Глава 8
Наблюдая за Хацуэ, Исмаил вспомнил, как они вместе выкапывали «земляные хвосты»[18] под отвесной скалой на Южном пляже…
Хацуэ было четырнадцать; в черном купальнике она шла вдоль берега, неся садовую лопату и железное ведро с ржавым прохудившимся дном. Шла босиком, обходя острые края «морских уточек»[19]; прилив схлынул, и на песке остались пропитавшиеся солью пучки травы, блестевшие засушенными веерами. Исмаил шел в резиновых сапогах, с садовой лопаткой; солнце жгло ему плечи и спину, высушивая песок, налипший на руки и колени.
Так они прошли с милю, по пути искупавшись. После отлива на прибрежной полосе начали показываться моллюски, выстреливавшие фонтанчиками воды вроде маленьких гейзеров, спрятанных среди водорослей. В нижней части прибрежной полосы фонтанчики выстреливали высоко, на два фута и выше, потом еще раз, уже не так сильно, а затем и вовсе сходили на нет. Моллюски высовывались из песка, поднимая шейки и поворачиваясь губами к солнцу; сифоны на концах их шеек блестели. Моллюски расцветали нежно-белым и перламутровым, выглядывая из образовавшейся после отлива трясины.
Исмаил и Хацуэ присели над моллюском, рассматривая сифон и обсуждая подробности его строения. Они сидели тихо, стараясь не делать резких движений, чтобы не вспугнуть моллюсков. Хацуэ поставила ведро; в одной руке у нее была лопата, другой она показывала на темно окрашенную раскрытую губу моллюска, отмечая ее размер, тона и полутона, окружность влажной щели. Хацуэ решила, что им попался «конский» моллюск[20].
Им с Исмаилом тогда было по четырнадцать, и они с увлечением отыскивали моллюсков. Стояло лето, и остальное их не больно-то занимало.
Они подошли ко второму сифону и снова присели. Хацуэ, сидя на коленях, выжимала волосы, и соленая вода стекала по рукам. Перебросив волосы за спину, Хацуэ расправила их, чтобы высушить.
– Вот он, – тихо сказала она.
– Здоровенный, – ответил Исмаил.
Хацуэ наклонилась вперед и просунула указательный палец в отверстие сифона. Они увидели, как моллюск вдруг замер и втянул шейку в песок. Хацуэ сунула ему вдогонку ольховый прут; прут погрузился на два фута.
– Он там, – сказала Хацуэ. – Большой.
– Теперь моя очередь копать, – ответил Исмаил.
Хацуэ передала ему свою лопату.
– Ручка расшаталась, – предупредила она. – Гляди, чтобы не сломалась.
Исмаил копнул, и на поверхность поднялись раковины, ветки и морские черви; он вырыл канавку, чтоб не залило приливной водой. Хацуэ, улегшись животом на теплый песок, вычерпывала воду протекавшим ведром; ее ноги были гладкими и загорелыми.
Когда ольховый прут опрокинулся, Исмаил упал на землю рядом с Хацуэ и стал глядеть, как она копает. Показался сифон моллюска; они увидели отверстие, в котором скрылась его шейка. Исмаил и Хацуэ лежали у края ямки; они копали в грязи до тех пор, пока раковина моллюска не показалась на треть.
– Тащим? – предложил Исмаил.
– Лучше подроем под него, – ответила Хацуэ.
Это он научил ее выкапывать съедобных моллюсков. Четыре года они каждое лето охотились за ними, и у Хацуэ стало получаться гораздо лучше, чем у него. Она говорила с такой уверенностью, что у него не оставалось в этом никаких сомнений.
– Крепко засел, – показала она на моллюска. – Потянем сейчас – разорвем на части. Не будем торопиться, покопаем еще. Так лучше.
Когда пора было уже вытаскивать, Исмаил просунул руку как можно глубже, прижавшись щекой к земле, рядом с коленкой Хацуэ. Он был так близко, что видел только коленку и чувствовал запах соли, выступившей на коже.
