Егор
Видите, этого парня, который ворочается в постели, крича и всхлипывая, как будто пытается прорваться сквозь собственный кошмар? Этого, покрытого испариной – таким густым холодным потом, что майка липнет к коже, будто даже она хочет забрать у него последнее тепло. Это Егор Седых. Это я.
Знаю, неприятное зрелище, и, будь моя воля, я бы убрал эту картину из своей жизни. Но это моя реальность. Каждую ночь – как по расписанию – я вижу эти сны и снова и снова задыхаюсь, но не в уютных глубинах Морфея, как хотелось бы, а в бескрайних и тёмных водах кошмара. Как только проваливаюсь в сон, меня словно тянет вниз, в эту ледяную толщу, от которой не спастись, не вырваться. Каждую ночь я иду ко дну, чувствуя, как грудь пронзают раскалённые иглы. Грудная клетка рвётся на куски, лёгкие горят, будто я вдыхаю не воду, а расплавленный металл.
Просыпаюсь весь мокрый, холодный, словно только что выбрался из этого омута. Сердце колотится, несётся галопом, как бешеный чистокровный жеребец. Картинка перед глазами плывёт, звуки глушатся. Ничего не вижу, ничего не слышу, словно кто-то наложил на меня плотные шоры, закрыв обзор. Хреново. Так, что иногда не понимаю: всё это ещё кошмар или уже реальность?
Устал.
Я живу в маленькой комнатушке в восемнадцать квадратов в самом центре Петербурга. Старый Петербург, осенью особенно сырой и угрюмый, будто пропитанный тяжелым, тягучим воздухом. За моим окном комнаты серое небо, по которому медленно ползут тяжелые дождевые облака, словно обволакивая город в бесконечном сумраке. Мелкий дождь, словно занавес, скрывает очертания зданий, придавая всему иллюзию беспредельности и безжизненности.
Капли стекают по стеклу, оставляя хаотичные следы, и, кажется, что даже они повторяют движение размытых теней людей за окном, спешащих под мрачным небом. Улицы Петербурга сейчас напоминают поток серых теней, которые, закрывшись зонтиками, стараются укрыться от холода и сырости. Тусклый свет уличных фонарей, отблески сигарет и блики фар редких машин пронзают тьму, как огоньки на дне океана, туда, куда и сам свет не может достать.
В комнате стоит сырой, тяжелый воздух. Скрипучий пол и старые, потертые стены с пятнами – всё напоминает о том, как ветшает и моя жизнь. Едва я опускаю взгляд на затёртые обои, меня снова накрывает чувство тягучей тоски. Мне кажется, что даже комната здесь «тяжёлая» – потолок будто нависает надо мной, как море, в котором я тону каждую ночь.
Как меня это всё задолбало.
Хочу домой. А есть ли у меня ещё дом?
Встаю с кровати, спускаюсь со второго яруса и тащусь в свою маленькую кухню. Выпиваю стакан воды двумя глотками и гортанно выдыхаю.
Каждый угол этой маленькой комнаты словно кричит о том, что я не на своём месте. Вижу её: пыльные стены с пятнами и трещинами, которые будто высмеивают меня, эту миниатюрную кухню, где вся жизнь сводится к стакану воды, да и он еле-еле проходит через горло. Всё пропитано сыростью, холодом и чем-то чужим.
Петербург… Как же я его ненавижу. И ведь был когда-то домом, а теперь – один бесконечный музей, залитый дождём и людскими тенями. Прогулка по улице больше похожа на сеанс выживания. Дома – как куклы, перекрашены, подновлены, но всё равно с виду мёртвые, такие же пустые, как и те, кто поднимает головы к их фасадам. Толпы – из всех этих фриков, что держат камеры на вытянутых руках, суетятся, перебегают дорогу, чавкают кофе на углах, словно поглощая этот город так, что и дышать от них невозможно. Мне кажется, что я сам стал одним из таких фриков, чужим в собственной жизни.
Домой. Плевать, что там, плевать, где это вообще теперь – но пора уезжать. Сил нет оставаться тут ни дня. Поднимаюсь на второй ярус за телефоном и, не раздумывая, выбираю рейс. По цене – как отдать одну из почек. Смешно даже, но наплевать. Вылет вечером, значит, пока можно забиться в постель, закрыть глаза и попытаться выкинуть из головы весь этот серый кошмар.
