Первой моей мыслью было, что это русские самолеты. Они пролетели так низко, что на полке задребезжала Марысина посуда. В школе был первый день занятий, и на тротуарах толпилось множество детей с книжками и ранцами, спешивших домой после короткого школьного дня. Я выглядывала из окна новой квартиры своей сестры, расположенной на противоположном берегу реки Сан, ожидая ее к обеду. Прикрыв глаза ладонью от яркого солнца, я смотрела на самолеты, оставлявшие в небе длинные черные следы. Вдруг стоявшая на углу гостиница рухнула, окутанная облаком цементной пыли, и загорелась.
Я вскрикнула. Люди на улицах кричали. Дети на тротуарах разбегались в разные стороны. Я почувствовала, как затрясся пол у меня под ногами и задрожали стены. Захлопнула окно, но до меня все равно долетал звук взрывов откуда-то издалека; над городом поднимались клубы дыма. Раздался свист, перешедший в грохот, дом зашатался, и, не удержавшись на ногах, я упала на колени. На полу валялась сорвавшаяся со стены Марысина литография с Мадонной. На четвереньках я подползла к дверям. Дым на лестничной площадке был такой густой, что мне пришлось снова захлопнуть дверь. Горела лестница. Марысина квартира была на третьем этаже.
Впервые за долгое время мне захотелось, чтобы мама оказалась рядом.
И вдруг я вспомнила, что в нашем доме на ферме были длинные перила вдоль лестницы. Вспомнила, как Ольга и Андзя, визжа от восторга, скатывались по ним вниз, по очереди засекая время, требовавшееся каждой для спуска, на старых папиных карманных часах. Я стащила с Марысиной кровати шерстяное одеяло, завернулась в него так, что спереди получилось два слоя, набрала в легкие воздуха и вбежала в пекло на горящей лестнице.
Я скользила по объятой пламенем лестнице, крепко прижавшись к перилам завернутыми в одеяло локтями и ногами, вцепившись зубами в его шерсть. С третьего этажа на второй, со второго на первый; жар обжигал глаза, не давал дышать. Затем с первого этажа еще вниз, в прохладную сырость подвала, где я откашлялась, задыхаясь, и ногами затоптала загоревшиеся края одеяла.
В полутемном углу сгрудилась кучка людей. Они удивленно разглядывали меня. Я уставилась на них слезящимися глазами, потом заорала:
– Вы что, не видите, что дом горит?
Как убегающие от опасности крысы, мы выскочили на заваленную обломками зданий, неузнаваемо изменившуюся улицу. В воздухе висела пыль, отовсюду тянулся дым. Люди, крича от боли, в панике молили о помощи. Их было много, десятки. Крики и стоны раздавались со всех сторон. Дом, напротив того, где жила Марыся, раскололся надвое посередине, как будто кто-то разрезал пополам гигантский пирог. На одном из этажей балансировала над пропастью кровать, а на самом верху висел, уцепившись за балку и беспорядочно дрыгая ногами, человек. Над ним с воем и грохотом пролетел самолет; вдалеке слышались взрывы и звон колокола на карете скорой помощи.
Вдруг у самых моих ног зашевелились обломки, и из-под них высунулась рука. Я помогла мужчине выбраться наружу: из-под груды битых кирпичей на свет выползло серое окровавленное привидение. Я даже не успела спросить его имя: он ушел, пошатываясь, бормоча что-то о своей жене и о немцах. Я побежала домой. Не на ферму, но в самое лучшее после нее место, стремглав пролетев через мост, думая при этом о том, что мост представляет собой замечательную цель для бомбометания. Я промчалась сквозь арку, соединявшую постройки на Мицкевича, 7, вбежала во внутренний двор и, едва переступив порог квартиры Диамантов, увидела перед собой Изю, который без долгих разговоров потащил меня в подвал.
Макс был уже там. Пан и пани Диамант, Хенек, Хаим, всего за месяц до этого вернувшийся из Италии, и множество соседей – все они, сгрудившись, сидели в грязном и темном подвале. Пани Диамант раскинула мне навстречу руки, и я уткнулась лицом в ее грудь; Изя сел по другую сторону от меня.
– У тебя ожог, – сказал он, указывая на мое запястье. Я этого даже не заметила. В полутьме он, так, чтобы не увидела его мать, взял мою покрытую волдырями руку.
