Слава Богу, Дейзи, пристёгнутая к автокреслу, спала всю дорогу сюда от Инвернесса. Это значит, что вечером её нелегко будет уложить в кровать, но мне лучше уж спокойно проехать последние несколько миль. Я выключаю магнитофон, потому что меня уже тошнит от многочисленных детских песенок и мюзиклов Вест-Энда, которые я неоднократно прослушала за те два дня, что мы ехали в машине. Радио не переключается, так что я остаюсь слушать гудение двигателя и свои собственные мысли, пока извилистая дорога тянет нас на северо-запад.
Чем ближе мы подъезжаем, тем ощутимее становится чувство страха. Я не была здесь уже больше десяти лет. Конечно, мама приезжала ко мне несколько раз, но так редко, что мне порой казалось, будто поход на любую нашумевшую картину был для неё куда более значимым событием, чем выступления единственной дочери. Кажется, я всегда принимала как должное тот факт, что она никуда не денется из нашего маленького домика на побережье Лох-Ю, всегда будет меня ждать, если я захочу вернуться. Но возвращаться мне совершенно точно никогда не хотелось.
И вот я возвращаюсь, потому что у меня нет других вариантов. И уже поздно. Мамы больше нет. Я всё ещё не могу осознать окончательность этих слов. Как я смогу теперь без неё? Мы двое всегда были командой. Мы были друг у друга, и нам больше никто не был нужен. Именно она убедила меня уехать, поступить в театральную школу, помогла собрать чемодан. Я всегда знала, что, хотя мы находились на таком расстоянии друг от друга, она всегда была со мной рядом, когда я выходила на сцену. Но теперь я осталась одна, не считая уже моего собственного ребёнка, которого, как я знаю, за моей спиной будут называть безотцовщиной. Конечно, бывают оскорбления и похуже, и я не сомневаюсь, что они тоже прозвучат.
Злые языки будут болтать в переулках, у церковных ворот. И кто-то обязательно скажет, что история имеет свойство повторяться, и чего вы вообще ждали от девушки, которая родилась вне брака и уехала в большой город, чтобы петь на сцене? Скажут они и то, что голос, правда, у неё был, но что хорошего он ей принёс…
Дейзи вздрагивает и просыпается, когда машина с грохотом налетает на ограждение для прохода скота. Она в ужасе рыдает, обнаружив, что всё ещё пристёгнута к автокреслу, пытается вырваться, но не может, и это приводит к настоящей истерике.
– Тихо, зайка, – говорю я. – Мы уже почти дома. Надо только заехать в магазин и купить кое-что.
Было бы очень соблазнительно проехать через всю деревню, мимо старых ворот, ведущих к давно заброшенному поместью, и вырулить прямо к домику смотрителя, и ещё хотя бы несколько драгоценных последних часов не давать о себе знать. Но мне до смерти хочется чаю и чего-нибудь покрепче. И мне нужна еда на ужин. В доме, пустовавшем несколько месяцев, точно не будет ничего съедобного.
Если уж совсем честно, мысль о том, что придётся открыть дверь, переступить порог и оказаться в зябкой мрачной тишине комнат, которые всегда были полны жизни и света, меня пугает. Поездка по магазинам отсрочит момент, когда мне придётся столкнуться с тем, на что я так долго старалась не обращать внимания. Тоской. Чувством вины. И горем.
Я подъезжаю к магазину и вздыхаю, втянув запах далеко не самой чистой Дейзи, которая уже визжит во всю мощь своих лёгких.
– Тихо, моё сокровище. Подожди ещё несколько минут, и мы будем дома.
Я подхватываю её поудобнее, молясь про себя, чтобы в магазине никого не было, и толкаю дверь. Колокольчик звенит, сообщая о нашем визите, хотя и Дейзи справляется ничуть не хуже. Моя молчаливая молитва осталась неуслышанной, как обычно и бывает. К нам поворачиваются несколько человек.