– Осторожнее, – приговаривала Хацуэ. – Потихоньку, не торопись… Потихоньку…
– Поддался, – пропыхтел Исмаил. – Пошел…
Потом Хацуэ взяла моллюска у него из рук и промыла на мелководье. Потерла раковину ладонью и обмыла длинную шейку и ногу-присоску. Исмаил положил моллюска в ведро. Отмытый моллюск, с виду хрупкий, был крупным, примерно с индюшачью грудку без кости. Исмаил любовался им, вертя в руке. Его всегда изумляла толщина и вес этих моллюсков.
– Да, хорош, – сказал он.
– Большой, – согласилась Хацуэ. – Прямо-таки огромный.
Пока Исмаил забрасывал вырытую канавку, она стояла на мелководье и смывала с ног песок. Приливная волна накатывала на нагретую солнцем прибрежную полосу, и вода была теплой, как в лагуне. Они с Хацуэ сели рядом на мелководье, лицом к глади океана; за ноги цеплялись бурые водоросли.
– Он нигде не кончается, – сказал Исмаил. – Больше всего в мире воды.
– Где-то же кончается, – возразила Хацуэ. – Или попросту замыкается в крут.
– Это одно и то же. Значит, нигде не кончается.
– Но есть же где-то берег, где сейчас прилив, – не соглашалась Хацуэ. – Вот там и кончается.
– Не кончается. Он сливается с другим, и выходит, что они смешиваются.
– Океаны не смешиваются, – заявила Хацуэ. – У них разная температура. И разное количество соли в воде.
– Смешиваются. В глубине, – настаивал Исмаил. – На самом деле это один общий океан.
Он откинулся, опершись на локти, и набросил на ноги прядь водорослей. Потом снова выпрямился.
– Общего океана нет, – продолжала Хацуэ. – Есть четыре: Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый. Они все разные.
– Чем это они разные?
– Просто разные, и все.
Хацуэ откинулась на локти рядом с ним, и волосы ее повисли.
– Просто разные, – повторила она.
– Это не объяснение, – сказал Исмаил. – Вода она и есть вода. Названия на карте ничего не значат. Ты что, думаешь, если переплывешь на лодке в другой океан, то увидишь там табличку, да? Это…
– Говорят, меняется цвет воды, – ответила Хацуэ. – Атлантический – он бурый, ну или вроде того, а Индийский – синий.
– Кто тебе такое сказал?
– Не помню.
– Да ладно, враки все это.
– А вот и нет.
Они замолчали; слышен был только шум набегавших волн. Исмаил физически ощущал сидевшую рядом Хацуэ. Соль в уголках ее губ высохла, и остались следы. Он рассматривал ее ногти, пальцы на ногах, ложбинку внизу шеи. Исмаил шесть лет знал Хацуэ и в то же время совсем не знал ее. Незнакомая часть ее души, та, которую она не открывала, вдруг заинтересовала его.
Уже потом, думая о Хацуэ, Исмаил чувствовал себя несчастным и очень долго, всю весну, раздумывал о том, как бы сказать ей об этом. Целыми днями он просиживал на вершине отвесной скалы, что на Южном пляже, и все думал. Думал и в школе, но так и не придумал, как заговорить с Хацуэ, на ум ничего не приходило. Рядом с ней он чувствовал, что открыться – значит совершить непоправимую ошибку. Хацуэ оставалась закрытой и не давала повода заговорить, хотя вот уже много лет они вместе ходили от школьного автобуса домой, вместе играли на пляже и в лесу, собирали ягоды на одних и тех же фермах по соседству. Детьми они играли с ее сестрами и другими ребятами: Шериданом Ноулзом, Арнольдом и Биллом Крюгерами, Ларсом Хансеном, Тиной и Джин Сювертсенами. Когда им было по девять, дождливыми осенними днями они прятались в дупле кедра и, растянувшись на земле, глядели, как капли бьют по листьям папоротника и плюща. В школе же вели себя так, будто друг с другом не знакомы. Исмаилу непонятно было почему, хотя в то же время он сознавал, что так оно и должно быть, ведь Хацуэ – японка, а он нет. Так было заведено, и ничего с этим не поделаешь.