По улице над нашими головами грохотали танки, но я все равно чувствовала себя в безопасности.
У кого-то оказался с собой радиоприемник на батарейках, и мы слушали обращение президента Мосцицкого, в котором он призывал молодых поляков отправляться во Львов, чтобы не быть призванными в германскую армию. Лучше вместо этого эмигрировать в Россию. Мужская часть семейства Диамант шепотом совещалась между собой. Видно было, что они не впервые обсуждают эту тему. Спустя пятнадцать минут четверо молодых людей, поцеловав мать, закинув за спину скатки с одеялами и сменой белья и положив в карманы немного хлеба, уже двигались по дороге в направлении Львова.
Я все еще ощущала тепло Изиных рук на своей обожженной руке.
Пани Диамант плакала, обхватив голову руками, а я обнимала ее и гладила по волосам. Теперь я буду заботиться о ней. О моей старушке. О моей babcia[7].
Пан Диамант покачал головой.
– Di velt iz sheyn nor di mentshn makhn zi mies, – произнес он. – Мир прекрасен, но люди делают его ужасным.
Утекло немало времени, прежде чем я поняла, что братья Диамант убежали не потому, что решили последовать призыву президента Мосцицкого. Они убежали потому, что были евреями.
Мы просидели в подвале неделю; младенцы плакали. Мы слышали, как в город вошли русские, слышали стрельбу. Раз в день кто-нибудь, рискуя жизнью, бежал наверх, чтобы принести еды, воды и керосина для лампы. И когда наконец стрельба закончилась и стало не слышно танков, мы решились выбраться наружу. Перемышль оказался разделенным надвое. Часть города по одну сторону от реки, где жила моя сестра, теперь принадлежала немцам. Наша сторона – русским.
Гитлер со своими войсками подобрался прямо к нашему берегу.
И остановился.
Итак, мы похоронили погибших, убрали обломки, вставили стекла в окна и вычистили магазин от пыли. На улицах тут и там попадались воронки от снарядов, а на месте многих домов теперь было пусто, как во рту, из которого выдернули зубы. Русские солдаты охраняли главные дороги и железнодорожную станцию; евреев из оккупированной немцами западной части Перемышля перегнали на нашу сторону. Мост через реку был разбомблен, и мы наблюдали, как пленники, выстроившись длинной цепью, переходили по железнодорожному мосту. За их спинами еще поднимался кверху черный дым от сожженной синагоги.
Еврейский квартал оказался перенаселен; в комнату, где прежде жили Хаим и Макс, власти подселили Регину и Розу, двух немецких евреек, уже однажды бежавших от Гитлера; пережившие изгнание во второй раз, они не выказывали желания общаться с кем бы то ни было и быть любезными. Они осмотрели свою новую комнату, представлявшую собой небольшую студию с маленькой раковиной и плитой, закрыли за собой дверь и ни с кем из нас не разговаривали. И, поскольку наша часть Перемышля и так оказалась теперь в России, братья Диамант вернулись из Львова.
– Вы виделись с сестрой? – спросила пани Диамант. – Как там моя Эрнестина?
– Никто ее не видел, Mame, – ответил Хаим. – Со времени бомбежки.
Я внимательно следила за лицом моей babcia, но по нему пробежала лишь мимолетная тень.
– Значит, она уехала в какое-нибудь безопасное место, – сказала пани Диамант, – к кому-нибудь из моих родственников или к сестре вашего tatа в Вену. Она напишет, когда почта заработает.
И она снова принялась помешивать суп в огромной кастрюле. Макс встретился со мной взглядом и покачал головой. Их сестра никак не могла оказаться в Вене.
У нас на улице из уст в уста передавались слухи. Люди шепотом рассказывали, что, пока мы прятались в подвале, немцы гоняли по всему Перемышлю, в том числе по улице Мицкевича, сотню евреев, среди которых были старики и дети, и, если кто-нибудь из них падал, немецкие солдаты их избивали. Когда никто уже не был способен бежать, людей отвели на кладбище и расстреляли.
Я не обращала внимания на слухи. Попросту не верила им. Это невозможно, никто не станет так делать. А на кладбище полно свежих могил из-за бомбежки.
Я не хотела верить, и поэтому мне нетрудно было лгать самой себе.