– Ого, Лекси Гордон, это ты! Наконец-то вернулась домой, в Ардтуат!
Вопли Дейзи на секунду стихают, потому что ей нужно глотнуть воздуха. Приветствие в этой внезапной тишине звучит неожиданно громко, напоминая мне, что Александры Гордон, звезды мюзиклов, чьё имя когда-то было даже напечатано в программке шоу Вест-Энда, больше нет; здесь я всегда была и навсегда останусь Лекси.
– Мы как раз обсуждали, что приехала какая-то незнакомая машина, наверное кто-то новенький. И вы только гляньте на эту душечку, радость и гордость бабушки – покойся с миром, её светлая душа, – активно включается в разговор спешащая к нам Бриди Макдональд. Поток слов обрушивается на меня как волна. Она набирает в грудь побольше воздуха, и её ноздри тут же вздрагивают, уловив насыщенный запах, исходящий от подгузника Дейзи.
– Здрасьте, Бриди, – коротко киваю я ей и другим покупателям, мельком взглянув на них и слишком смущаясь, чтобы выделить кого-то из толпы. Сажаю Дейзи на плечи, беру корзинку и начинаю свой путь по тесным проходам в поисках того, что мне нужно. Бриди идёт за мной по пятам, забрасывая меня вопросами и умиляясь Дейзи, которая вновь начинает визжать.
Я отвечаю как можно тактичнее. Да, я вернулась. Да, меня долго не было. Да, я боюсь, что после целого дня в машине она выглядит не очень презентабельно. Я просто зашла купить кое-что по мелочи, а потом поедем домой, и я приведу её в порядок.
Я беру пачку чая и печенье. Мне очень мешают ёрзанье Дейзи, вопросы Бриди и сетка на бамбуковых шестах, под которую я неловко пытаюсь подлезть и достать пакет молока. Нет, пока я не знаю, сколько здесь пробуду. Нет, у меня пока никаких конкретных планов. Нет, пока не пою. Да, надо будет разобрать мамины вещи. Это очень мило с вашей стороны, спасибо, но я справлюсь и сама. Нет, продавать домик смотрителя не собираюсь.
Уже на грани отчаяния, я бросаю в корзину четыре сморщенных морковки, помятую луковицу и бутылку тоника. Ищу лимоны, но их нет, не считая тех, что сделаны из ярко-жёлтого пластика. Картошки тоже не осталось, так что беру упаковку пюре и – поскольку я уже не в силах сегодня готовить что-то серьёзное – мясные консервы, а также замороженный пирог с почками.
Наконец я добираюсь до кассы. Покупатели, судя по всему, никуда не торопятся, с радостью слушают вопросы Бриди и мои ответы. Их молчаливое осуждение прямо кружит над моей головой, как ястреб, который того и гляди вцепится в свою добычу. Ставлю корзинку на кассу, усаживаю поудобнее на плечах свою потную, плохо пахнущую дочь, радуясь, что она наконец успокоилась. Оглянувшись через плечо, я понимаю, что причина этого – шоколадное драже, которое ей скормила Бриди. Теперь Дейзи вытирает ладошки о мою замшевую куртку. Эту куртку я купила в прошлой жизни, когда у меня были деньги и когда мой образ сочетался с такой роскошной одеждой. Теперь я ношу её потому, что не могу позволить себе купить что-то более практичное. Я понимаю, как она смотрится. Такой куртке здесь не место. Как и её владелице.
Я улыбаюсь Мораг, продавщице. Женщины наблюдают, как та берёт каждую мою покупку и кладёт в бумажный пакет с логотипом, а я вспоминаю ещё кое-что.
– Да, и бутылку джина, пожалуйста.
Она достаёт бутылку с полки, и я старательно избегаю встречаться глазами с женщинами. Их осуждение, висящее в воздухе, становится ещё более плотным. Я расплачиваюсь, поднимаю глаза и вызывающе улыбаюсь всей компании.
