Свет в тайнике - читать онлайн

6. Июнь 1942

По пути из гетто я видела, как до смерти забили прикладом девочку. Не знаю, сколько лет ей было, совершила ли она какой-нибудь проступок или же ни в чем не была виновата. Но эсэсовец убивал ее с улыбкой на лице, а затем ушел, оставив на тротуаре лежавшее в луже крови безжизненное тело. Чувствуя свою полную беспомощность, я, выйдя из тени, дошла до проулка между зданиями и, дождавшись подходящего момента, выбралась из-за ограды тем же способом, каким попала внутрь. Я бежала домой, и меня колотила дрожь.

В ту ночь я впервые до конца осознала и свела воедино происходящие вокруг меня события. Раньше мне казалось, что все ужасные вещи, творившиеся вокруг, были какой-то ошибкой. Идеи заблуждающегося вождя, который, в свою очередь, внушил их своей армии и народу. Ведь всегда на свете были бедные и голодные. Так же как и люди, которых ненавидели и презирали. И с незапамятных времен случались войны, в которых сражались между собой молодые мужчины и гибли ни в чем не повинные люди. Как это ни ужасно, так был устроен мир. Но в лице того эсэсовца я увидела нечто иное – звериную радость и ненависть. Наслаждение, которое он испытывал, причиняя боль и убивая другое человеческое существо.

Я видела зло в его концентрированном виде.

И все мое существо восставало против него.

Так начался третий этап моего образования.

Мы увидели, что на обратном пути в гетто рабочих обыскивают, и, если находят еду, отбирают. Тогда я стала каждое утро встречать Макса, когда их вели на разгрузку угля, не для того, чтобы передать ему еду, а чтобы подать знак. Я делала это так часто, что охранник начал меня узнавать; качая головой, он следил за мной, пока я не уходила. Я посылала ему воздушный поцелуй. В тот же вечер Макс из-за забора привлекал мое внимание, насвистывая, покашливая, чихая или напевая, давая мне таким образом знать, что поблизости нет полиции. Тогда я передавала ему еду в том месте, где ее можно было просунуть через заграждение. Это было опасно, но все же не настолько, как попытка для меня, не еврейки, проникнуть в гетто. Кроме того, это значило, что я не нарушаю слово, данное мною пани Диамант. Или, во всяком случае, не нарушаю его слишком сильно.

Принесенного мной было недостаточно, я видела это по усиливавшейся худобе Макса. Но все же это было лучше, чем ничего.

Эмилька по-прежнему приходила спать ко мне в комнату, но по рабочим дням она часто допоздна задерживалась в фотоателье, проявляя пленки, и иногда прибегала домой за несколько минут до начала комендантского часа. Поэтому я удивилась, услышав в один из дней ее стук в дверь задолго до темноты. Открыла дверь, но за ней не было Эмильки. Это был Изя.

Не знаю, как он попал в дом. Я не стала спрашивать. И он ничего не сказал, даже не поздоровался. Только молча обнял меня. Он был как столб в ограждении гетто: такой же сухой, жесткий; и я так же легко притянула его к себе и закрыла за ним дверь.

Солнце село, и наступил вечер, но я долго не зажигала свет. Масляная лампа обходилась дешевле электрического освещения; отсветы ее пламени плясали в темноте. Я была счастлива. Так счастлива! Отодвинув волосы с моего лица, Изя покрывал мой лоб и щеки поцелуями.

– Ты знаешь, что я тебя люблю? – спросил он.

Я молча кивнула. Я это знала.

Все еще прижимая меня к себе, он повернулся на бок и подпер голову рукой.

– Я пришел сказать, что немцы увозят тысячу наших молодых мужчин в трудовой лагерь.

– Куда?

– Думаю, во Львов. Не знаю, по каким критериям они отбирали, но Макс попал в этот список.

У меня сжалось сердце. Люди исчезали во Львове. Совсем как их сестра.