Заваливаюсь обратно на кровать в надежде так и провести до того момента, когда нужно будет ехать в аэропорт. Но трель моего телефона прерывает мои планы. Беру его даже не открыв глаза, чтобы посмотреть кто звонит. Я и так знаю.
– Слушаю.
– Ты где?
– В аду.
Пыхтит в трубку. Знаю, как её это раздражает, но не язвить не могу.
– Егор, я поеду к нему. Ты со мной?
– Да, через тридцать минут заеду за тобой. – не дожидаясь ответа кладу трубку.
Бросаю телефон на кровать, пару секунд лежу неподвижно, глядя в потолок, пока шум в голове не стихает. Конечно, она поедет к нему. Каждый раз, когда я слышу этот её вопрос, всё нутро будто выворачивается. Тихий, ровный голос Мел с этой бесконечной просьбой, которую мы оба знаем наизусть. Она ведь даже не ждёт от меня отказа. Знает, что я всегда отвечу ей: «Да», даже если сам разлетаюсь на куски от этого бесконечного «да».
Поднимаюсь с кровати, одеваюсь, хватаю куртку и выхожу, шаги по лестнице отдаются глухим эхом в пустой парадной, этот путь я проделывал тысячи раз. Через двадцать минут я уже у её дома, паркуюсь напротив парадной и жду. Через несколько минут появляется Мел. Она выходит из элитного дома с каким-то особенным спокойствием – маленькая блондинка, с ясными, чистыми глазами, как у меня, с тёплой улыбкой, которая всегда казалась мне чужой, как будто приклеенной не ко времени, не к месту. Приветливая, безмятежная и одновременно слишком уставшая.
Она с усилием опускается на переднее сиденье, её живот округлился ещё больше, чем я помнил, и каждое её движение выдает усталость, но стоит только ей заговорить, как что-то внутри меня по привычке сжимается.
– Привет, – говорит она, пыхтя и устраиваясь удобнее.
– Привет, – киваю, стараясь не задерживать взгляд на её животе. – Как дела?
Она сразу опускает руку на живот, проводя по нему пальцами, как бы защищая. Этот жест всегда выбивает меня из равновесия.
– У нас всё хорошо, – тихо отвечает она и чуть улыбается. – Даже пинается, хочешь потрогать?
– Нет, – бурчу я, отворачиваясь, хотя на самом деле… да, чертовски хочу почувствовать этого маленького бандита. Поняв моё упрямство, Мел силой берёт мою руку, прижимая к себе. Какого чёрта она такая сильная? В этот момент малыш точно бьёт, и по руке отзывается удивительно сильный толчок.
– Видишь, ничего страшного, – улыбается Мел ехидно, явно довольная.
– Охр*неть, он сильно бьёт, – пробормотал я.
– Ещё бы, – улыбается она. – Футболист будет.
Я молча убираю руку, завожу машину и вывожу нас на дорогу.
***
Прошло уже… А сколько? Восемь грёбаных месяцев. А мне всё так же хреново. Я не смог. Я во всём виноват.
Смотреть на Мел не могу. Я не сдержал слово. Моё слово не стоит ни гроша.
Когда мы выходим на улицу, холодные капли дождя касаются кожи, и по позвоночнику пробегает дрожь. Ветер поднимается порывами, пробирая до костей, и капюшон, который я натягиваю на голову, не спасает от сырости. Дождь сливается с дорожной грязью, как будто сам город погружается в эту мутную смесь тоски и ненависти, которую я ощущаю ко всему вокруг. К себе. Запах влажной земли, разбавленный ароматом бензина и тухлой влаги, давит на грудь.
Кажется, что мир вокруг замер. Вокруг редкие кусты и одинокие деревья, кое-где облепленные пожелтевшими листьями, которые ветер рвет и уносит прочь, к небу. Здесь сыро и промозгло, холод проникает под одежду, будто обволакивая, не давая согреться. Камень могильного надгробия холоден и жесток на ощупь, и, глядя на него, я понимаю, что здесь, в этом безмолвии, осень Петербурга достигает своей кульминации – в тишине, в холоде, в предчувствии бесконечной зимы.