– Привет, Лекси, – говорит молодая блондинка с коляской, сидящий в которой безукоризненно одетый малыш чуть постарше Дейзи наблюдает за происходящим, широко распахнув голубые глаза. Я не сразу узнаю блондинку.
– Элсбет? Привет! Рада тебя видеть. У тебя теперь тоже маленький?
В школе мы дружили, но после того как я уехала, перестали общаться. Она кивает, но не предпринимает попыток продолжить разговор.
Я неловко наклоняюсь за пакетом, одновременно пытаясь удержать Дейзи. Она очаровательно улыбается Бриди, Мораг, Элсбет и всем остальным женщинам, её щёки горят, ресницы блестят от недавних слёз.
– Давай помогу, – предлагает Бриди и пытается забрать у меня пакет, но я качаю головой. Если она увидит, что моя машина до потолка забита моими роскошными нарядами, тут-то мне и крышка. Мало того, что все скоро поймут, какая я плохая мать ребёнка-безотцовщины, так еще всем сразу же станет ясно, что я вернулась в Ардтуат, поджав хвост, нищая, безработная, опоздав на несколько месяцев и не успев позаботиться о своей несчастной матери в последние дни её жизни.
– Не беспокойтесь, я сама. Если можно, подержите мне дверь. Спасибо.
Когда я ставлю коробку на капот машины и роюсь в сумке в поисках ключей, пирог выскальзывает и с грохотом падает на асфальт. Несколько человек за окном магазина поворачиваются к нам.
Я открываю дверь и усаживаю Дейзи на сиденье. Неудивительно, что она тут же во весь голос высказывает своё возмущение по этому поводу. Я молча застёгиваю ремень, потому что, если раскрою рот, не факт, что сама удержусь или от таких же громких ругательств, или от слёз.
Я пытаюсь поднять пирог, но рядом уже стоит Элсбет, а её глазастый малыш невозмутимо смотрит на меня.
– Вот, – говорит она, протягивая мне помятую коробку.
– Спасибо. Так себе ужин, но на сегодня сгодится, – начинаю взволнованно от смущения и стыда лепетать я.
Элсбет кивает, заглядывает в окно машины, пытаясь рассмотреть коробку с кухонными принадлежностями и настольную лампу. Кажется, она хочет что-то сказать, но передумывает и разворачивает коляску.
– Увидимся.
– Ага, – соглашаюсь я, сама при этом стою у машины и смотрю, как она увозит своего чистенького, опрятно одетого малыша, сворачивает у ворот дома, выходящего на гавань, и вталкивает коляску в его дверь, выкрашенную жёлтой краской.
Я сажусь на переднее сиденье, вытягиваю свои окоченевшие конечности и глубоко вдыхаю, прежде чем повернуть ключ в замке зажигания.
– Ну вот, Дейзи, – говорю я как можно жизнерадостнее, надеясь, что она не услышит дрожь в моём голосе, – вот мы и едем в домик смотрителя.
На следующее утро меня будит стук в дверь. Мы обе провалились в глубокий, глубокий сон, но лишь когда рассвет уже начал заливать небо над холмами.
Ночь не задалась по большей части оттого, что Дейзи не удавалось уснуть в слишком тихой и незнакомой темноте: она привыкла к шуму машин и огням большого города, разбавляющим черноту ночи до почти оранжевого сияния, привыкла к собственной кровати в собственной спальне. Когда как я сменила ей подгузник, накормила её, дождалась, пока погружаемый нагреватель нагреет достаточно воды для небольшой ванны, искупала ее и попыталась уложить спать, она пришла в совершенный ажиотаж, восхищённая новизной крошечного домика, забитого мамиными вещами. Чтобы помешать ей сеять хаос среди сувениров и фотографий, которыми заставлена гостиная, я усадила её себе на бедро, одновременно пытаясь открыть консервы.