Вместе с пани Диамант мы работали в магазине. Пан Диамант теперь чувствовал себя лучше и дважды в неделю пек хлеб. Хаим устроился на работу в городскую больницу, а Макс по рабочим дням ездил в поселок Низанковице, в четырех километрах к югу, где работал помощником дантиста. Хенек и Изя продолжили учебу.
Изя оставался таким же, как всегда. Но при этом что-то в нем изменилось. По утрам он заглядывал в магазин. Я пела для него скабрезные песенки. Он учил меня ругательствам на немецком и идише на случай, если гитлеровские войска переправятся на нашу сторону, а по ночам мы танцевали перед распахнутым окном под оркестр, игравший в ресторане напротив. Изя мне о многом рассказывал. Но не обо всем. Он начал курить. Я как-то спросила Макса, что они видели по дороге во Львов, и тот коротко ответил:
– Кровь.
Больше я его ни о чем не спрашивала.
Почта снова заработала, и я получила письмо от матери. Она оставалась на ферме вместе с моими младшими сестрой и братом, и они были в безопасности.
Старшие братья и сестры жили в разных концах Польши. Пани Диамант так и не получила письма, хотя каждый день заглядывала в почтовый ящик. Я купила туфли на высоких каблуках, ходила иногда в кино, а по ночам сидела вместе с Изей, вдыхая дым его сигареты и глядя на мерцающие огни на немецком берегу реки.
Весной мне исполнилось шестнадцать, и пани Диамант начала посылать меня на ежемесячные собрания владельцев магазинов. Ей трудно было ходить пешком через весь город, но надо было исполнять глупые правила, установленные русскими, и от меня требовалось только, сидя где-нибудь в задних рядах, отвечать «здесь», когда выкрикивали имя Лии Диамант, а потом пересказывать ей то, что казалось мне важным. Отправившись на собрание в третий раз, я немного опоздала. Возможно, задержалась на рынке возле лотка с чулками. Входя в помещение, я постаралась бесшумно прикрыть за собой дверь, но в этот момент человек на сцене произнес:
– Лия Диамант?
– Здесь, – отозвалась я, и публика, состоявшая в основном из мужчин средних лет, среди которых затесались одна или две женщины, как по команде обернулась в мою сторону. Люди на своих местах оживленно переговаривались. Такая молоденькая – и у нее уже собственный магазин! Какая целеустремленная! Эта пани Диамант – как раз то, что нужно нашему городу! Кто-то зааплодировал, к нему присоединилось еще несколько человек, и наконец целый зал устроил мне овацию. Я, красная как рак, плюхнулась на первое же свободное место и старалась не смотреть ни на кого, кроме человека на сцене, мечтая только, чтобы все поскорее закончилось, я могла убежать домой и спрятаться в своей берлоге за бордовой шторой.
– Браво! – шепнул чей-то голос мне на ухо.
Я покосилась на незнакомца. Рядом со мной сидел молодой человек с прыщами на подбородке. Наверное, ему непросто было обходить их при бритье.
– Вы давно владеете своим магазином?
– Нет, – пробормотала я, чувствуя у себя на щеке его горячее дыхание.
– Вы унаследовали его от ваших родителей?
Я не стала отвечать и принялась разглядывать мужчину на сцене так внимательно, как будто ничего интереснее его не существовало на свете.
– У моих родителей есть мясная лавка, – выдохнул парень. – Но теперь она моя. Ну, то есть я веду в ней все дела. У меня там работают мясники, три человека. Сам я рук не пачкаю, мой ангел. Так по какому адресу можно вас найти?
Я повернулась к нему.
– Вы когда-нибудь закрываете свой рот или вообще неспособны заткнуться?
Он не был на это способен. И ему не составило большого труда узнать мой адрес, поскольку уже на следующий день он явился в магазин. Так же, впрочем, как и многие другие люди, присутствовавшие накануне на собрании: они пришли, чтобы поглядеть на юную деловую особу, и в тот день мы распродали половину товаров. Пани Диамант кивала и улыбалась в ответ на вопросы, не дочь ли я ей, толкая меня локтем в бок, чтобы я поддерживала эту версию, и шепча мне на ухо, что было бы здорово, если бы я могла ходить на эти собрания дважды в неделю. Прыщавый молодой человек купил у нас полкило яблок и содовую, представился Збышеком Куровским и пригласил меня сходить с ним в ресторан.