– Работа на перегрузке угля очень тяжелая. Люди падают, не выпуская лопат из рук, Макс и так ослаблен из-за недоедания, а тем более для такой работы. Думаю, в лагере будет еще хуже.

Он переплел свои пальцы с моими, и его лицо исказила гримаса. Он закрыл глаза.

– Нам не выжить, Фуся.

Я нахмурилась.

– Конечно, мы выживем. Что-нибудь произойдет…

– Ты имеешь в виду, русские придут? Надолго ли нам это помогло в прошлый раз? Евреям не помогло.

Мне хотелось сказать, что Германия будет побеждена, война закончится и все станет как раньше. Но не было уверенности, что это правда.

Нет, я знала, что это не так. Даже тогда. Ничто и никогда уже не будет как прежде.

– Я хочу, чтобы ты знала, – сказал Изя, – я хочу выжить, хочу, чтобы это был я. И чтобы ты выжила. Хочу больше всего на свете. Не забудь этого.

Я не знала, почему он так сказал. Даже не задумалась об этом. Была ослеплена любовью. Я поняла это на следующий день, когда увидела Макса, шагавшего в колонне других мужчин в сторону угольного склада. Послала воздушный поцелуй охраннику, смотревшему в противоположную сторону, и поравнялась с шеренгой, стараясь идти с ней в ногу. У Макса был ужасный вид, под глазами лежали глубокие фиолетовые тени. Он сказал, что не едет в трудовой лагерь во Львов.

Потому что Изя поменялся с ним местами.

На следующее утро я отправилась в городскую ратушу, ожидая увидеть там немца в очках с металлической оправой. Однако на этот раз там оказался другой мужчина, правда, в точно таких же очках. Внешне он напоминал хорька, таскавшего наших кур на ферме.

Я спросила, как узнать, в какой трудовой лагерь отправили того или иного человека, и он нахмурился. Поляки из Перемышля отправлялись в Германию и в бывшую Чехословакию исполнять свой долг во имя процветания Отечества, а грязные евреи из этого города должны были оправдывать свое содержание, работая в Белжеце или в Яновском трудовом лагере во Львове, объяснил он.

Значит, Яновский.

Мне хотелось плюнуть немцу в лицо, но вместо этого я его вежливо поблагодарила. Вернувшись домой, обнаружила плакат, наклеенный на стену перед входом в подъезд.

Трижды перечитала плакат. Я нарушила бо́льшую часть перечисленных правил. Некоторые из них – прямо сегодня. А сейчас мне нужен был билет на поезд, и у меня на него не хватало денег.

Неделю я питалась одним хлебом и, не имея другого выхода, продала юбку из коробки пани Диамант. В ней уже почти ничего не оставалось, но я должна была убедиться, что с Изей все в порядке. Что он не слишком ослаб. Что он жив. И вся его семья хотела об этом узнать.

Было раннее утро, солнце еще только начинало подниматься над крышами домов. Понаблюдав некоторое время, как я, не притрагиваясь к чаю, грызу ногти, Эмилька в конце концов потеряла терпение.

– Ну что ты сходишь с ума? Ты что, с парнем своим поссорилась?

– Нет, дело не в этом, – ответила я. От человека в очках я узнала, что в Яновской содержались еще и политические заключенные, а также поляки, цыгане и даже некоторое количество украинцев. Люди отовсюду. Эмильке необязательно знать, что Изя еврей.

– Его отправили в трудовой лагерь во Львове. Я хочу поехать повидать его, но билет на поезд стоит дорого. И потом, даже если накоплю денег, мне его не продадут. У меня нет немецких документов.

– Ну так поменяй свои польские на немецкие.

– Я пыталась, но им требуются свидетельство о рождении и новая фотография.

– Ну и? – нетерпеливо спросила Эмилька.

– У меня нет свидетельства о рождении, нет денег на фотографию. По крайней мере, пока. Я две недели копила деньги на билет…

– Поэтому ты ничего и не ела? Боже мой, Фуся…

Я поморщилась при упоминании Бога и собственного имени. Я не давала ей разрешения называть меня Фусей. Но Эмилька была человеком действия и не обращала внимания на такие мелочи.