Ей исполнилось четырнадцать, и под купальником стали угадываться груди, маленькие и упругие, как яблоки. Он не мог толком объяснить, что же в ней изменилось еще, но даже лицо теперь было другое. Другой стала кожа. Исмаил наблюдал за тем, как она меняется; сидя рядом с Хацуэ, вот как сейчас, он испытывал влечение к ней и беспокойство.
Сердце Исмаила отчаянно забилось, в последнее время с ним всегда так бывало в ее присутствии. У него не находилось слов выразить то, что он должен был сказать, язык будто не слушался его. Исмаил не мог больше и секунды вынести, не открывшись ей. Внутри у него росло настойчивое стремление заявить о своей любви. Его завораживала не только красота Хацуэ; он также сознавал, что в их жизни есть нечто общее: этот пляж, эти волны, вот эти самые камни и лес, что за спиной. Эти места принадлежали им и всегда будут принадлежать, а Хацуэ стала их воплощением. Она знала, где искать грибы мацутакэ, ежевику и побеги папоротника, они собирали их вместе вот уже несколько лет. Исмаил и Хацуэ не слишком задумывались друг о друге, они просто дружили… до недавнего времени. Теперь Исмаил заболел ею и понимал, что болезнь его так и будет тянуться, пока он что-то не предпримет. Все зависело от него, он должен был решиться. То, о чем он никак не мог спросить, терзало его. Он не мог дольше выносить это и зажмурился.
– Ты нравишься мне, Хацуэ, – признался он, все еще не открывая глаз. – Всегда нравилась.
Она не ответила. Не посмотрела на него, а опустила взгляд. Но, заговорив, Исмаил потянулся ближе, к теплу, исходившему от ее лица, и коснулся ее губ. Губы оказались такими же теплыми, он почувствовал соленый привкус и жар ее дыхания. Исмаил был слишком настойчив в своем поцелуе, и Хацуэ, чтобы не упасть, оперлась рукой о землю. Она потянулась к нему, и он ощутил вкус ее поцелуя. Их зубы соприкоснулись. Исмаил закрыл глаза, потом снова открыл. И увидел, что Хацуэ зажмурилась, что она так и не решается посмотреть на него.
Как только их губы разомкнулись, она вскочила и, схватив ведро с моллюском, помчалась вдоль пляжа. Исмаил знал, что бегала она очень быстро, и встал, только чтобы посмотреть ей вслед. Когда же она скрылась в лесу, он лег в воду и все вспоминал поцелуй. Исмаил подумал, что будет любить Хацуэ всегда, как бы там ни вышло. Это не было осознанным решением, скорее он примирился с неизбежностью любви. Ему стало легче, хотя он и тревожился, чувствуя, что поступил неправильно, не так. Но на его взгляд, на взгляд четырнадцатилетнего мальчишки, они просто не могли не влюбиться друг в друга. Все началось с того поцелуя в море, когда они качались на волнах, цепляясь за коробку с прозрачным дном, и теперь будет длиться вечность. Он был уверен в этом. И был уверен, что Хацуэ испытывает то же самое.