Я отказалась. Он пришел на следующий день и повторил приглашение. Я снова отказалась, на этот раз довольно резко. Он заявил, что к нему стоит очередь из девчонок, только пальцем помани. Я отвечала, что это здорово, и посоветовала ему не теряться, пойти и поскорее поманить. Он покинул магазин с мрачным выражением лица, и я порадовалась, что наконец от него отвязалась.
Однако спустя всего три дня, когда в магазине оказалось столько покупателей, что Изе пришлось прийти к нам на помощь после занятий, я увидела, как он, ухмыляясь, собрав насмешливые морщинки вокруг глаз, через плечо русского солдата кивком головы указывает мне в сторону двери. Там опять стоял Збышек, но на этот раз он пришел в сопровождении немолодой пары. Дама по самые уши была закутана в горжетку из оранжевого меха, на руках – перчатки. Пока я завязывала шпагатом покупку для очередного клиента, дама подошла к прилавку и, представившись пани Куровской, попросила дюжину кремовых пирожных. Я достала их с полки, после чего она потребовала еще плитку шоколада с миндалем и два килограмма яблок. Пока я упаковывала для нее покупки, она засыпала меня множеством вопросов. Сколько часов в день я работаю? Часто ли болею? Есть ли у меня сбережения? Где я покупаю одежду?
Збышек стоял рядом со своим отцом, заложив руки за спину и разглядывая потолок; краем глаза я заметила, что пани Диамант и Изя подвинулись к нам поближе и прислушиваются к разговору, делая при этом вид, что заняты чем-то другим. Я вручила даме ее покупки, чувствуя, что у меня горит лицо.
– Панна Подгорская, – провозгласила пани Куровская, – вы, как мне кажется, умелы и расторопны в работе, и у вас приятные манеры. Думаю, вы пришлись бы ко двору у нас дома.
На мгновение мне показалось, что дама хочет нанять меня в качестве горничной. Однако одного взгляда на мужскую часть семейства Куровских хватило, чтобы понять: я была неправа. Теперь уже большинство присутствовавших в магазине слушали наш разговор, а Изя прикусил губу, чтобы спрятать улыбку.
– Спасибо, – чопорно ответила я, – но не думаю, что я…
– И такая прекрасная семья, – перебила она, возвысив голос. – Фермеры, добрые католики. Из Бирчи. Не слишком высоко стоят, но и не низко, как раз то, что нам надо.
Она наклонилась ко мне поближе:
– Вы там у какого доктора наблюдаетесь, панна Подгорская?
– Магда, – потянул ее за рукав пан Подгорский, но она отмахнулась.
– Погоди, Густав, не лезь. Это женский разговор. Вы…
– Простите, – прервала я ее, – но откуда вы знаете мою семью? Я никогда не рассказывала вашему сыну…
– Ах, – пани Куровская огляделась, довольная вниманием окружающих, – как только Збышек сказал мне, что нашел девушку, которая ему нравится, я наняла сыщика. Советую и вам сделать то же, панна Подгорская. Все должно быть по-честному, не так ли? Но должна вам сразу сказать, что мой сын – хороший мальчик. Он не курит. Не пьет. У него прекрасное будущее, и он совершенно здоров. Он обладает всеми достоинствами, необходимыми для женитьбы. И вам надо выйти замуж поскорее, панна Подгорская, пока на вашем пути не попался кто-нибудь недостойный и не испортил вас.
Я не знала, что ей ответить.
– Но мы могли бы обсудить все в деталях за ужином.
Я замотала головой:
– Нет.
– Во сколько вы заканчиваете работу?
– Нет!
У пани Куровской был растерянный вид.
– Я не хочу выходить замуж, и тем более я не хочу замуж за вашего сына. До свидания и… спасибо, что пришли.
Женщина отошла от прилавка, нагруженная покупками, стянув у горла свою меховую горжетку, и Збышек встал на ее место. Он часто моргал.
– Зря ты так грубо, – сказал он, – это хорошее предложение. Все, о чем рассказала мать, – абсолютная правда. Мои родители просто хотели посмотреть на тебя, понимаешь, на случай, если…
– Я не кусок материи, чтобы осматривать меня, прежде чем купить! – выпалила я.