– Прекрати кукситься и одевайся, – сказала она. – У нас есть дела.

Я подумала, что она предлагает заняться стиркой, но она повязала голову шарфиком. Эмилька подождала, пока я оденусь, и, оставив позади гору нестираного белья, мы вышли с ней на залитую ярким солнцем улицу.

Я с трудом поспевала за ней. Она вежливо, хотя все же не очень приветливо кивнула двум немецким солдатам, остановившимся покурить около груды кирпичей, и, не сбавляя шага, помчалась дальше с таким видом, как будто немецкой армии лучше во избежание неприятностей не вмешиваться в наши срочные дела. Солдаты не стали нас останавливать. Мы прошли мимо треснувшей витрины с намалеванной на ней желтой звездой – того, что когда-то было магазином Диамантов, и вдруг я замерла от плывшего в небе перезвона соборных колоколов. Оказывается, сегодня воскресенье.

Эмилька остановилась перед входом в фотоателье, потом, воровато оглядевшись по сторонам, достала из кармана ключи и, прежде чем я сообразила, что происходит, втащила меня внутрь, захлопнула за собой дверь и заперла ее изнутри. В помещении было темно из-за глухих штор на окнах, но я все же разглядела лежавшие на полках уже окантованные портреты, коробки с пленкой и детали фотоаппарата. Эмилька отодвинула занавеску, за которой открылась задняя комната фотоателье.

– Давай поторапливайся, – говорила она, устанавливая фотоаппарат на треногу. – Садись сюда.

На фоне задника с серыми разводами стоял стул.

– Но…

– Садись! – приказала она. – Мне надо видеть, куда направить свет.

– Но…

Она щелкнула выключателем, и я ослепла от яркого света.

– Садись! – повторила Эмилька.

– Но мне нечем тебе заплатить!

Эмилька подняла голову из-за фотоаппарата.

– Вот дурочка, как будто я этого не знаю. Поэтому мы и пришли сюда в воскресенье! Ты хочешь увидеться со своим парнем или нет? Садись!

Я села. Эмилька нацелила фотоаппарат, распорядилась, как держать голову и куда смотреть, дважды щелкнула затвором и выключила прожектор.

– Думаю, все получится, – сказала она, подталкивая меня к выходу. – Пан Марковский не обратит внимания на два лишних кадра, а как только фотографии будут готовы, я их утащу.

Соседка заперла дверь, опустила ключи в карман своего фартука и улыбнулась.

– Спасибо, – поблагодарила я ее.

Эмилька взяла меня под руку, и мы пошли по тротуару.

В тот день я научилась у нее трем ценным правилам. Во-первых, всем своим видом и походкой показывай, что спешишь по каким-то важным делам, и большинство людей будет думать, что так оно и есть. Во-вторых, никогда не забывай завивать волосы. И, в-третьих, помощь может прийти откуда не ждешь, и об этом всегда нужно помнить. Ведь это означает, что ты никогда не бываешь совершенно одинокой.

Даже если тебе так кажется.

Во вторник я уже снова сидела перед маленьким немцем в очках в металлической оправе. На этот раз он был без фуражки, и на его макушке сверкала лысина.

– Назовите дату вашего рождения, Fräulein[17].

Я назвала выдуманную дату рождения с годом, подтверждавшим, что мне уже шестнадцать. Была почти уверена, что год верный. Человечек продолжал сверлить меня взглядом.

– Свидетельство о рождении?

– Аффидавит, – ответила я, передавая ему лист бумаги с утверждением, что Эмилька – моя кузина, в чем она готова поклясться перед кем угодно.

Он снова внимательно посмотрел на меня, на аффидавит, на мою фотографию, затем на Эмильку, стоявшую позади моего стула.

– Это ваша подпись, Fräulein?

– Конечно, – ответила она с ленивой улыбкой.

Спустя два часа я уже сидела в поезде на Львов.

