На этот раз взрывы раздались перед рассветом, когда все еще крепко спали. Но я сразу безошибочно поняла, что происходит. Выскочила из-за своей занавески, и Макс, схватив за руки мать и меня, втащил нас в толпу людей в ночных рубашках и пижамах, спускавшихся по шаткой лестнице в подвал. За нами следовали Хаим и Хенек, Изя тащил на спине больного отца, как мешок с картошкой.
Поначалу мы дрожали в своих тонких одеяниях, но вскоре в тесно набитом людьми подвале стало жарко и очень душно. Плакали дети, с потолка из-за продолжавшейся бомбежки на нас сыпались куски штукатурки и пыль. Хенек стал ныть, что я навалилась на него всей своей тяжестью, и я в конце концов двинула его рукой в подбородок. Изя обнял меня. Пани Диамант заметила и покачала головой, забормотав что-то себе под нос.
К полудню бомбежка и артиллерийский обстрел прекратились, и мы услышали то приближавшуюся, то отдалявшуюся автоматную стрельбу и шум мчавшихся мимо нашего дома автомобилей. Мы с Изей посмотрели друг на друга, потом на Макса. Если в городе немцы, им придется бежать. Но я думала, что, возможно, пан Диамант прав. Россия может победить.
Бой возобновился где-то совсем рядом: послышались стрельба, потом звон разбитого стекла. Когда выстрелы наконец стихли, Хенек выбрался на улицу. Он сообщил, что в окнах магазина, как манекены, валяются трупы немецких солдат. В подвале послышались радостные возгласы, но вскоре снова началась перестрелка. Я заткнула уши, чтобы не слышать стоны раненых. Когда в конце концов бой совсем прекратился и Хенек снова прокрался вверх по ступеням, на улице было пусто. Ни машин, ни раненых. На этот раз мертвые солдаты в окнах магазина были русские. Они стояли, привязанные к ручкам швабр, и на их лицах были намалеваны свастики.
– Скоро здесь будут немцы, Mame, – сказал Хаим.
Пани Диамант засуетилась, как будто очнувшись ото сна.
– Быстро все наверх! Живее! – выкрикнула она.
Мы повиновались, выбравшись из толпы несчастных людей и устремившись вверх по ступеням.
– Фуся, – сказала пани Диамант, задохнувшись на крутой лестнице, – достань коробку с деньгами из-под кровати. Сосчитай деньги и раздели их на пять равных частей, хорошо? Мальчики, наденьте крепкие ботинки и по два слоя одежды, чтобы у вас в сумках осталось больше места для продуктов. И по пути вниз зайдите в магазин и возьмите с собой столько хлеба, сколько сможете унести…
К тому моменту, как я закончила считать и делить деньги, молодые люди уже стояли одетыми, а пани Диамант запихивала в их рюкзаки пустые бутылки, так как воды в кранах уже не было. Хаим кивком попрощался со мной, Хенек смотрел в сторону, Макс улыбнулся, а Изя поцеловал меня в лоб.
– Дождись меня, – прошептал он.
– Позаботься о наших родителях, – попросил Макс. И добавил: – Пожалуйста.
Прежде чем я успела ответить, их уже не было рядом.
Я даже представить не могла раньше, что такое может когда-нибудь произойти.
Пан Диамант упал в кресло, потрясенный, он не мог даже курить; у меня ныло в груди. И пани Диамант это заметила. Так же, как она видела обвившуюся вокруг меня Изину руку и то, как он поцеловал меня в лоб. Она сняла очки, вытирая их о кофту, накинутую поверх ночной рубашки. Лицо ее было покрыто пылью, только вокруг глаз под очками оставались чистые круги. Она пристально смотрела на меня, и в глазах ее был гнев; никогда прежде она не смотрела на меня так.
Меня как будто ударили в живот.
Я подошла к раковине, чтобы помыть посуду, остававшуюся там с позавчера, повернула кран, но совсем забыла о том, что воды не было. Кроме той, что текла из моих глаз по лицу. Пани Диамант вздохнула, притянула меня к себе, назвала своей ketzele, и мы заплакали вместе по ее сыновьям под перезвон карет скорой помощи.
