет нашей.
Кира
Третий день с тех пор, как его не стало. Сегодня день похорон. Я сижу у окна, и мои мысли перескакивают с одного на другое, пока всё внутри сжимается от боли. А вы знаете, почему в православии так значимы цифры три, девять и сорок дней? Возможно, вы это помните, но я всё же расскажу. Иногда проговаривать такие вещи помогает отвлечься, хотя бы ненадолго.
Три дня после смерти – это время, когда душа покидает тело и остаётся рядом с близкими, наблюдая за прощанием. Считается, что в это время она ещё может видеть родных, чувствовать их любовь и скорбь. На третий день она отправляется на небеса, чтобы встретиться с Богом. Это символическое число связано с Воскресением Христа – три дня Он пребывал во гробе, прежде чем воскреснуть.
Девятый день – момент, когда душа предстоит перед Судом Божиим, чтобы определить, где она будет ждать окончательного суда: в месте покоя или страданий. Родные в это время молятся за её прощение, прося у Бога милости.
Сорок дней… Этот срок имеет особую силу. Считается, что душа в течение этих дней проходит своё последнее путешествие, где ей показывают все добрые и злые дела её земной жизни. На сороковой день она окончательно покидает этот мир, чтобы обрести своё место в вечности.
Говорят, что молитвы в эти дни особенно важны для усопшего. Это способ помочь ему, поддержать его душу. Но знаете, мне кажется, что в молитве нуждаемся и мы, оставшиеся. Чтобы как-то справиться с этим невосполнимым разрывом. Чтобы хоть на миг почувствовать связь с теми, кто ушёл.
Сегодня третий день. Я закрываю глаза и пытаюсь представить его рядом, но вместо этого чувствую только тишину.
– Искорка, пора ехать, – говорит Блонди, осторожно заходя в мою комнату. Его голос мягкий, но твёрдый, будто он бережно ведёт меня через бурю.
Я медленно поднимаюсь с кресла, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости и горя. Всё моё тело словно налито свинцом, каждое движение даётся с трудом. Но он тут же оказывается рядом, сильный и надёжный, словно опора, которую я так desperately нуждаюсь.
Блонди подхватывает меня, как пушинку, и я обнимаю его за шею, прижимаясь крепче. Это не просто жест заботы – это щит, который закрывает меня от реальности. Он несёт меня вниз, не задавая лишних вопросов, словно чувствует каждую частичку моей боли и берёт её на себя.
Я сажусь в машину, и он заботливо пристёгивает ремень. В этом простом действии – целый мир его любви и терпения. Боже, как я благодарна ему за это. В его руках я чувствую себя защищённой, даже если вокруг рушится мой мир.
Этот мужчина – мой остров покоя в самом центре шторма. Он всегда знает, что мне нужно. Он моя сила, моя опора. И я люблю его больше, чем слова могут выразить.
***
Мы подъезжаем к крематорию. Здание выглядит внушительно – большое, с ухоженной территорией, будто пытается создать иллюзию спокойствия и порядка в этот хаос утраты. Всё вокруг слишком правильно и слишком красиво для такого момента.
Я выхожу из машины, и мои глаза сразу цепляются за странную деталь – верблюд. Настоящий, живой, спокойно гуляющий по территории. Это, видимо, часть какой-то задумки, чтобы отвлечь родных от боли. Но меня это лишь злит.
Бедное животное, что оно вообще делает здесь? Этот нелепый контраст между его спокойствием и нашей скорбью режет по сердцу. Мне хочется кричать, но вместо этого я стискиваю зубы. Кажется, даже природа пытается вмешаться в то, что ей не понять.
Блонди берёт меня за руку, его тепло немного возвращает меня в реальность. Я молча следую за ним, стараясь не смотреть на этого несчастного верблюда.
Мы заходим в здание. Внутри всё выполнено в белом и чёрном мраморе, дополненном золотыми вставками. Величественные колонны устремляются к высокому потолку, создавая ощущение торжественности и величия. Но мне это кажется абсолютно лишним. Неужели всё это действительно имеет значение? Умершему безразличны эти декорации. Всё это – для нас, для тех, кто остался, чтобы создать иллюзию красоты там, где царит боль. И мне от этого только тошно.
Я не плачу, но внутри всё разрывается. Каждое движение даётся с трудом. Мы заходим в зал, и я вижу его. Гроб. И его. Но это не он. Лежит кто-то совсем чужой. Где тот папочка, которого я знала? Но нет, это он. Моего папы больше нет.