Еще четыре часа у меня ушло на то, чтобы добраться до места, и, когда я наконец отыскала лагерь в самом центре города, к которому вела одна из небольших улочек, было уже начало восьмого. На горке сбоку стояла фабрика, на площадке внизу располагались выстроенные квадратом хлипкие постройки, и вся территория лагеря была по периметру обнесена оградой из колючей проволоки. Больше ничего нельзя было разглядеть. Подойдя к единственному зданию с дверью, я вошла внутрь.

Мне пришлось встать в очередь. Кто были люди, среди которых я оказалась, пытались ли они найти своих родных или друзей, как я, или у них были какие-то дела с немцами, я не знала. И не хотела этого знать. Женщина впереди меня долго вполголоса разговаривала с сидевшим за письменным столом человеком. Она внезапно закончила разговор и вышла, и я на мгновение увидела ее лицо. Кого бы она ни искала, будь это ее друг, брат, сестра, один из родителей или ребенок, их не было здесь. Или уже не было здесь.

А может быть, их уже не было среди живых.

Внезапно мне стало очень страшно. Еле передвигая как будто налитые свинцом ноги, я приблизилась к столу. Сидевший за ним человек посмотрел на меня сквозь очки в металлической оправе. По-видимому, в Германии продавались очки только такого фасона.

– Nein[18], – сказал человек.

Я даже не успела ни о чем его спросить.

– Nein, nein, nein! – вопил он на всю комнату, мешая немецкие и польские слова. – Никаких посетителей. Вы не имеете права приносить еду, и я не буду сообщать вам имена заключенных в этом лагере!

Он встал с заскрипевшего стула и стал запихивать бумаги в папку.

– Heil Hitler![19] – произнес он и покинул помещение.

Люди в очереди молча обменялись взглядами и понуро потянулись на улицу. У меня оставалось два часа до обратного поезда, а немецкие поезда, как я уже успела заметить, всегда следуют точно по расписанию. Я слышала голоса людей, работавших где-то на площадке за стенами окружавших ее зданий. Крики, стоны, шум работавших механизмов и, каким бы это ни казалось нелепым, звуки игравшего внутри оркестра. Летнее солнце все еще пекло довольно сильно, и бо́льшая часть людей из очереди переместилась в отбрасываемую зданием тень.

Я внезапно почувствовала, что мой страх прошел. Я была в ярости. Я лгала нацистам не просто так. И за железнодорожный билет было заплачено едой, которая не дошла до Диамантов.

Из конторы вышел охранник и встал возле дверей. Я оглядела его мундир. Не эсэсовец. Вид у него был запыленный и несколько помятый, автомат неуклюже висел на плече. Он выглядел почти так же уныло, как мы все.

Если я буду бояться, то ничего не добьюсь. Я это знала. И злость также мне не поможет. Я стерла страх и ярость с лица и бочком подвинулась к охраннику. Прежде чем посмотреть на меня, он стрельнул глазами вправо, потом влево.

– Они поставили вас охранять вход. Не повезло вам, – сказала я.

– Это еще не самая плохая работа, – ответил охранник.

Я была довольна, что он хорошо говорит по-польски, пусть и с немецким акцентом. Я улыбнулась.

– Как лучше всего попасть в лагерь?

– Никак, – ответил он. – Вряд ли вам там понравится. Я бы не позволил своей девушке подходить к этому лагерю ближе, чем на десять километров.

– Но… тут внутри находится один человек, друг…

Я увидела, что лицо его стало каменным. Я опустила глаза.

– У его жены, это моя сестра, только что родился ребенок. Маленький мальчик…

Я вдохновенно врала, слова сами слетали у меня с языка.

– И я только хочу сообщить ему, что он теперь отец. Что его жена и сын в порядке. Неужели это так сложно? И потом, подумайте, – продолжала я, – мужчина, узнавший, что он стал отцом, будет лучше работать, будет послушно выполнять все правила, надеясь, что однажды он сможет вернуться к жене и сыну. Ведь это так важно, когда есть цель, не правда ли? И потом, посмотрите, – я выудила из сумки небольшой сверток, бутерброд с сыром, который взяла с собой в дорогу; на оберточной бумаге уже начали расплываться масляные пятна. – У меня для вас тут есть кое-что вкусненькое.