Нам следовало поберечь свои слезы для будущего.
Немецкие войска маршировали по улице Мицкевича, колонна за колонной, и грохот их сапог был слышен даже сквозь закрытые окна. Роза и Регина поднялись из подвала, вытрясли свою запыленную одежду у нас в прихожей, так что мы в конце концов начали чихать, и захлопнули дверь. Я думала о том, как им удалось бежать из Германии. И об Изе, и об историях, которые он мне рассказывал, которым я не хотела верить. Но которым верил он. Я смотрела на пани Диамант, слабую и изможденную, на мою babcia, мягкую, как масло, на ее лицо с бороздками от слез. Я повернулась спиной к окну, за которым маршировали солдаты, и сказала:
– Нам надо бежать.
Пришлось потратить некоторое время, чтобы она согласилась, но, оставшись без сыновей, пани Диамант поддалась на мои уговоры быстрее, чем ожидалось. Я предложила идти на восток. В Низанковице. Кто знает, быть может, немцы не станут искать евреев в деревне. Не так, как в городе.
Им придется приложить слишком много усилий, чтобы нас найти.
Пока пани Диамант зашивала свои драгоценности в пояс, а деньги – в лифчик, я добыла воды, прибрала на кухне, упаковала еду и припрятала подсвечники. У меня не было уверенности, что Регина и Роза не станут шарить по комнатам, когда нас не будет. Мы даже не стали им говорить, что покидаем квартиру.
Поезда не ходили, поэтому нам пришлось брести пешком через весь город, стараясь держаться подальше от главных улиц. В конце концов мы слились с толпой таких же, как мы, беженцев, пытавшихся спастись от занявших Перемышль немцев. Каждые сорок – сорок пять минут пан и пани Диамант останавливались, чтобы немного передохнуть, хотя я навьючила на себя рюкзак со всеми нашими припасами; мне приходилось все время замедлять шаг, чтобы не оторваться от них. Я останавливалась и ждала их, глядя в небо. Что же я делаю? Как смогу взять на себя заботу об этих людях, которые по возрасту могли бы быть моими бабушкой и дедушкой? Кто-то другой, а не я, должен был бы взвалить на себя этот груз, принять ответственность.
Только вот не было никого рядом. Одна я.
Так начался следующий этап моей школы жизни.
День клонился к закату, а мы прошли только полдороги до Низанковице; мы плелись с группой людей, среди которых были старики, некоторые постарше пана Диаманта, женщины с детьми и больные, которых везли на тележках. Все они двигались очень медленно. Вдоль дороги валялось оружие, оставленное отступавшими русскими войсками, любой желающий мог взять его себе. Слышались одиночные выстрелы, порой где-то в лесу раздавалась автоматная очередь, сопровождавшаяся мальчишескими криками. Нам попались трое раненых, лежавших возле дороги. Я заставила себя пройти мимо: даже если бы на руках у меня не было двух стариков, я все равно ничем не смогла бы им помочь.
Солнце все еще пекло довольно сильно, пан и пани Диамант были почти без сил, к тому же мы давно выпили всю воду и нас обуревала жажда. Поэтому я повела нашу небольшую группу вдоль проселочной дороги в надежде набрести на ферму с колодцем.
Вскоре мы действительно увидели ферму. Дом с покатой красночерепичной крышей и хлев, из которого доносилось коровье мычание. Прямо перед домом был крытый колодец. Я благодарно склонилась над ним, вытащила цепь с полным ведром воды, стараясь наполнить бутылку через узкое горлышко; люди вокруг меня облегченно вздыхали. Пан и пани Диамант, тяжело дыша и поддерживая друг друга, опустились на землю.
– Что это вы тут делаете?
Я взглянула вверх и увидела стоявшую надо мной женщину в платке. Она наставила на меня дуло русской винтовки.
– Извините, пожалуйста, – сказала я, – мне надо было постучать.
Я одарила ее своей самой лучшей, «купи мне шоколадку», улыбкой, но на этот раз она не возымела эффекта.
