Я мчусь по улице, проталкиваясь сквозь толпу, и часы на площади Пикадилли сообщают мне то, что я знаю и так: я опоздала. А ведь это прослушивание – мой большой шанс, возможность получить главную женскую роль в постановке театра Вест-Энда. В спешке я цепляюсь носком ботинка за выступающий камень брусчатки, ахаю от внезапной боли, налетаю на прохожего.
«Простите», – бормочу я, но он даже не поднимает головы, чтобы взглянуть на меня и принять мои извинения, и мы оба спешим дальше, охваченные суетой нашей безумной жизни.
Я уже привыкла ко всему этому, к безличию большого города, хотя поначалу, много лет назад, переезд в Лондон дался мне очень тяжело. Я до боли скучала по домику смотрителя. И ещё больше скучала по маме. Она была моей подругой, моим доверенным лицом, самым близким человеком, всегда готовым поддержать, и я часто представляла, как она сидит в одиночестве в домике смотрителя, нашем маленьком выбеленном домике на берегу залива. Большой же город был полон людей и огней, и шума движения. Даже чай был на вкус не таким, как дома, в Шотландии, потому что чайник, который я откопала на кухне, был покрыт неприятным известковым налётом цвета мокроты.
Но в то же время я чувствовала облегчение из-за того, что покинула поместье Ардтуат. Мне было приятно раствориться в толпе после долгих лет проживания в крошечном городке, где все считали своим делом сунуть нос в чужие и никто никогда не лез в карман за особо важным мнением по любому вопросу. Новая жизнь дала мне свободу, какую я никак не могла обрести дома, и я была полна решимости двигаться в светлое будущее, лишь порой оглядываясь через плечо.
Вскоре я нашла друзей в театральной школе, где училась бесплатно, и начала привыкать. Долгие часы изнурительных занятий – танцы, пение, актёрское мастерство – и волнующая новизна городской жизни быстро вытеснили реалии моего прежнего существования, заменив их новыми, на первый взгляд гораздо более блестящими.
Конечно, не такими уж они были и блестящими, эти новые реалии. Яркие костюмы и макияж под ослепительным светом прожекторов утратили своё волшебство и показали свою липкость. Мы переодевались в тесных гримёрках, бились за место перед зеркалом среди груд одежды, карандашей для глаз и заколок, и всё было покрыто щедрым слоем пудры, необходимой, чтобы закрепить макияж и убрать блеск. Воздух был тяжёлым от запаха пота, духов и мокрой пыли лондонских улиц, принесённой на куртках, и мы постоянно цеплялись друг к другу, потому что нервничали перед выступлением. Но всё это быстро забывалось в потоке адреналина после звонка за пять минут до выхода на сцену.
Понемногу я привыкла и к долгим прогулкам по улицам, где воздух наполнен несвежим дыханием семи миллионов человек, а небо над головой рассечено на грязно-серые четырёхугольники, мелькающие то тут, то там между зданиями, и бесконечно далеко от неба Лох-Ю, которое непрерывно тянется до горизонта, изгибаясь над холмами. Привыкла я и к лондонской погоде. Точнее, её отсутствию. Сезоны большого города отличаются друг от друга больше витринами магазинов, чем какими-то серьёзными климатическими изменениями: даже среди зимы город, кажется, генерирует собственное тепло, которое поднимается от сырых тротуаров и исходит от кирпичных стен. Первое время я скучала по ощущению дикости, не столь уж и редкой в шотландской погоде с ее безудержной силой атлантического шторма, с ее захватывающим дух холодом зимнего утра и неуловимым теплом весеннего дня. Но я быстро запрятала свитера ручной работы в ящик комода в спальне и сменила на облегающие хлопковые топы и лёгкие рубашки из сетчатой ткани, какие носили все остальные студенты. Такой вид явно больше подходил для прослушивания, имел больше вероятности привлечь внимание режиссёра или продюсера. И ещё я научилась пить кофе вместо чая, пусть даже одна чашка здесь стоила больше, чем целая банка растворимого напитка, который мама покупала в магазинах Ардтуата.