У охранника дрогнули губы. Я улыбнулась еще шире. Мне показалось, что он покраснел.

– Как зовут мужа вашей сестры? – спросил он, понизив голос.

– Изидор Диамант.

– Я вам его приведу. Но вы будете должны мне кое-что взамен. И это не еда.

Внутри у меня все сжалось.

– Один поцелуй, – сказал он. – В щеку.

Я ощущала на себе взгляды стоявших в тени людей, они как пули, казалось, прожигали мою спину. Сохраняя на лице улыбку, я поднялась на цыпочки и поцеловала нациста в щеку.

Он улыбнулся.

– Пойдемте со мной.

Охранник провел меня внутрь через опустевшую контору и через другую дверь позади стола; за ней находилась полупустая комната, единственной мебелью в которой были стол и пара стульев. В противоположной стене была еще одна дверь. В комнате пахло потом и сигаретным дымом.

– Обождите здесь, – сказал охранник и запер за собой дверь.

Я осталась стоять в одиночестве посреди комнаты, думая о том, что пани Диамант была права, назвав меня глупой девчонкой. И о том, какой я была наивной. У этих людей нет ни совести, ни сострадания. Это хищники, и я только что сама предложила им себя в качестве жертвы. Мама отшлепала бы меня за такое безрассудство, и, наверное, пани Диамант сделала бы то же самое.

Я попробовала обе двери, они оказались запертыми, и в комнате не было окон. Зато половицы были прибиты кое-как, гвозди во многих местах прошли мимо балок. Может быть, я сумею спрятаться под полом? Правда, поверх меня окажется доска с гвоздями. Я попыталась просунуть пальцы под доску, но в это время в замке повернулся ключ. Дверь распахнулась, и в комнату, волоча ноги, зашел незнакомец в висящей на нем серой одежде.

– Десять минут, – сказал охранник, просунув голову в дверь, после чего запер ее за собой. Незнакомец попытался подойти ко мне ближе, что оказалось нелегко. На щиколотках у него была цепь.

– Фуся, – произнес он, и я узнала его. Это был Изя. Я бросилась к нему и обвила руками его шею.

Он был обрит наголо и весь покрыт пылью и грязью. Казалось, от него остался один скелет. Всего за четыре недели он постарел лет на тридцать, и я не могла себе представить, что от человеческого существа может исходить такой ужасный запах. И все-таки это был Изя.

– Фуся, – повторил он и отодвинулся, чтобы посмотреть на меня, – этот человек сказал, что я… стал отцом…

Я понимала его удивление, новость противоречила всем законам физиологии. Объяснив свою выдумку, я дала ему поесть. Мы присели на стулья, и я смотрела, с какой жадностью он проглотил мой бутерброд. Во всей его фигуре чувствовались напряжение, тревога. У него дрожали руки.

– У тебя нет с собой воды? – спросил Изя. У меня не было. Потом он прошептал: – Вытащи меня отсюда.

Я открыла рот и тут же закрыла. Он взял мои руки в свои.

– Ты должна вытащить меня отсюда! Я не могу здесь оставаться… Они меня убьют. Нас всех. Каждого из нас. Понимаешь?

Я не понимала. Он прикрыл глаза. Истончившаяся кожа обтягивала его череп.

– Вытащи меня отсюда, Фуся. Пожалуйста. Пожалуйста.

Что-то внутри меня сломалось. Думаю, это разбилось мое сердце. Но разбитые сердца не помогают нам выжить, тут нужна воля.

– Скажи, что мне сделать, – сказала я.

Обратная дорога до Перемышля была намного короче, чем путь во Львов. По крайней мере, так мне показалось. Я все время думала.

– Они собираются убить всех евреев, – говорил Изя, – и всех коммунистов, цыган. Но прежде всего, евреев.