– Мои… мои друзья очень устали, мы идем издалека…
– Я знаю, кто вы такие, – сказала женщина, тыча ружьем в сторону моей разношерстной компании, примостившейся у нее на дворе. – Жидовские свиньи. Вон отсюда!
Я оглянулась на этих людей. Были ли они евреями? Я не знала.
– Но…
– Вон отсюда, пока я не начала стрелять! – завопила она.
Некоторые люди не любят евреев. Конечно, мне было известно об этом. Тем не менее я раньше и представить себе не могла, что можно отказать в глотке воды детям и старикам в лохмотьях. Я помогла пану Диаманту встать на ноги и проводила взглядом медленно бредших согбенных людей. Поправив лямки рюкзака, я обернулась к женщине с ружьем и колодцем, наполненным водой. И внезапно меня захлестнула такая ярость, что у меня потемнело в глазах.
– Желаю вам, чтобы настал день, когда вы будете умирать от жажды, как эти люди сейчас, и чтобы никто не дал вам напиться, как вы им не дали!
– Пойдем, ketzele, – прошептала пани Диамант.
Я повернулась к ней спиной и вздрогнула от раздавшегося выстрела. Пуля просвистела мимо моей головы, и из руки шедшего впереди меня мужчины хлынула кровь; я даже не знала, кто этот человек. Он закричал, но продолжал идти, не останавливаясь. Никто из нас не останавливался, пока мы снова не вышли на шоссе. Пани Диамант перевязала незнакомцу рану своим шарфом; меня тошнило, но так и не вырвало.
Если я решила заботиться о них, если я взяла на себя ответственность за них, если мы все хотим уцелеть, мне надо научиться сдерживать свои эмоции. Даже если вижу несправедливость. Даже если все внутри кипит.
Я не знала, смогу ли в дальнейшем следовать этим правилам.
Когда мы наконец дотащились до Низанковице, была уже почти полночь, и я постучалась в дом пани Новак, католички, у которой Макс снимал комнату по будням, когда работал у доктора Шиллингера.
Она удивилась, увидев нас, но, кажется, наше появление не вызвало у нее досады. Женщина впустила нас в комнату Макса, и пан с пани Диамант уснули, едва коснувшись головой подушки.
Я оглядела помещение. По всему было видно, что здесь жил молодой мужчина. В углу валялись грязные туфли, на тумбочке возле кровати лежали книги по медицине, на комоде стояли фотографии. На одной были запечатлены его братья и сестра. На другой он в пальто и шляпе позировал перед витриной магазина. Еще на одном фото была неизвестная мне девушка. И, наконец, была фотография, на которой я, стоя рядом с пани Диамант, не зная, что меня фотографируют, улыбалась из-за прилавка с шоколадками. Я нашла для себя одеяло и улеглась спать на полу.
Буду скучать по магазину.
На следующий день, оставив Диамантов отдыхать, я выскользнула из дома и отправилась на площадь. Нам нужны были еда, деньги, более-менее постоянное жилье. Я надеялась, что, может быть, найду для себя работу в лавке. Или дом, где требуется помощь в уборке. Вместо этого нашла три валявшихся в грязи безжизненных тела – не поняла, были они без сознания или уже мертвы; вся деревня гудела как улей. Двое мужчин, по очереди взбираясь на ящик, выкрикивали что-то в собравшуюся вокруг возбужденную толпу. Они были небриты, одеты в комбинезоны, как у фабричных рабочих, на ногах сапоги. Но при этом они были коротко пострижены, стрижка подозрительно аккуратная. Я спряталась за припаркованным поблизости грузовиком.
– Эту войну развязали евреи! – вопил, тыча пальцем в людей, стоявший на ящике человек с красным потным лицом. – Они разорили страну, из-за них наши дети голодают. Ваши семьи всегда будут под угрозой, и эта война никогда не закончится, пока… будет оставаться в живых… хоть один… еврей!
Толпа заревела, люди выкрикивали кто слова поддержки, кто – возражения, и, пока они спорили, несколько мужчин в грязных комбинезонах вместе с напарником стоявшего на ящике мужчины выбежали с площади и скрылись в близлежащем лесочке. За ними последовали еще трое, и немедленно раздались выстрелы. Толпа рассеялась, некоторые из присутствовавших направились в сторону леса, в руках у них были палки и дубинки. Три тела остались лежать на площади. Я убежала и, заскочив в комнату, заперла за собой дверь. Вся была в холодном поту.