После Исмаил почти две недели работал. Брался за любую работу, полол сорняки, мыл окна, но мысли о Хацуэ все не давали ему покоя. Казалось, она нарочно не приходит на пляж, и постепенно он сделался мрачным и угрюмым. Исмаил скрепил поперечными рейками натяжную проволоку, к которой миссис Верда Кармайкл подвязывала малину, разобрал содержимое ее сарая с инструментами, в котором царил полумрак, связал кедровые поленья; все это время он не переставал думать о Хацуэ. Бобу Тиммонсу Исмаил помог отскоблить краску от сарая; у миссис Герберт Крау, которая составляла букеты и к матери его относилась с прохладцей, Исмаил прополол цветник. Миссис Крау, стоя коленями на подкладке, трудилась рядом с Исмаилом, обрабатывая землю тяпкой. Она то и дело останавливалась вытереть с лица пот и все не переставала удивляться, почему это Исмаил такой унылый. Потом она пригласила его на веранду; они потягивали из высоких бокалов чай со льдом и дольками лимона. Миссис Крау показала на инжирное дерево и рассказала Исмаилу, что посадила его очень давно, так давно, что теперь даже и не помнит; дерево на удивление принялось и стало давать обильный урожай сладкого инжира. Мистер Крау очень любил инжир, добавила она. Потом отпила чай и заговорила о другом. О том, что на семьи, живущие вдоль Южного пляжа, жители Эмити-Харбор смотрят как на самозваных аристократов и бунтарей, народ нелюдимый и чудаковатый, в том числе и на семью Исмаила. Знает ли он, что его дед помогал доставлять сваи для строительства пристани в заливе Южного пляжа? О семействе Папино миссис Крау отозвалась как о голи перекатной, а все потому, что ни один из них не хочет работать. Семья Имада, напротив, отличалась невероятным трудолюбием, даже пятеро их девочек. Эберты нанимали профессиональных садовников и всяких технических мастеров – сантехники, электрики и разнорабочие приезжали в фургонах и делали за хозяев всю грязную работу, – а вот они с мужем всегда приглашали местных. Уже сорок лет, сказала миссис Крау Исмаилу, как они живут здесь, на Южном пляже. Мистер Крау зарабатывал на добыче угля и производстве древесных плит, но недавно занялся кораблестроением и сейчас в Сиэтле финансирует постройку сторожевых кораблей и минных тральщиков для флота Рузвельта, хотя на самого Рузвельта ему плевать, добавила миссис Крау… но что это Исмаил хандрит? Ну-ка, гляди веселей, подбодрила она его, отпивая чай. Жизнь ведь так прекрасна!
В ту субботу Исмаил рыбачил на побережье с Шериданом Ноулзом, и ему все не давали покоя мысли о Хацуэ. Он видел мистера Крау – тот, упершись руками в колени, глядел в телескоп, водруженный на треногу посреди ступенчатой лужайки. С этой удачной позиции он завистливо разглядывал яхты приезжих из Сиэтла, проплывавшие мимо Южного пляжа к якорной стоянке в Эмити-Харбор. Мистер Крау отличался вспыльчивым нравом, а высоким лбом походил на Шекспира. Дом семьи Крау выходил на морские просторы и обдувался ветрами; в саду низкими изгородями росли азалии, были также камелии, миниатюрные китайские розы и подвязанный к шпалерам самшит, сам же сад обрамляли белые барашки вздымающихся волн и прибрежные камни цвета серой окалины. Стена с огромными окнами, прикрытыми ставнями, выходила на солнечную сторону; с трех сторон дом обступали величавые кедры. Мистер Крау никак не мог поделить границу участка с Бобом Тиммонсом, соседом с северной стороны, утверждая, что хвойная роща на самом деле растет на его стороне. Восьмилетним мальчиком Исмаил видел, как однажды утром объявились двое землемеров с теодолитами и угломерами и понатыкали всюду красные флажки. В последующие годы этот ритуал время от времени повторялся, приезжали уже другие землемеры, однако ничего не менялось, разве что деревья вырастали и кончики их ветвей загибались на фоне неба зелеными завитками. Боб Тиммонс, бледный и молчаливый, человек твердого характера и пуританских взглядов, переселенец из гористого Нью-Гэмпшира, взирал на все это с безразличием, уперев руки в боки; мистер Крау, наоборот, беспокойно ходил взад-вперед и ворчал, а его высокий лоб блестел от пота.
Исмаил работал также и у Этерингтонов, энергичного семейства, прибывавшего на лето из Сиэтла. Каждый год в июне они наезжали en force[21], чтобы занять домик у Южного пляжа, где такой целебный воздух. Приехав, они плавали в своих крошечных парусных шлюпках, меняя курс в зависимости от того, куда подует ветер, красили, копали, мели и сажали, если вдруг у них появлялось настроение поработать с пользой для здоровья, или просто нежились на пляже. По вечерам разжигали костры, ели отварных моллюсков, мидии, устрицы, окуня; шлюпки оттаскивали за линию прилива, лопаты и грабли, помыв, убирали. Пили Этерингтоны джин с тоником.