«Убить нас, убить нас, убить нас», – пыхтел паровоз. Я закрыла глаза и старалась не слушать.

– Они знают, что ты все равно умрешь, и забавляются. Играют с тобой, как с игрушкой. Бьют и морят голодом. Унижают. Пытают. Они расстреливают людей в лесу, а потом измельчают их кости, чтобы их нельзя было найти. У них есть оркестр, в нем играют одни заключенные, и они заставляют их сочинять специальные песни для каждой казни, для каждого избиения…

«Убить нас», – лязгали колеса на стыках.

– Это не что-то случайное. У них есть план. Это то, чего они хотят…

Как тот эсэсовец в гетто.

Изя рассказал, что охрана часто выполняла свои обязанности спустя рукава. Что на ночь с заключенных снимали цепи. И что если он сбежит вечером после работы, его, скорее всего, не хватятся до вечерней раздачи баланды. Ему нужны чистая одежда, мыло, туфли и очки. Билет на поезд. Я могла бы пройти к нему так же, как сегодня. Спрятать одежду под кустом рядом с офицерской уборной и выйти с ним из лагеря, когда он переоденется, а потом вместе с ним дождаться поезда на платформе. Никто не обратит на него внимания, поскольку на нем не будет лагерной одежды, тем более что он будет со мной. Мы сможем спрятаться в Перемышле, а потом, может быть, даже сумеем добраться до России.

– Помоги мне, Фуся, – говорил он, и по лицу его текли слезы.

Я распродала все, что у меня оставалось: что еще можно было сделать? Я покупала вещи у скупщика и продавала их другому скупщику, если он давал мне на несколько монет больше. Экономила на всем и копила деньги. Остававшиеся два платья свисали с меня как с вешалки. Я встречалась с Максом возле ограды и передавала продукты для Диамантов. Меньше, чем прежде, но все же мне удавалось их подкармливать.

Я сказала Максу, что видела Изю. Что он жив и работает. Но не стала рассказывать о его состоянии.

И ничего не сказала Максу о нашем плане.

В день, о котором мы условились с Изей, я купила билет на поезд, спрятав под мышками по мужской туфле, надела поверх пальто, слишком теплое для жаркого июльского дня, засунула себе под платье мужскую рубашку, а кепку, брюки и слегка погнутые очки, найденные мною на улице, запаковала в маленький сверток, стараясь, чтобы он выглядел как взятая в дорогу еда.

Мокрая от пота, я сидела в трясущемся, болтающемся из стороны в сторону вагоне. Затем мне пришлось зайти в уборную с дыркой посреди пола, где меня вырвало выпитым за завтраком чаем. После этого мне стало немного легче, я вернулась на свое место и опустила оконное стекло, чувствуя на лице прохладный воздух и мечтая о том, что будет, когда весь этот ужас прекратится. Война закончится. Изя выпустится из медицинской школы и получит работу в больнице. У нас будет новая квартира с кремовыми коврами, которые никогда не будут пачкаться, и с современными обоями без цветочков. Двое детей в красивых кофточках и лентах и с датами рождения в письменном виде.

Мои нервы были натянуты как струны.

А потом ветер перестал холодить мне лицо. Вагонное сиденье уже не ходило из стороны в сторону, и колеса перестали стучать и замерли. Я высунулась из окна и вытянула шею. Далеко впереди танки с торчавшими из башен пушками пересекали железнодорожные пути, рядом с ними двигались армейские машины со свастиками. А позади них, шеренга за шеренгой, маршировали солдаты.

Люди в вагоне молчали. Не о чем было говорить. Мы просто сидели, ожидая, пока пройдут немецкие войска.

Мы ждали пять часов.

Наконец вагоны качнулись, и поезд медленно пополз вперед. По вагону пронесся вздох облегчения. Мы проехали минут двадцать и снова остановились. На три с половиной часа.

И когда в конце концов я добралась до Львова, в небе стояла луна, и лагерь был закрыт. Я пропустила встречу с Изей.