– Тебе удалось что-нибудь найти? – спросила пани Диамант. Она листала журнал, задрав на подушку опухшие ноги. Я изобразила на лице улыбку.
– Пока нет, – ответила я и закрылась в туалете. Я слышала свист пули рядом с собой, видела перед собой старика, закричавшего, когда та навылет пробила его руку. Это сделали не евреи. И не они сбрасывали бомбы на мой город. Неужели все сошли с ума? Я плескала холодной водой на свое горящее лицо.
Пани Новак постучала в дверь, затем с треском распахнула ее. Я выпрямилась над раковиной. Ей очень жаль, но с завтрашнего дня нам придется найти для себя другое место, сообщила она. Эта комната уже зарезервирована другим постояльцем. Комната Макса. С его фотографиями. Пани Новак поджала губы.
– Кому-нибудь стало известно, что у вас живут евреи? – спросила я.
Вопрос застал ее врасплох. Вид у нее был виноватый.
– Я… я просто не хочу иметь неприятности, только и всего.
Я вытирала лицо, стараясь сосредоточиться. Мне хотелось заплакать.
– Имеет ли для нас смысл идти дальше на восток? – прошептала я.
Пани Новак покачала головой.
– Не думаю, что они выпустят вас в Россию, – сказала она.
Мы не стали дожидаться утра. Я подняла пана и пани Диамант в половине четвертого, пока в доме еще спали. Пани Диамант оставила записку, поблагодарив пани Новак за гостеприимство, я бесшумно закрыла за собой дверь и вывела их на темную дорогу. Я хотела еще до рассвета оказаться как можно дальше от Низанковице.
Обратный путь мы проделали без приключений. На этот раз все прошло гораздо легче. Пани Диамант передвигалась довольно быстро, и даже диабет пана Диаманта не доставлял ему особых неприятностей. Возможно, на этот раз они были больше напуганы, чем опечалены. Я ничего не сказала им о том, что видела в деревне. Однако, судя по тому, как послушно Диаманты следовали за мной, они сами обо всем догадались.
В лесах вдоль дороги было тихо, ни одного выстрела, утренний воздух был прохладен, на холмах лежал туман, и навстречу нам попалось лишь несколько беженцев, бредших в противоположном направлении. Уже в два часа дня мы снова оказались в Перемышле, не имея других потерь, помимо стертых ног.
Бремя ответственности давило на меня.
«В городе наши соседи, по крайней мере они не будут в нас стрелять», – думала я.
Не заходя в квартиру, пани Диамант заглянула в магазин, чтобы захватить домой немного продуктов. Мы устали и проголодались, рынок так и не открылся. Длинная трещина с неровными краями прорезала витрину магазина, на стекле желтой краской с потеками была намалевана звезда Давида и написано слово «евреи». Все полки были пусты. Не осталось ни одного яблока, ни единой шоколадки.
Оставив Диамантов на тротуаре, я побежала в находившийся через дорогу банк. Управляющий, человек, которого пани Диамант знала с пеленок, сообщил, что счет Диамантов закрыт. Что теперь ни у одного еврея нет счета в этом банке. Тогда я сняла все сбережения со своего. Пани Диамант ничего не сказала. Она молча взяла мужа за руку, и мы медленно побрели к себе в квартиру.
По крайней мере, хоть здесь ничего не изменилось. Хотя нет, кто-то явно рылся в шкафах и письменном столе. И кто-то вытрясал свои грязные половики в коридоре: моя красная спальня была серой от пыли. Я видела, как Роза, которую я и заподозрила в этих преступлениях, высунула нос из своей комнаты, но, поймав на себе мой взгляд, тут же с шумом захлопнула дверь. Скорее всего, она надеялась, что мы не вернемся.