В верхней части залива Миллера, повыше прибрежной полосы, жил капитан Джонатан Содерланд, который каждый год бороздил воды на своем утлом паруснике «Мёрфи», отправляясь в торговый рейс к Северному полярному кругу. Когда капитан стал слишком стар для таких походов, он принялся развлекать своими россказнями приезжавших на лето отдыхающих. Одетый в длинные шерстяные бриджи с видавшими виды подтяжками, он поглаживал снежно-белую бороду и позировал фотографам у штурвала «Мёрфи», нашедшего постоянный приют в прибрежных песках. Исмаил колол капитану дрова.
Единственным жизнеспособным предприятием кроме клубничной фермы семьи Имада был питомник голубых песцов, принадлежавший Тому Пеку. В дальнем конце залива Миллера, в тени земляничных деревьев, Том Пек, посасывая трубку, пощипывал свою жгуче-рыжую эспаньолку. Занимался он тем, что разводил американских голубых песцов с блестящей шерстью, рассаженных по шестидесяти восьми тесным клеткам. Жил он в полном одиночестве, хотя этим летом, в июне, Исмаил и еще парочка ребят подрядились чистить у него клетки. Пек жил в собственном мире с его войнами против индейцев, золотоискательством и наемными убийствами; все знали, что он носит с собой небольшой крупнокалиберный пистолет в потайной наплечной кобуре. Дальше вдоль бухты, у заводи в восточной части узкого морского залива Литл Хаус Коув, семья Уэстингхаузов построила особняк в колониальном стиле на тридцати акрах, заросших дугласовой пихтой. Обеспокоенные всеобщим падением нравов на востоке страны – чего стоило одно только дело о похищении сына Линдберга[22], – известный промышленник, производивший бытовые приборы, и его высокородная жена из Бостона привезли на уединенное побережье Сан-Пьедро трех сыновей, прихватив также горничную, повара, дворецкого и двоих гувернеров. Однажды Исмаил целый день помогал Дейлу Папино обрезать ветки ольхи, нависавшие над длинной подъездной аллеей Уэстингхаузов; Дейл нанимался убирать в домах пяти-шести семейств, приезжавших на лето.
Исмаил с Дейлом чистили также и сточные канавы у Этерингтонов. Исмаилу все казалось, что Этерингтоны пытаются всячески угодить ему, видя в нем колоритного местного жителя, неотъемлемую часть этого очаровательного места. Когда ударяли заморозки или два дня кряду лил дождь, Дейл ковылял от дома к дому с фонариком в руке; он прихрамывал, потому что в сырую, холодную погоду у него болело бедро, поврежденное на креозотовом заводе, и щурился, упорно не желая надевать очки. Дейл возился у гаражей и подвалов, прочищая водостоки, забитые грязью. По осени жег сметенный мусор и сгребал опавшие листья на территории Вирджинии Гейтвуд, маяча там сумеречной порой в тряпичных перчатках и ветхой куртке, потертой на рукавах. Вены у него на щеках лопнули и сплющились, похожие на голубую пасту под кожей; кадык выпирал, как у жабы. Исмаилу он казался огородным пугалом в подпитии.
Прошло четыре дня после того поцелуя на пляже; вечером, в наступивших сумерках, когда в лесу уже стемнело, а на клубничных полях еще было светло, Исмаил притаился около дома Имада и стал ждать. Прошло полчаса, но ожидание ему, как ни странно, нисколько не наскучило, и он просидел еще час. Приятно было прижаться щекой к земле и ждать под звездным небом в надежде увидеть Хацуэ. Страх, что его застанут за подглядыванием, побуждал Исмаила уйти, и он совсем уже было собрался, даже привстал, но тут наружная сетчатая дверь со скрипом открылась, на крыльцо упала полоса света и вышла Хацуэ. Она прошла к угловому столбу, поставила на кедровые перила плетеную корзину и стала снимать высохшее белье.