После нескольких минут напряжённой борьбы с древним консервным ножом и обломками крышки, ставшими приправой к моему ужину, а также после того как я разрезала палец и забрызгала всё вокруг своей кровью, мне пришлось наконец признать поражение. Обмотав рану туалетной бумагой, я выключила духовку и налила себе джина с тоником. После этого отнесла Дейзи в спальню и разобрала кровать, что с раненой рукой оказалось довольно трудно. Кто-то явно успел здесь побывать, потому что с кровати сняли матрас, а простыни выгладили и аккуратно сложили в шкаф.
Я помнила, что на чердаке лежит старая деревянная кроватка, в которой я еще ребенком спала в этой самой комнате, в ногах этой самой большой кровати. Но сейчас у меня уже не было сил вытаскивать из сарая лестницу, лезть на чердак, доставать и собирать кроватку. Так что я уложила Дейзи в гнездо из одеял и свернулась калачиком рядом с ней. Но у неё были другие планы. Вымытая и накормленная, она почувствовала себя новой женщиной, жаждущей веселья и развлечений после долгого и скучного дня в машине. Даже измученная и злая, я была не в силах сдержать смех, глядя, как она катается по кровати туда-сюда, запутывая в простынях нас обеих.
Я пыталась ей петь, но, услышав свой собственный надтреснутый голос, едва не расплакалась, так что оставила это занятие. Решила лучше выудить из сумки с игрушками ее любимого голубого зайца и книжку с картинками, но она не оценила мои усилия. Ей больше хотелось физических упражнений, так что пришлось качать её на животе. Еще она изо всех сил дрыгала маленькими ножками, но так и не устала. Спустя полчаса мои руки уже болели так же сильно, как и голова. Я решила, что джин сейчас – это плохая идея, и, взяв Дейзи и недопитый стакан, пошла на кухню. Там поставила стакан на стол рядом с бутылкой и побрела в гостиную, чтобы полюбоваться видом из окна.
Сквозь старые оконные стёкла всегда сквозило, так что я завернула Дейзи в шаль, которую мама связала для нее, когда она родилась, – красивую шаль с узором в виде раковин морских гребешков, тончайшую, как кружево. Я гладила дочь по спинке, пытаясь убаюкать, и чувствовала под пальцами мягкость белой шерсти. На мгновение передо мной встал образ мамы, сидящей у огня с мотком той шерсти на коленях и снующими туда-сюда спицами в руках. Мне, слишком уставшей, чтобы плакать, оставалось лишь покачать головой и сморгнуть слезы.
За домом взошла луна, осветила озеро. Был прилив, он давал возможность разглядеть, как вода мягко плещется о берег. Не обращая внимания на мою сентиментальность, вызванную изнеможением, Дейзи лепетала и болтала, указывая пухлым указательным пальцем на окно и комментируя увиденное.
– Ада2, – сказала она и вновь повторила: – ада2.
Ночную тишину иногда нарушал крик кулика с берега. Я нежно ворковала со своей маленькой дочкой, целовала её только что вымытые волосы и покачивала на плече. Услышав тихий звук лодочного мотора, мы обе подняли глаза. Небольшая рыбацкая лодка скользнула по полоске лунного света, оставив за собой пляшущую звёздную полоску там, где от винта пробудилось свечение.
– Ада2, – многозначительно сообщила Дейзи.
– Красиво, правда? – спросила я. – Лодка.
– Одка, – повторила Дейзи, и я рассмеялась.
– Точно. Ты моя умничка.
Мы любовались огнями, пока их танец не стих.
– Ну всё, милая, – наконец сказала я, – теперь пора спать.
Но у Дейзи были другие планы.
К двум часам ночи мы обе расплакались от изнеможения. И только после того, как она, всхлипнув, уснула, я вытерла глаза краешком простыни, завернулась в неё, накрыла нас обеих шалью и погрузилась в долгожданное забвение.