Я ныряю в переулок, который спускается к театру, и плечом толкаю дверь, ведущую к сцене. Мой желудок крутит от волнения, я сглатываю желчь, которая поднимается к горлу, и это никак не улучшит мой голос. Последние несколько месяцев выдались напряжёнными, я закончила работу с «Каруселью», и вновь начался изнурительный процесс прослушиваний. Я не очень-то хорошо питаюсь и сплю. Стараюсь убеждать себя, что моя тревожность понятна, учитывая ситуацию с работой и волнения о том, как мне дальше платить за жильё, если мой счёт в банке истощается. Но за этим скрывается ещё одно чудовищное осознание, которое медленно, но неотвратимо растёт на протяжении уже нескольких недель: Пирс теряет ко мне интерес. Может быть, ведь может же быть, если я получу эту роль, он вновь меня полюбит. Может быть, нам удастся вернуть страсть и интерес первых дней, и всё снова будет в порядке.
Я подхожу к остальным, которые уже собрались за кулисами, снимаю пальто, провожу пальцами по волосам, чтобы в который раз за сегодня привести непослушные огненные кудри хотя бы в относительный порядок. Прошу прощения у помощницы продюсера, ставящую галочку в блокноте напротив моего имени. Она удостаивает меня улыбкой, слишком быстрой, чтобы быть искренней, и отворачивается. Кого-то из присутствующих я узнаю: мир музыкального театра невелик. Но мы избегаем встречаться глазами друг с другом, сосредоточившись на том, чтобы держать свои нервы под контролем и слушать первую номинантку на главную роль. Конкуренция за роль будет высокой – пресса уже гудит новостями о возрождении Бродвея, а лондонское шоу высоко котируется.
Я пытаюсь сделать глубокий вдох и сосредоточиться на роли Марии Магдалины, но мои мысли кружат вокруг другого прослушивания, которое проходило два года назад в другом театре. Это был кордебалет, постановка блистательного Пирса Уокера, чья звезда восходила на театральной сцене Вест-Энда.
На прослушивании он выделил меня из всех и в конце утомительного дня пригласил сходить с ним выпить. Он сказал, что хотел бы моего участия в шоу, хотя я всегда была скорее певицей, умеющей танцевать, чем танцовщицей, умеющей петь. Он сказал, что от меня исходит сияние, что я напоминаю ему Одри Хепберн, только рыжую. Позже в тот вечер он сказал, что никогда не встречал кого-либо похожего на меня. Что у меня редкий талант. Что он поможет мне добиться успеха. А ночью, когда мы лежали среди спутанных простыней на кровати в моей грязной берлоге, он сказал мне, что я стану его музой и что вместе мы проложим путь к самым вершинам славы.
Я глотала его слова с такой же жадностью, с какой выпила бокал вина в пабе на Друри-Лейн. Какой же я была наивной: и то, и другое ударило мне в голову.
Сейчас, два года спустя, увлечение утихло, и дала о себе знать реальность. В последнее время Пирс приходил домой из театра всё позже и реже и не единожды упоминал имя новой старлетки, которая, как он мне заявил, по-настоящему понимает его видение и кажется ему совершенной мечтой режиссёра. Я начала понимать, что признание зрителей для него значит гораздо больше, чем для меня. Вся жизнь для него – это постановка. А отношения, как и его проекты, теряя блеск новизны, утомляют его и он переходит к новым. Я всё ещё цепляюсь за надежду, что стану той, кто это изменит. Той, кто убедит его остаться.
Постоянное беспокойство берёт своё. Бессонные ночи и ощущение тошноты сказались на моём голосе, хоть я и не собираюсь этого признавать. Может быть, я чуть перенапряглась, попробовав несколько партий, чтобы расширить свой вокальный диапазон. Но я не дам сомнениям взять надо мной верх. Сегодня мне нужно собраться и выступить так, чтобы получить главную женскую роль в мюзикле «Иисус Христос – суперзвезда»
– Александра Гордон, – называет мое имя помощница продюсера. Я выхожу на сцену и глубоко вдыхаю. Сердце колотится в груди как крылья пойманной птицы, но мой голос взмывает вверх легко, словно жаворонки над холмами, окружающими мой прежний дом.
Я получаю роль. И несколько недель Пирс внимателен ко мне, как прежде – приносит мне цветы, приглашает в ресторан, чтобы отпраздновать. Я начинаю думать, что всё будет в порядке и можно с облегчением выдохнуть. Но когда начинаются репетиции, мне всё сложнее и сложнее брать высокие ноты. Режиссёр обеспокоен. Когда он говорит со мной, я вижу в его глазах сомнение – правильный ли выбор он сделал. И однажды преподавательница по вокалу отводит меня в сторону и спрашивает, всё ли у меня в порядке.