Я подхожу ближе, ноги подкашиваются, но я держусь. Останавливаюсь у самого края гроба, смотрю на его лицо, такое чужое и застывшее, и наконец чувствую, как горькие, горячие слёзы скатываются по щекам. Молча. Без звука.
Мой взгляд выхватывает лицо мамы. Её глаза. В них боль, такая всепоглощающая, что невозможно смотреть. Она сломлена. Разбита. А как иначе? Тридцать восемь лет вместе. Вдумайтесь только – она прожила с ним больше, чем с родителями, больше, чем с кем-либо в своей жизни. Они были одним целым. И теперь этого целого нет.
Её боль пронзает меня, как нож. Это всё так невыносимо.
Остальная часть церемонии проходит словно в густом тумане. Слова, звуки, лица людей – всё сливается в один непрерывный поток, лишённый чёткости. Я словно наблюдаю за происходящим со стороны, не до конца осознавая, что это реальность, а не чья-то злая шутка.
Мы выходим на улицу. Холодный воздух ударяет в лицо, слегка отрезвляя, но боль от этого только усиливается. Я вижу, как люди, один за другим, возлагают цветы у памятного алтаря. Красные и белые лепестки ложатся на мрамор, создавая контраст с чёрным камнем. Этот момент кажется одновременно бесконечным и слишком коротким.
Наступает время прощания. Я подхожу к колоколу. Его массивный металлический ободок блестит на солнце. Рука тянется к верёвке, и я делаю глубокий вдох, словно готовясь к чему-то невыносимо трудному. Дёргаю. Гулкий звук разносится по двору, заполняя всё вокруг. Этот звук – финальный аккорд, последнее «прощай». Он отзывается в груди, будто отдалённое эхо моей собственной боли.
Мы отпускаем его. Но как отпустить в сердце – я не знаю.
Я стою у колокола, гулкий звон всё ещё вибрирует в воздухе, словно застрял между мирами. Люди поочерёдно подходят, звучат новые удары. Каждый раз сердце сжимается ещё сильнее. Я отворачиваюсь, не могу смотреть, как мама, дрожащими руками, берётся за верёвку. Её лицо – словно разбитое стекло, едва сдерживающее внутренний шторм.
Блонди появляется рядом, кладёт руку мне на плечо. Его присутствие будто якорь, не дающий мне утонуть в этой бездне. Я крепче обхватываю его ладонь, но внутри всё равно пустота.
Когда все звуки замирают, наступает странная, болезненная тишина. Мы медленно возвращаемся к машинам, шаг за шагом, словно эта дорога бесконечна. Никто не говорит ни слова. Только шорох ног по гравию да слабый ветер.
В машине я смотрю в окно. Мимо проносятся серые дома, деревья, незнакомые лица прохожих. Мир живёт своей жизнью, совершенно равнодушный к нашей утрате. Это ощущение отрезвляет, но не приносит облегчения.
Блонди смотрит на меня через зеркало заднего вида. Его глаза – такие же тёмные и глубокие, как в первый день, когда он пришёл в мою жизнь. Но в них сейчас отражается моя боль. Он ничего не говорит, но я чувствую, как он хочет быть рядом, хочет разделить всё это, даже если ему самому тяжело.
Когда мы возвращаемся домой, мама уходит к себе в комнату. Братья расходятся по своим делам, чтобы найти хоть какой-то способ отвлечься. А я остаюсь стоять на кухне, уткнувшись взглядом в окно. За стеклом ветер мягко колышет листья деревьев, словно шепчет им что-то своё, тайное. Этот бесконечный ритм природы кажется таким умиротворяющим, таким чужим на фоне того, что творится внутри меня. Лёгкие порывы ветра трогают ветви, играют с ними, а я стою здесь, неподвижная, словно вросла в этот момент.
Блонди подходит ко мне, обнимает за плечи. Его тепло проникает внутрь, заставляя ледяной комок в груди чуть-чуть растаять.
– Всё пройдёт, Искорка, – шепчет он. – Я рядом. Всегда.
Я молчу. Потому что, несмотря на его слова, я не верю, что это когда-нибудь пройдёт.
***
Девять долгих, мучительных дней… Как будто вечность прошла с тех пор, как его не стало. Кажется, мне немного лучше. По крайней мере, слез больше нет. Это ведь прогресс, да? Но стоит мне проснуться, как начинается этот замкнутый круг. Вот и сегодня: глаза открылись в четыре утра, а я просто лежу и смотрю в потолок, словно там найдётся ответ на все вопросы. И, конечно, в голове начинают мелькать воспоминания об отце. Тупые, как я их называю. Боже, зачем я это делаю? Зачем заставляю себя снова и снова переживать эту боль?