Стук в дверь, который меня будит, сперва сквозь сон кажется тихим, и я медленно выплываю из глубины сна, поднимаюсь к поверхности дневного света. Стук повторяется, настойчивее тянет меня наверх.
Осторожно, чтобы не разбудить Дейзи, я выпутываюсь из одеял, натягиваю халат, висящий на двери спальни. Застигнутая врасплох, наспех пробегаю пальцами по всклокоченным кудрям, туже затягиваю халат на талии. Распахиваю дверь, готовая дать отпор неприятному человеку, посмевшему будить меня в такой час.
Но слова замирают на моих губах, когда я вижу мужчину, застывшего в дверях. Его фигура резко прочерчена на фоне серо-стальных вод озера, ветер треплет его волосы. – Вам помочь? – спрашиваю я ледяным тоном, хотя его улыбка – такая тёплая.
– Привет, Лекси. Я Дэйви Лаврок, – начинает он и многозначительно умолкает, будто только его имя должно мне о чём-то сказать. Повисает неловкая тишина. Я напрягаю мозги. Не-а. Ничего не всплывает. Кроме шотландского слова «лаврок», которым мама называла жаворонков, парящих в небе над озером. Мне остается только тупо таращиться на мужчину. А он отводит взгляд, его улыбка медленно гаснет, и он протягивает мне большую сумку.
– Бриди просила тебе передать.
Я беру у него сумку и заглядываю внутрь. Она тяжёлая, потому что в ней лежат небольшие, похожие на лангустинов лобстеры, какие нередко попадаются в сети рыбаков. При виде их коралловых панцирей мой рот наполняется слюной: на таких маленьких лобстеров нет коммерческого спроса, но они просто изумительны, будучи сваренными в кастрюле озёрной воды и как следует смазанными майонезом или чесночным маслом. Извлечь мясо из их плотной брони – трудное занятие, но результат стоит одного, а то и двух сломанных ногтей.
– Спасибо, – говорю я. – И Бриди тоже спасибо.
– Она говорит, ты только что вернулась. Говорит, они будут кстати.
Ну вот, сплетни уже разлетаются.
Мы молча стоим в дверях, смущённо пялясь друг на друга, и у меня появляется разглядеть в его лице что-то, что поможет мне наконец его узнать. У него открытое, жизнерадостное лицо человека, который в ладах с самим собой, серо-голубые глаза и обветренная кожа. Он явно местный и думает, что я его знаю, потому что здесь само собой разумеется, что все знают всех и все вписываются в эту компанию.
– Мне так жаль, что твоей мамы больше с нами нет, – говорит он наконец. – С домом всё в порядке? Бриди заглядывала сюда пару раз. Но если нужна будет помощь, дай мне знать.
Его взгляд скользит куда-то мимо меня, и я чувствую: что-то привлекло его внимание. Обернувшись, понимаю, что именно: бутылка джина и полупустой стакан рядом с ней. Вполне понятно, о чём он думает. В такой ранний час… Я смотрю на часы и вижу, что сейчас позже, чем мне казалось, – почти десять. Но тем не менее.
Я вызывающе смотрю на него, готовая защищаться.
– Это вообще не то, что ты подумал. Ну, выпила вчера за ужином.
Он пожимает плечами.
– Я ведь тебя не осуждаю.
Вот спасибо. Но уверена, не пройдёт и получаса, и это станет известно Бриди.
– Приятного аппетита. Если захочешь ещё лобстеров, я всю неделю на озере. Черкни мне записку и оставь на пристани.
Я молчу и думаю о том, какой нелюбезной я ему, наверное, кажусь.
– Ещё раз спасибо. С удовольствием съем.
– Не за что. Ну, увидимся.