Теперь уже все покупатели, забыв, зачем пришли, смотрели на нас во все глаза. Даже русский солдат, хоть он и не говорил по-польски.
– Вы… – Я сверлила глазами всех троих Куровских. – Вы все… geyn in drerd!
Те из присутствующих, кто понял, затаили дыхание. Я сказала Куровским, чтобы они шли к черту. На идише. За то, что я знала это выражение, следовало благодарить Изю.
Пани Куровская повернулась на каблуках и в сердцах резко распахнула дверь, ее муж последовал за ней, но Збышек лишь ухмыльнулся.
– Ишь ты, какая заносчивая, – сказал он. – Мне это нравится. До скорой встречи, мой ангел.
И, послав мне воздушный поцелуй, вышел.
В магазине на мгновение установилась мертвая тишина. А потом моя babcia расхохоталась так, что чуть не свалилась со стула. Все, кто был в магазине, засмеялись, и через мгновение я присоединилась ко всеобщему хохоту. Изя тоже смеялся, но при этом вид у него был задумчивый.
В ту ночь возле окна он все еще выглядел таким; он лежал на полу, подложив под голову подушку и задрав ноги на диван, в темноте светился кончик его сигареты. Мы говорили о том, что я терпеть не могу кур, кроме тех, что уже лежат на тарелке, о различиях между немецким Nichnut[8] и nudnik[9] (их не было) и о том, установят ли заново русские свою статую на площади или детишки так и будут карабкаться лежащему Ленину на голову. Было уже очень поздно, и Изя замолчал. Он снова задумался. С ним это случалось порой. Мне казалось, что отсвет от сигареты придает ему таинственный вид.
Наконец он заговорил:
– Фуся, мне надо еще три года учиться в медицинской школе. Хаим надеется, что, когда я окончу ее, он сможет помочь мне устроиться на работу в больницу. Если только…
Он имел в виду, если только немцы не придут. Но с чего вдруг они придут? У Гитлера есть договор со Сталиным. Пани Диамант любила повторять:
– Немцы уже проиграли одну войну. А Россия – такая большая страна…
– Но если немцы придут, – продолжал Изя, выпустив струйку дыма, – Хаиму, Максу, Хенеку и мне придется снова бежать.
– Но зачем? В прошлый раз от вашего бегства не было никакой пользы.
Изя сел.
– Ты что, ничего не слышала? У тебя что, в ушах затычки? Ты ведь знаешь, что нацисты делают с евреями.
– Но это все россказни.
– Нет, Стефания, это правда.
Я нахмурилась и стала смотреть в окно, уязвленная тем, что он назвал меня полным именем. Внизу, грохоча сапогами, промаршировали русские.
Изя продолжал.
– Короче, пройдет много времени, прежде чем я получу диплом и работу, такую, чтобы содержать жену. Три или четыре года. Может быть, пять. И я хотел спросить тебя, Фуся, сможешь ли ты ждать все это время?
Я вглядывалась в глубину темной комнаты, но Изя погасил сигарету, и мне стало не видно его лица.
– Ты хочешь, чтобы я прислуживала твоей жене?
– Да нет же, Dummkopf [10], – вздохнул он. – Я прошу тебя выйти за меня замуж.
Я одним движением спустила ноги с подоконника.
– Ты ведь не пошлешь меня к черту? – спросил он. – И не споешь мне танго?
При всем желании я не смогла бы вспомнить, как звучит танго.
– Слушай, ты не выпадешь из окна?
Я и в самом деле могла вывалиться. С удивлением обнаружила, что у меня подгибаются колени; Изя поднялся с пола и взял мои руки в свои.
– Три года, – сказал он. – Может быть, дольше. Ты будешь меня ждать?
– Но что скажут твои родители?
Я думала о синагоге по субботам и о костеле по воскресеньям. А что скажут мои родные?
– Ты ведь уже член нашей семьи. Ты это знаешь. Но, может, лучше пусть это будет нашим секретом. Пока.
Как оно всегда и было. Он коснулся моих волос.
– Стефания, Стефи, Стефуська, Стефуся, Фуся Подгорская, – шептал он. – Ты будешь меня ждать?
И я поцеловала Изидора Диаманта. Это был долгий поцелуй.
Через месяц на Перемышль снова упали немецкие бомбы.