Мы стоим рядом, и молчание словно обволакивает нас обоих. Холодный ветер касается лица, проникает сквозь куртку, пробирается под кожу, как будто природа тоже пытается отдать дань этому месту, этому камню. Мел сжимает мою руку, её пальцы дрожат. Я чувствую, как она склоняет голову мне на плечо и начинает судорожно дышать, борясь с волной боли, которая наваливается здесь всегда, под этим холодным небом.
– Держусь ради нашего малыша, – её голос едва слышен, он немного дрожит, но я понимаю её без слов. – Но, Егорушка… так сложно, когда я прихожу сюда.
Она проводит рукой по округлившемуся животу, словно черпая из него силы. И я знаю, что это правда. Она держится, каждый день, из последних сил, потому что впереди у неё появится кто-то, кто будет нужен ей не меньше, чем я, даже больше. И я… я не могу её подвести, даже если это разрывает меня на части.
– Я понимаю, – выдыхаю я. Потому что нечего больше сказать.
Мы стоим там так долго, что время перестаёт существовать. Сколько бы минут ни прошло, а может, и часов – здесь оно не движется. Всё застывает: боль, тишина, холод.
Мел глубоко дышит, её слёзы высохли. Ей нельзя сейчас волноваться – я знаю это, и поэтому тяну её немного назад.
– Нам пора, – говорю я, пытаясь сдержать голос.
– Давай ещё пару минут, – шепчет она.
Я выдыхаю, поднимаю голову к серому небу, и все силы уходят на то, чтобы удержать слёзы. Говорят, что мужики не плачут, но кому вообще это важно? Всё это фигня. Когда внутри пустота и боль, от которой некуда деться, когда часть тебя умерла вместе с ним – кажется, что плачут все.
Но давайте об этом потом, мне кажется меня сейчас вывернет на изнанку. Стою рядом с Мел, сдерживая рвущиеся наружу эмоции, потому что мне нужно быть сильным, хотя бы ради неё. Она всегда была такой – стойкой, светлой, казалось бы, непробиваемой. Я всегда завидовал её способности чувствовать и понимать людей, сопереживать. Она пропускает мир сквозь себя и остаётся светлой даже после потерь. А я? Я рядом с ней всегда казался грубой тенью, закрытой и молчаливой. Но боль у нас общая, её я не могу закрыть даже перед ней.
– Мел, – тихо зову её.
Она поворачивается ко мне, кивает и подходит к холодному камню. Осторожно прикасается губами к своим пальцам, а затем касается ими фотографии, взгляд которой теперь навсегда остановлен, безжизненный и холодный.
– Пока, милый, – шепчет она и едва слышно всхлипывает. – Не обижайся, что я не приду в ближайшее время. Мне скоро рожать, – голос её дрожит, и я чувствую, как моё сердце сжимается от этой пронзительной боли. – Люблю и буду любить тебя вечно.
Тихо сгребаю её в свои объятия, и всё её тело дрожит от сдержанных рыданий. Я глажу её по спине, целую в макушку, крепко прижимая к себе. Долгих слов тут не нужно. Она знает, что я рядом, что я никогда не оставлю её одну с этой болью.
Мы молча идём к машине, она держит меня за руку, и в этом есть что-то необъяснимо крепкое, неразрывное, как между нами всегда и было. Когда усаживаю её на переднее сиденье и помогаю застегнуть ремень, она снова одаривает меня измученной, уставшей улыбкой, пытаясь показать, что справляется. Но чёрт возьми, мне больно смотреть, как она ломается, как старается держаться, хотя сил уже почти нет.
Складывается ощущение, будто я всё потерял в тот день, когда не стало его. Мы оба потеряли.
Мы едем в тишине. Пустой, вязкой, той, которая наваливается и сжимает грудь, словно специально оставляя место только для этой проклятой вины. Раньше Мел просто невозможно было остановить: болтала обо всём и обо всех, как будто у неё в запасе были тысячи историй, которые она должна рассказать именно сейчас. Её голос был, как фон жизни, без него всё будто обесцвечивалось, становилось серым. Но теперь? Тишина не то чтобы душит, но режет незаметными, тонкими осколками того, что было до этого.