Я смотрю, как он направляется к «Лэнд Роверу», припаркованному у обочины, насвистывая под нос мелодию. У него широкие плечи и пружинящая походка рыбака. Мотив мне знаком – мама часто напевала эту песню. Он садится в машину, заводит мотор, затем, прежде чем отъехать, смотрит на наш домик и машет мне рукой.
Я выливаю в раковину всё, что осталось в стакане, и ставлю бутылку в шкаф, а сумку с лобстерами – в холодильник. При этом ловлю себя на том, что тоже жужжу про себя мелодию, которую он насвистывал, – кажется, она ко мне прилипла. Пытаюсь даже напеть: Неужто ты меня покинешь…Но мой голос вновь ломается, и я оставляю эту затею.
Что-то начинает всплывать в глубинах памяти. Может быть, я где-то уже видела эти серо-голубые глаза, но не помню, где именно. Пытаюсь уцепиться за обрывки воспоминаний, но они вырываются и уносятся прочь, скользкие, как рыбы.
Я наполняю водой электрический чайник, ставлю на плиту. Когда достаю с полки заварочный чайник, старый, коричневый, меня внезапно захлёстывает волна горя, и дыхание в груди перехватывает. Я словно слышу в этой кухне мамин голос, ту самую песню, и прижимаю чайник к себе.
Выкопай могилу мне глубокую,
Розы положи в изголовье,
Горлицу в ногах поставь одинокую —
Пусть узнают, что убита я любовью.
У неё всегда был готов чай, она всегда приносила мне чашечку, просила я об этом или нет. Теперь, при виде этого чайника, я понимаю, что мама приносила мне не просто напиток. Это был особый знак нашей близости – крошечные, незначительные моменты, которые я воспринимались мною как должное. С помощью чая она по несколько раз на дню показывала мне, как сильно меня любит.
Всё ещё слыша её голос и слова песни, я иду в гостиную и снимаю с каминной стойки фотографию отца. Взгляд его тёмных глаз, затенённый, ни о чём не говорит, но это единственная егофотография, какая у меня есть. Его звали Алек Маккензи-Грант, он служил в военно-морском флоте и погиб до того, как я появилась на свет. Больше я почти ничего о нём не знаю. Когда я просила маму рассказать о нём, она всегда говорила о его доброте, о том, как он её любил и как любил бы меня, если бы дожил до моего рождения. Но когда я задавала вопросы о его родителях, о том, каково было быть сыном владельца огромного поместья, она всегда отвечала уклончиво. Меняла тему, спрашивала, рассказывала ли она мне, как Алек и мой дядя, Руарид отправились на лодке ловить скумбрию и увидели гигантскую акулу? И хотя эту историю я уже слышала сотни раз, я не мешала матери рассказывать её снова и снова.
Лишь став старше, я поняла, как тяжело ей было думать о той жизни, какую она могла бы вести, став хозяйкой поместья и, может быть, о той жизни, какую она могла бы дать мне. Так что я перестала задавать ей вопросы, от которых она становилась лишь грустнее. Но мне всегда хотелось узнать об отце – о том, каким он был, о том, почему мама так неохотно говорила о его родственниках. Её рассказы были полны детской невинности, той невинности, которую уничтожила война. Конечно, она хотела от чего-то защитить меня, а что-то и забыть. Но теперь я жалею, что перестала спрашивать. Жалею, что так и не узнала их историю. Жалею, что часть моей собственной истории теперь для меня потеряна.
Я ставлю его фото на место, рядом с фотографией мамы. Не осталось ни одной, где они вдвоём, и при этой мысли мне становится ещё грустнее.
Вода закипает, чайник свистит, возвращая меня в настоящее, и я смахиваю слезу рукавом халата. Вернувшись в кухню, наполняю водой коричневый чайник, добавляю листья из железной банки в шкафу и помешиваю. Настоящий чай, точь-в-точь такой, как всегда варила моя мама, Флора.
А потом Дейзи начинает ворочаться, и я бегу к ней, чтобы её день начался с улыбки.