Время близилось к шести, и мягкий рассвет проникал в комнату сквозь щели штор. Я не могла оторвать взгляд от Блонди. Он всё ещё спал, его ресницы едва подрагивали во сне, а лицо оставалось таким спокойным и умиротворённым. Как он умудряется излучать эту внутреннюю силу даже во сне?
Моя рука осторожно скользнула по его груди, чтобы ощутить ровный ритм его дыхания, будто это могло передать мне частичку его уверенности. Каждый раз, когда я на грани, когда мне кажется, что я больше не выдержу, он каким-то образом оказывается рядом. Его поддержка – это мой щит, его любовь – мой компас.
Я сильнее прижалась к нему, ловя ту редкую гармонию, которая так редко приходит ко мне в последнее время. Его тепло растекалось по моему телу, словно убеждая, что всё будет хорошо, даже если сейчас этого не чувствуется.
Через пару минут он проснётся. Я знала, что он первым делом посмотрит на меня своим внимательным взглядом, спросит, как я себя чувствую, и найдёт способ улыбнуться даже в этот непростой день.
Я прикрыла глаза, наслаждаясь этим коротким моментом спокойствия. С ним я чувствовала себя в безопасности. Как будто всё вокруг переставало быть важным.
***
Сорок дней. Как это странно звучит, как будто кто-то решил, что именно этот срок должен быть мерилом горя. Но время не лечит, оно только затягивает раны тонкой коркой, под которой всё ещё ноет и пульсирует боль.
Я проснулась с тяжестью в груди, которая, казалось, была готова раздавить меня. День начался серо – и не из-за погоды, а из-за того, что в душе всё было таким же серым. В этот день было особенно тяжело дышать. Казалось, весь воздух мира вдруг стал слишком плотным, слишком вязким, чтобы пройти через мои лёгкие.
Я стояла перед зеркалом, разглядывая своё отражение. Глаза, когда-то светившиеся энергией, теперь казались потухшими. Линии усталости резали моё лицо, словно напоминание о том, что отец забрал с собой не только своё присутствие, но и часть меня.
– Ты справишься, – сказала я своему отражению, но голос прозвучал так фальшиво, что мне стало неловко.
Сегодня я решилась поехать на кладбище. Хоть мы и предали тело отца огню, его пепел всё же нашли своё пристанище в земле.
***
На улице стоял холод, который словно эхом отзывался во мне. Ветер терзал мои волосы, и я, чтобы хоть как-то защититься, прижимала их ладонями. Голова была переполнена воспоминаниями, будто кто-то нарочно прокручивал плёнку снова и снова: его улыбка, строго сдвинутые брови, звук его голоса, зовущего меня по имени.
Я крепко прижала к себе букет разноцветных хризантем, чувствуя, как холод пробирает пальцы до боли. И знаете, эта боль даже приносила какое-то облегчение – она отвлекала от того, что разрывало меня изнутри.
Мы с Блонди медленно шли по аллеям среди молчаливых надгробий. Холодный гранит и мрамор будто отражали моё состояние – безмолвное, застывшее в скорби. Мы подошли к месту, где покоился мой отец. Поставив цветы у его памятника, я вдруг почувствовала, как ноги подгибаются. Я опустилась на колени. Великолепно, не правда ли? Какая ирония – упасть перед тем, кто всегда был моим оплотом.
Глухой ком застрял в горле. Я хотела плакать, но слёзы не шли. Кажется, я их уже выплакала все.
– Папа… – шёпот сорвался с моих губ. – Почему ты ушёл? Почему ты? Почему сейчас?
Ответом была лишь тишина. Лишь ветер раскачивал листья, словно что-то нашёптывая.
И вдруг я почувствовала тепло. Блонди положил руку мне на плечо, мягко и бережно. Его молчание было громче любых слов. Я медленно повернулась к нему и, словно утопающий, схватилась за его руку.
– Мне так тяжело, – проговорила я, ощущая, как голос предательски дрожит.
– Я знаю, – тихо ответил он. В его голосе было столько понимания, столько спокойствия, что казалось, этот человек способен выдержать даже мои бури.
Этот день не стал легче. Боль не ушла. Но я поняла одно – я не одна, с этим человеком, я не позволю себе утонуть. Даже если придётся идти через ад, он будет рядом, и это станет моей опорой.