На следующее утро мы вместе с пани Диамант пошли на рынок, чтобы на снятые мной со счета сбережения приобрести хоть какой-нибудь товар для магазина, но оказалось, что отныне евреям не разрешается находиться на рынке между восемью утра и шестью вечера, то есть как раз в то время, когда там можно было купить еду. Я отправила пани Диамант домой и сама сделала все покупки, хотя денег для этого у меня было совсем немного.
Кроме того, я перешла на противоположную сторону реки по временному мосту, который немцы перебросили на смену разбомбленному. Не смогла найти там свою сестру, и не было никого, кто мог бы сказать, где она теперь живет. Я написала письмо матери и в первый же день, когда снова заработала почта, отдала его почтальону. Он шепотом похвалил нас за то, что мы вовремя вернулись из Низанковице, поскольку дорога сейчас стала очень опасной. Многих людей, пытавшихся вернуться, на этой дороге избивали, грабили и даже убивали. Впрочем, и в Перемышле тоже стало опасно находиться. Пани Диамант принесла домой новые немецкие удостоверения личности и белые нарукавные повязки с нанесенными на них желтыми звездами; весь путь туда и обратно ей пришлось идти вдоль сточной канавы, так как евреям теперь не разрешалось ходить по тротуарам. Мы видели, как мальчики в ермолках скребут улицы под наблюдением немецкого солдата с автоматом. Я так и не получила ответного письма от матери.
Задолго до прихода настоящего холода в воздухе чувствовалось наступление зимы. Гнетущей. Темной.
Безнадежной.
Это рождало во мне злость.
Я приплелась домой под проливным холодным дождем, добыв немного продуктов из того, что мы могли себе позволить, и, войдя в квартиру и скинув ботинки, оставляя мокрые следы на полу, пошла к себе. Моя занавеска, моя кровать, даже ведущая в кухню дверь – все опять было покрыто слоем пыли. Я подошла к Розиной и Регининой комнате и постучала. Не получив ответа, стала изо всех сил колотить в дверь. Из приоткрывшейся щели выглянул один глаз – как мне показалось, Розин.
– Ваша мать вас не учила, что половики вытряхивают на улице? Вы развели в доме ужасную грязь!
Глаз в дверной щели сузился.
– И вы тащите всю эту пыль назад в свою комнату каждый раз, когда выходите и…
Дверь со стуком захлопнулась, и я отправилась за щеткой и совком.
На следующее утро пальто, которое я оставила сохнуть в прихожей, оказалось порезанным ножницами.
– Не огорчайся, – приговаривала пани Диамант, перебирая в руках оставшиеся от пальто лохмотья. – Отчаяние порой перерождается в жестокость. Запомни это, ketzele. Мы ведь не знаем, что им пришлось пережить в Германии. Мы должны посочувствовать этим женщинам.
У меня это не очень получалось. Возможно, сдержись я тогда, нам было бы лучше.
Спустя два дня Регина и Роза вызвали к нам на квартиру новую немецкую полицию, гестапо. Когда гестапо побывало у нас впервые, они унесли с собой бо́льшую часть книг, картину, серебряную менору и всю унаследованную от бабушки Адлер фарфоровую посуду. На этот раз они явились, поскольку пани Полер отказалась дать Регине ключ от чердака, где мы по очереди сушили белье, до тех пор пока ее собственные простыни не высохнут. Два офицера-эсэсовца с черепами на фуражках потребовали, чтобы пани Полер открыла им дверь, обозвали ее вонючей еврейкой, ударили по лицу и выхватили ключ из ее трясущихся рук. Они отдали ключ Регине, также назвав ее вонючей еврейкой, после чего Регина и Роза скрылись на чердаке, по-видимому, чтобы порезать на полосы чистое белье пани Полер.
На этот раз пани Диамант уже не стала говорить о жалости.
– Я возьму это дело в свои руки, – пробормотала она, надевая пальто и платок, и поспешила к выходу.
Я сварила бульон для пана Диаманта, который был болен и лежал в постели, и, присев на подоконник, занялась шитьем. Пани Диамант никак не могла пойти на рынок, так как был еще день. Комендантский час начинался в девять, но даже польская полиция, послушно исполнявшая все распоряжения эсэсовцев, могла под любым предлогом задержать еврея на улице.