Смотрю на дорогу, но чётко чувствую, как она поворачивается ко мне и берёт за руку, крепко сжимая пальцы. Я стискиваю зубы ещё сильнее, и меня переполняет это чувство, словно тянущее сердце к земле.
– Салли, ты не виноват, – её слова пронзают меня, обнажают всё, что я так старательно прячу.
Но я не отвечаю, потому что знаю, что виноват. Во всём этом, в её молчании, в её боли. Если бы я мог изменить хоть что-то… Но теперь слишком поздно.
Когда мы подъезжаем к её дому, она вылезает из машины и смотрит на меня своими голубыми глазами, полными той боли, которую, кажется, ничем не заглушить. Срывается комок слов, и я шепчу, почти боясь сам себя услышать:
– Мел, я лечу домой.
Она от неожиданности чуть приподнимает брови.
– Когда? Ты же обещал остаться до родов, – её голос дрожит, в нём слышится обида, но больше – это что-то вроде тревоги.
– Вылет вечером. Я прилечу, когда начнёшь рожать, не переживай, мелочь.
Она кивает, немного сдержанно, словно понимает, что меня не удержать.
– Маме звонил?
– Нет. Не говори ей пока.
Её лицо смягчается, и вдруг она снова называет меня тем дурацким прозвищем, которое придумывала в детстве – «Салли», как Джеймса Салливана из «Корпорации монстров». Я до сих пор ненавижу его, но в её устах оно звучит как самое родное.
– Напиши, когда приземлишься, хорошо?
– Обещаю.
Кира
Видите, этого двухметрового громилу, который сейчас разносит в пух и прах бедного сотрудника авиакомпании? Это мой отец. Котин Сергей Александрович. У них там накладка, ему продали билет в бизнес-класс, а мне – в эконом. И вот он, как всегда в своём стиле, возмущается, что его дочь, мол, не там должна сидеть.
Меня зовут Кира Котина. Я его младшая дочь. В глазах отца моя жизнь уже полностью расписана: диплом, работа, карьерный рост, экономические форумы, премии и награды. Скука смертная, правда? Мне же хочется другого – петь! Да-да, вы не ослышались. Моя любимая Леди Гага, сцена, тысячи людей, и я с микрофоном. Вот что меня по-настоящему манит. А не лекции по макроэкономике. Бе. Но об этом не принято говорить в нашей семье. Здесь мои интересы, похоже, никого особо не волнуют.
Почему у моих братьев был выбор, а у меня нет? И да, чтобы вы понимали, братьев у меня аж пять. Каждый из них нашел себя, отца это устраивает, почти, они «нормальные люди». А я? Отец, видимо, считает, что для единственной дочери музыка – это несерьёзно. Вот только я ещё даже и школу не закончила. А жизнь уже расписана.
Иногда мне так тошно, что хоть волком вой.
– Кнопка, придётся и мне посидеть в экономе.
– Нет, пап, всё нормально, я там посижу. Тебе там будет неудобно, да ещё колено опять заболит, – отвечаю, искренне пытаясь убедить его.
Он с сомнением смотрит на меня янтарными глазами, будто проверяя, действительно ли я так спокойно это воспринимаю.
– Ты уверена? – снова уточняет он.
– Да, пап, это всего-то четыре часа. – улыбаюсь и стараюсь показать, что меня всё устраивает.
– Хорошо, пошли, – говорит он, бросив взгляд на табло. – Посадку уже объявили.
Папа берёт мой чемодан, и мы направляемся к стойке регистрации. Самолёт уже заполнен, и, как только мы заходим, замечаю: моё место не у окна. Жаль – люблю наблюдать за облаками и меняющимися пейзажами.
На месте у окна сидит парень-блондин. Не успеваю разглядеть его лицо – в проходе толпа, и кто-то резко пихает меня в бок, отчего я почти падаю на соседнее сиденье. Не удержавшись, задеваю телефон парня, и тот выскальзывает у него из рук, скользит по полу и укатывается под соседнее кресло. Прекрасно. Если вы не поняли, то это был сарказм.