Исмаил глядел, как Хацуэ стаскивала простыни с веревки; она стояла в кругу приглушенного света, лившегося с крыльца, и в таком освещении руки ее казались особенно изящными. Зажимая прищепки зубами, Хацуэ складывала полотенца, штаны, рабочие рубахи и клала их в корзину. Закончив, она на минуту прислонилась к столбу, потирая шею, глядя на звезды и вдыхая свежий запах высохшего белья. Потом подхватила корзину и снова исчезла в доме.
На следующий вечер Исмаил снова пришел; пять дней он неукоснительно соблюдал этот обряд. Каждый раз обещая самому себе больше не ходить, он на следующий же день, когда смеркалось, выходил погулять, и прогулка оборачивалась каким-то паломничеством. Исмаил чувствовал себя виноватым, ему было стыдно, но все же он перемахивал через насыпь, огораживавшую клубнику, и перед ним открывались обширные поля семьи Имада. Исмаил все думал, поступают ли так другие парни, или он ненормальный. Однако ему посчастливилось еще раз увидеть Хацуэ; она снимала белье – одна изящная рука над другой – и бросала прищепки в корзину на перилах, а потом складывала рубахи, простыни, полотенца. Однажды Хацуэ ненадолго задержалась на крыльце отряхнуть платье. Затем ловким движением собрала длинные волосы в узел и только тогда вошла в дом.
В последний вечер слежки Исмаил видел, как Хацуэ вынесла кухонное ведро с очистками и остановилась всего в каких-то пятидесяти ярдах от него; он пригнулся к земле. Хацуэ, как обычно, вдруг показалась на крыльце в полосе света и тихо прикрыла за собой дверь. Когда она пошла в его сторону, сердце Исмаила дернулось и замерло. Теперь он видел ее лицо и даже слышал постукивание сандалий. Хацуэ прошла между клубничных грядок, перевернула ведро над компостной кучей, глянула на луну, голубоватым светом осветившую ее лицо, и вернулась к крыльцу уже другим путем. Исмаил видел, как Хацуэ мелькнула за кустами малины, а потом показалась перед крыльцом, одной рукой закручивая волосы в низкий узел, а в другой неся ведро. Исмаил подождал, и Хацуэ показалась уже в окне кухни, с нимбом света над головой. Пригибаясь, он подкрался ближе и увидел, как она поправляет волосы руками в мыльной пене. На клубничных грядках уже созревали первые ягоды, и их аромат разливался в ночи. Исмаил придвинулся ближе, но тут из-за угла выскочила хозяйская собака; он замер, приготовившись бежать. Собака понюхала воздух, взвизгнула, подползла к нему, позволяя погладить себя по голове, за ушами, лизнула ему ладонь и перевернулась брюхом вверх. Это была старая сука, желтушная, с гнилыми клыками и кривобокая, какая-то жилистая и с выгнутой спиной; она печально глядела слезящимися глазами. Исмаил почесал ей брюхо, и собака вывалила серый язык, свесившийся до земли, грудная клетка ее заходила, вздымаясь и опадая.
Чуть погодя на крыльцо вышел отец Хацуэ и позвал собаку, выкрикнув что-то по-японски. Снова позвал, произнеся команду гортанным голосом; собака подняла голову, дважды тявкнула, вскочила и, хромая, побежала на зов.
Это был последний раз, когда Исмаил подглядывал у дома Имада.
С началом сезона сбора клубники, в половине шестого, Исмаил повстречал Хацуэ на тропинке, пересекавшей лес у Южного пляжа, – Хацуэ шла под неподвижными кедрами. И он, и она направлялись к мистеру Нитта, платившему щедрее всех на острове – тридцать пять центов за корзину.
Исмаил шел позади Хацуэ, сжимая в руке коробку с обедом. Нагнал ее и сказал: «Привет». Оба и словом не обмолвились о том поцелуе на пляже две недели назад. Они тихо шли по тропинке; Хацуэ сказала, что в такое время можно повстречать чернохвостого оленя, который кормится побегами папоротника, – вчера утром она видела олениху.