На улице было очень ветрено, струи дождя стекали по оконному стеклу, и когда пани Диамант наконец ввалилась в квартиру, я выскочила ей навстречу.
– Где вы…
Она махнула рукой и закрыла за собой дверь. С платка у нее на голове и с белой повязки на рукаве стекала вода, на ногах не было ботинок, запачканные пальцы торчали из порванных грязных чулок. Я задала другой вопрос:
– Где ваши ботинки?
– У Гитлера, – ответила она. – Гестапо сказало, что их фюреру они нужны больше, чем старухе, бредущей по сточным канавам с водой.
Я вспомнила кровоподтек на щеке у пани Полер и почувствовала, как к горлу подступает тошнота.
– И что вы им сказали?
– Что фюреру следует найти себе работу, за которую лучше платят, чтобы он мог купить себе собственные ботинки!
Я оглядела ее со всех сторон, крови на ней не было.
Она покачала головой.
– Они всего лишь толкнули меня на землю, ketzele, а я сзади довольно мягкая, так что мне не было особенно больно.
Я не поверила, так как знала: доставшиеся ей от матери драгоценности все еще зашиты у нее в поясе.
В дверь постучали.
Пани Диамант, замерев, смотрела на меня.
– Они шли за вами до самого дома? – шепотом спросила я. Она покачала головой и нахмурилась, сжимая в руке головной платок. Стук повторился.
– Что бы они ни собирались с нами сделать, дверь для них – не препятствие, моя ziskeit[11], – сказал пан Диамант. Ссутулившись, он стоял, прислонясь к дверному косяку в гостиной. И выглядел как столетний старик.
Пани Диамант медленно подошла к дверям. Щелкнул замок. Заскрипели петли. Я ожидала услышать немецкую речь. Вместо этого послышался голос Макса:
– Вы думали, что мы не вернемся, Mame?
– Ох! – воскликнула она. – Ох, ох! – И втянула его внутрь.
За ним вошел Хаим, затем – Хенек и наконец Изя. Они были мокрые, покрытые грязью, в пальто с обтрепавшимися рукавами, и мать дважды поцеловала каждого в небритые щеки. Я поцеловала их по одному разу; Хенек отпихнул меня, а Макс покраснел, и я рассмеялась над ними обоими.
Изя обнял меня; его объятие было недолгим, но достаточным для того, чтобы я почувствовала, как он по мне скучал. Под рубашкой чувствовалось, как исхудало его тело. Его взгляд стал совсем взрослым. Мне хотелось рассказать ему обо всем, что с нами произошло. А потом мне уже не хотелось ничего рассказывать. Пани Диамант беспрестанно улыбалась, сжимая руки своих сыновей.
Все говорили разом, рассказывая о русском военном госпитале, где всем им нашлась работа, и о своей надежде эвакуироваться вместе с войсками. Однако приказ так и не пришел.
– Граница перекрыта, – сказал Хаим. – Мы не смогли выйти.
Никто из нас не смог.
Мы устроили небольшое пиршество из бульона с кашей, сытного, хотя и не особенно вкусного, остатков хлеба, баночки джема, припрятанной пани Диамант, и яблок. И, несмотря на то что Хаим рассказывал множество ужасных историй о немецких самолетах, расстреливавших с высоты беженцев, и об убийстве ни в чем не повинных людей, в тот вечер смеха было больше, чем слез. Мы смеялись над уродливыми тарелками, купленными мною у старьевщика, вместо изъятого у нас фарфорового сервиза. Хохотали, когда Хенек поинтересовался, почему немцы не забрали также и драгоценности, и мать объяснила ему причину. А когда Макс представил Гитлера в женских ботинках, читающего принадлежавшие пану Диаманту «Комментарии к Талмуду», я хохотала, пока у меня не заболели мышцы живота. Изя крепко сжимал под столом мою руку.
Мы многого не знали тогда, нам было так хорошо вместе; мы не знали, что пришел час, когда мужчинам следовало, накрыв головы молитвенными шарфами, обратиться к Богу. А я должна была, стоя на коленях, призывать на помощь Святую Деву и Христа.
Если бы мы только знали, что уже настало время для слез.