– Извините, – бормочу, краснея от неловкости, и одновременно с ним начинаю наклоняться за телефоном.
Тут же – бабах. Мы сталкиваемся лбами, и я резко отстраняюсь, потирая лоб. Ну что же ещё может быть хуже?
– Чёрт… – бормочу сквозь зубы, стараясь подавить смущение. А парень тем временем нахмуренно бурчит что-то, вытаскивая телефон и наконец поднимая взгляд на меня.
Он словно собирается что-то сказать, но замирает, как и я. Господи, какие же у него глаза, чистые, цвета летнего неба.
– Девушка, всё в порядке?
Я молча киваю, будто потеряв дар речи. Какой позор! Мысленно хочется дать себе по лбу чем-нибудь тяжёлым. Идиотка.
– Да, простите, так неловко получилось.
– Всё нормально, – отвечает он и тут же отворачивается, вставляя наушники.
До меня доносится знакомый ритм «Highway to Hell» от AC/DC. Кажется, полет обещает быть нескучным.
Откидываюсь на спинку кресла, пытаясь унять бешено стучащее сердце. Странно, почему-то этот случайный парень пробуждает какую-то неуловимую тревогу и интерес одновременно.
AC/DC на максимальной громкости едва прикрывает звук моторов самолёта, а я украдкой бросаю взгляд на соседа. Он откинулся назад, прикрыв глаза, и, кажется, полностью погрузился в свою музыку, изредка стуча пальцами по колену в такт.
Может быть, это знак судьбы – встретить кого-то настолько яркого и странного в случайном перелёте? Бредовая мысль, конечно. Хотя бы потому, что меня ждёт предсказуемое будущее с экономикой, которую я вообще-то терпеть не могу. Если вы не забыли. Вздыхаю, отворачиваюсь, смотрю в окно, где мелькают прощальные огни аэропорта, и зажмуриваюсь, надеясь хоть немного поспать.
Но мысль об этих летних голубых глазах всё равно не даёт мне покоя. Чëрт!
Егор
Отвратительный день, да и вообще вся эта жизнь. Хотя, эта девчонка немного меня позабавила. Щёки у неё так забавно покраснели, когда я посмотрел на неё – даже мило. Но о чём я вообще думаю?
На вид ей лет восемнадцать, совсем ребёнок. Золотистые глаза с тёмной окантовкой выделяются на фоне всего, что меня окружает последнее время. Давно я не сидел так долго, мышцы уже затекли, нужно хоть бы пройтись. Но вот беда: эта Искорка заснула у меня на плече и что-то бормочет себе под нос. Единственная, кто, кажется, может спать спокойно. И тут её рука неожиданно падает мне на бедро, и я замираю. Пожалуй, нужно её разбудить. Срочно!
– Эй, – я осторожно касаюсь её щеки, пытаясь разбудить мягко, чтобы не напугать. – Проснись. – Она медленно приоткрывает глаза, словно в замедленной съёмке, и, моргнув, обворожительно улыбается, что неожиданно кажется мне милым. – Мне нужно выйти.
Она тут же распахивает глаза и вскакивает, словно её кто-то окатил холодной водой.
– Прости, прости! Я не хотела, это случайно вышло, – начинает оправдываться она, слегка смущённая.
Она судорожно поправляет свои волосы и краснеет, опуская взгляд. Я еле сдерживаю улыбку. Эта Искорка по-настоящему забавная.
– Всё нормально, – говорю, вставая, чтобы пройти в проход. – Просто решил немного размять ноги.
Она кивает, чуть не уткнувшись в своё плечо, и пробует успокоиться, натянув на себя наушники, будто прячась от всего происходящего. Возвращаясь после прогулки по салону, я вижу, как она свернулась калачиком на сиденье и, кажется, снова задремала. Брови у неё чуть нахмурены, губы поджаты. Странное ощущение – мне почему-то хочется, чтобы ей не снились кошмары.
Мысленно отмахиваюсь от этих мыслей, опускаясь на своё место. Я же собирался просто дремать, а тут уже непонятно что творится. Смотрю в иллюминатор, но взгляд снова возвращается к её лицу.