В том месте, где тропинка выходила на пляж, земляничные деревья склонялись над прибрежной водой. Стройные и извилистые, оливкового, коричнево-красного, алого и пепельного оттенков, они клонились под тяжестью широких блестящих листьев и бархатистых ягод, отбрасывая тень на прибрежные камни и песок. Исмаил и Хацуэ вспугнули цаплю с перьями песочного цвета. Цапля издала пронзительный крик и взлетела, расправив крылья с широкими перьями на концах, изящная даже во внезапном полете, спланировала над заливом Миллера и села в отдалении на засохшей верхушке дерева.
Тропинка петлей огибала мыс и сбегала к болотистой местности под названием Чертова яма – низкий туман окутывал саваном душистую малину и заманиху, до того было сыро в этой низине, – потом взбиралась среди кедров и отбрасывавших тень елей и, наконец, спускалась в Центральную долину. Давно стоявшие здесь фермы – Андреасонов, Ульсенов, Маккалли и Коксов – приносили хороший доход; земля вспахивалась при помощи быков, потомков тех самых животных, которых перевезли на Сан-Пьедро еще во времена заготовок древесины. Это были огромные, едко пахнущие серовато-белые быки; Исмаил и Хацуэ остановились поглядеть на одного быка, который чесал задние ноги о столб забора.
Когда они добрались до фермы, там уже трудились канадские индейцы. Миссис Нитта, маленькая женщина с тонкой талией, носившая соломенную шляпу сборщицы, сновала между грядок взад-вперед, как колибри. Во рту у нее, как и у мужа, было полно золотых коронок, и, когда она улыбалась, зубы посверкивали на солнце. Днем миссис Нитта сидела под брезентовым зонтом, разложив на кедровом ящике счета; в одной руке она держала карандаш, другой подпирала голову. Почерк миссис Нитта был безукоризненным – маленькие округлые красивые циферки заполняли страницы. Писала она вдумчиво, не торопясь, как судебный писарь, часто затачивая карандаш.
Исмаил и Хацуэ разделились – каждый присоединился к своей компании. Ферма была такой большой, что в разгар сезона нанимали старенький школьный автобус, подвозивший сборщиков к пыльным воротам. На полях царила атмосфера прямо-таки фанатичного упорства в работе, сбор урожая сопровождался весельем – трудились школьники, у которых только что закончился учебный год. Работа была детям в радость: можно было пообщаться друг с другом, да и сам сбор урожая казался им частью летних каникул. Яркое солнце, вкус клубники во рту, легкая болтовня и деньги, которые можно потратить на газировку с сиропом, фейерверки, рыболовную наживку и косметику, манили подростков на ферму мистера Нитта. Целый день под палящим солнцем они тесными группками сидели на корточках между грядок. Там же начинались и заканчивались романтические отношения; подростки целовались на краю поля или в лесу, по дороге домой.
Исмаил, работавший через три грядки, наблюдал за Хацуэ. Ее волосы расплелись, а пониже шеи выступил пот. Клубнику Хацуэ собирала умело, все знали о том, как быстро и ловко она работает – в то время как у других набиралось по полторы корзины, она умудрялась собрать две. Хацуэ работала рядом с подругами – стайкой склонившихся над грядками японок, чьи лица закрывали соломенные шляпы, – и ничем не выдавала своего знакомства с Исмаилом, когда он проходил мимо с наполненной доверху корзиной. Он снова прошел рядом с ней и заметил, до чего она была поглощена работой – собирала ягоды хоть и без спешки, но не останавливаясь. Исмаил согнулся над кустиками в трех грядках от нее и попытался сосредоточиться на работе. Глянув как-то на Хацуэ – она отправляла в рот ягоду, – он засмотрелся. Хацуэ повернулась, и они вдруг встретились взглядами, но Исмаил не мог разобрать, что она почувствовала в этот момент, и ему показалось, что так вышло случайно, что она этим ничего и не думала сказать. Отвернувшись, Хацуэ отправила в рот еще одну ягоду, медленно, без тени смущения. Устроившись на корточках поудобнее, она вернулась к своей методичной работе.