– Всё хорошо, – отвечаю я, натягивая улыбку, куда более жизнерадостную, чем моё самочувствие. – Последние два месяца выдались трудными, но я уже прихожу в себя. Ещё у меня небольшие проблемы с желудком, но я почти поправилась. Просто немного потеряла форму. Голос вернётся, когда я совсем выздоровлю, обещаю.
Мне хочется надеяться, что я говорю убедительно. Если честно, сегодня утром меня жутко тошнило после тоста и чашки кофе, но я взяла себя в руки и пришла сюда
– Хорошо, – говорит преподавательница, но смотрит на меня с явным сомнением. – Но, Александра, я прежде не раз замечала подобное. Надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу…вы не беременны?
В ту же секунду, как она задаёт этот вопрос, я уже осознаю ответ. Как будто я всё знала и так, просто не признавалась даже себе. Руки сами собой тянутся к животу, кровь отливает от лица. Беременная Мария Магдалина для сцены не годится, хотя издержки её профессии могли быть и такими. Меня качает, стены будто смыкаются, угрожая похоронить меня под собой.
Преподавательница по вокалу усаживает меня на табурет в углу комнаты, прижимает мою голову к моим коленям, чтобы я не упала в обморок.
– Такое бывает, – объясняет она. – Гормональные изменения во время беременности иногда приводят к опуханию голосовых связок. Это может плохо повлиять на ваш диапазон. Перенапряжение очень опасно. Вам следует проконсультироваться с врачом. И, вне всякого сомнения, дать связкам отдохнуть.
Гнев Пирса – бурный, как шторм в Атлантическом океане. «Что за чёртова катастрофа!» – восклицает он, когда я вечером сообщаю ему новости после того, как посетила врача и он подтвердил, что я беременна и что одна из голосовых связок повреждена. Я протягиваю к нему руки, отчаянно нуждаясь в объятиях, но он отталкивает меня.
– Тебе надо от неё избавиться, – говорит он, и его горячая ярость сменяется ледяной неприязнью. Затем он отворачивается и наливает себе большой стакан скотча.
На секунду я недоумеваю, полагая, что он говорит о голосовой связке. Но меня тут же охватывает ужас, когда я понимаю, что речь о беременности. Аборты десять лет как легальны, но я даже не рассматривала этот вариант. Я уже чувствую связь с будущим ребёнком, свирепое желание защищать и нежную любовь.
Он отхлёбывает виски и добавляет:
– Разберись с этим, а потом, если нужно, сделай операцию на связки. Ты же не хочешь лишиться роли.
В моей голове звучит белый шум, и я не могу ясно мыслить. А потом сквозь непонимание и страх слышу голос матери, напевавшей на кухне домика смотрителя слова любви и потери:
«Неужто ты меня покинешь?
Покинешь верную любовь?»
Я знаю ответ на этот вопрос: нет ни малейшего сомнения в том, что намерен делать Пирс. Он уже разорвал наши отношения.
А потом шум в моей голове утихает, и в том, что буду делать я, тоже не остаётся ни малейших сомнений. Я оставлю этого ребёнка и воспитаю его сама. Может быть, со временем мой голос вернётся. Преподавательница по вокалу сказала, что, если я не сильно его повредила, шанс есть. Надо будет проконсультироваться со специалистом. Но это подождёт несколько месяцев. У меня имеются кое-какие сбережения – по крайней мере, я смогу жить на них, пока не родится ребёнок, а потом вернусь к работе. Это ведь не конец, лишь остановка. В конце концов, другие певицы же совмещают детей и карьеру. Почему я не смогу?
Скотч явно развязал Пирсу язык. Когда я говорю ему, что оставлю ребёнка, на меня обрушивается поток таких оскорблений, что мне становится страшно, не сделает ли он чего-то со мной и с малышом. Он заявляет, что не хочет больше иметь со мной ничего общего, что такое решение – жуткий эгоизм, что я такая же зацикленная на себе, как любая другая певичка.
– Может, это даже не мой ребёнок, – выдает он, натягивая куртку, и, распахивая дверь, шипит: – Неудивительно, что они дали тебе роль Магдалины. Сразу увидели настоящую шлюху.
Я с глухим стуком захлопываю дверь за ним и его полными ненависти словами. Звук эхом отражается от стен. Я падаю на пол и лежу, скорчившись, на грязной плитке в коридоре, обняв колени, защищая новую жизнь, растущую в моём животе, и рыдаю. Я чувствую себя совершенно одинокой.
Но одно я знаю точно – моё место в Лондоне. Я ни за что не вернусь в Шотландию.