Я задремал, но, казалось, прошло лишь мгновение, как раздался голос из динамиков, объявляющий посадку. Я потряс головой, чтобы прийти в себя, и взглянул на неё – она всё ещё спала, с чуть приоткрытыми губами, уткнувшись лбом в моё плечо.
– Эй, Искорка, просыпайся, – негромко сказал я, слегка коснувшись её плеча.
Её веки дрогнули, она медленно моргнула, словно пытаясь прийти в себя и понять, почему на неё смотрят. Щёки её тут же залила краска, и она, спрятав смущённый взгляд, пробормотала:
– Прости.
– Не стоит так часто извиняться, – заметил я, улыбнувшись краем губ.
Она вспыхнула ещё сильнее, её щеки окрасились ярким румянцем, а взгляд метнулся куда-то в сторону, будто она старалась спрятаться от моего присутствия. Она поднялась с места так быстро, что я едва успел вытащить свой рюкзак из-под сидения, прежде чем её фигура исчезла в потоке пассажиров, устремившихся к выходу.
Её движения были торопливыми, почти суетливыми. Она ловко ухватила свою сумку, поправила длинный шарф, который чуть не зацепился за подлокотник, и, не оглядываясь, исчезла в толпе. Я лишь проводил её взглядом, чувствуя странную смесь лёгкого недоумения и какого-то необъяснимого тепла.
Я поднялся следом, закинул рюкзак на плечо и направился к выходу из самолёта. Люди шумно перешёптывались, переступали с ноги на ногу, вытягивали шеи, будто стремясь поскорее выбраться на свободу. Но я едва замечал их.
Всё ещё перед глазами мелькали её неловкие, но стремительные движения. Весь её образ оставался в голове: янтарные глаза, скрытые за тенью ресниц, чуть дрожащие руки, неуклюже поправляющие волосы.
Оказавшись снаружи, я глубоко вдохнул холодный ночной воздух. Он бодрил и заставлял немного прочистить голову. Как будто что-то тяжелое, почти незаметно, спало с моих плеч. Сон – это то, чего мне катастрофически не хватало последние месяцы. Не тот тревожный, полный кошмаров полусон, а настоящий, глубокий. И, что удивительно, на этот раз он оказался именно таким. Без мрака. Без тягучей боли воспоминаний.
Я закинул на плечо свой рюкзак и задумчиво посмотрел вдаль. Может, просто усталость добила меня настолько, что даже кошмары сдались. А может, это был… удачный полёт. Эта мысль вызывала странную полуулыбку. Она, конечно, звучала глупо. Правда?
Но я снова вспомнил ту девчонку, которая, как котёнок, свернулась рядом. Её дыхание было ровным, её плечо едва касалось моего. Её волосы пахли чем-то сладким, может, ванилью или карамелью. Чёрт знает, но этот аромат до сих пор оставался со мной, как и тот момент. Момент, когда в первый раз за долгое время мне стало… спокойно.
Я вздохнул и осмотрелся. Аэропорт жил своей обычной жизнью – люди с чемоданами, такси, звуки объявлений где-то позади. Всё это казалось фоном, едва ощутимым шумом, который никак не касался меня.
Что-то внутри затеплилось. Удивительное ощущение. Не облегчение, но что-то, похожее на него. Может, это был намёк на то, что я способен снова чувствовать что-то, кроме боли и тяжести.
Я хмыкнул. Янтарные глаза. Почему они застряли у меня в голове? Девчонка, которую я больше никогда не увижу. Случайная попутчица, ничего более. Но стоило вспомнить её взгляд – немного смущённый, но полный жизни, – и я вдруг поймал себя на том, что не хочу забывать. Её глаза, её губы, её аккуратный профиль, как она что-то тихо бормотала во сне.
Это странное тепло, поселившееся где-то внутри меня, всё никак не проходило.
– Странно всё это, – пробормотал я себе под нос.
Такси подъехало, фары осветили меня на мгновение, и я, не раздумывая, закинул свой рюкзак на заднее сиденье.
В машине я откинулся назад, прикрыв глаза. Снова этот аромат. Какой-то след, который оставила не только её фигура, скользнувшая мимо, но и её присутствие.
– Завтра всё это покажется неважным. – сказал я самому себе.
Но внутри я точно знал, что так просто это ощущение меня не отпустит.