Ближе к вечеру, в половине пятого, над полями нависли тяжелые тучи. Яркий июньский день окрасился в мягкие серые тона, и с юго-запада подул легкий ветерок. Запахло дождем, повеяло прохладой; воздух сделался плотным, и внезапный порывистый ветер обрушился на кедры с краю полей, мотая их ветки. Сборщики, выстроившись в очередь, торопились сдать последние корзины с ягодами, а миссис Нитта под зонтом ставила галочки напротив имен и выдавала деньги. Сборщики тянули шеи, вглядываясь в тучи, и выставляли ладони, проверяя, не начался ли дождь. Поначалу упали всего несколько крошечных капель, подняв маленькие облачка пыли, потом небеса как будто прорвало, и летний дождь хлынул прямо в лица сборщикам. Те бросились врассыпную, лишь бы укрыться, неважно где: на пороге сарая, в машине, под навесом для хранения ягод, в кедровой роще. Кто-то стоял, подняв над головой корзину с ягодами, которую заливало дождем.
Исмаил увидел, что Хацуэ перебежала верхнее поле и скрылась в кедровой роще. Он вдруг понял, что и сам двинулся следом, сначала медленно, шагая среди клубники, под теплым дождем, приятно бившим в лицо (он уже успел вымокнуть, так что теперь ему было все равно), потом уже бегом через лес. Тропинка от Южного пляжа, закрытая кедровым пологом, отлично укрывала от дождя, и ему захотелось пройти до дома с Хацуэ, пусть даже и молча, если таково будет ее желание. Но когда Исмаил уже за фермой Маккалли увидел Хацуэ, он перешел на шаг и следовал за ней на расстоянии. От потоков дождя было шумно, да к тому же он и не представлял, что скажет ей. Достаточно уже и того, что он видит Хацуэ, как видел на полях или когда прятался на ферме. Он пойдет за ней следом, слушая, как дождь барабанит по листве, а она тем временем будет все приближаться к дому.
Там, где тропинка выбегала к заливу Миллера, где росла стена жимолости, только-только отцветшей, сплетавшейся с морошкой, и доцветал дикий шиповник, Хацуэ углубилась в лес. Исмаил пошел следом, через лощину, заросшую папоротником, по зеленому ковру, расцвеченному белыми цветками ипомеи. Упавший ствол кедра, увитый плющом, мостом перекинулся через лощину; Хацуэ скользнула под ним и свернула на боковую тропинку, уводившую к мелкому ручью, где три года назад они пускали кораблики. Трижды свернув, Хацуэ по бревну перешла через ручей, взобралась по заросшему кедрами холму и нырнула в дупло дерева, в котором они играли, когда им было всего-навсего девять лет.
Исмаил присел на корточки под ветвями деревьев и с полминуты смотрел на расщелину дупла. Мокрые волосы лезли ему в глаза. Исмаил все раздумывал над тем, что же привело Хацуэ сюда, сам он давно позабыл об этом месте, находившемся не меньше чем в полумиле от его дома. Ему вспомнилось, как они устилали землю в дупле мхом и потом валялись там, глядя вверх. Встать во весь рост в дупле не получалось, но вот сидеть на коленях и даже лежать было можно. Вместе с другими детьми они забирались в дупло, представляя, будто это их укрытие, и перочинными ножиками затачивали ольховые прутья, чтобы обороняться. В дупле скопился целый арсенал стрел – поначалу для воображаемых битв, потом для сражений друг с дружкой. Из бечевки и тисовых прутьев они мастерили небольшие луки; дупло дерева служило им чем-то вроде форта, они носились вверх-вниз по склону, стреляя друг в друга. Исмаил сидел и вспоминал, как они играли на этом склоне в войнушку и как в конце концов отвадили этим от себя девчонок, сначала Тину Сювертсен, а там и сестер Имада… Тут он увидел, что Хацуэ смотрит на него из расщелины дупла.
Исмаил оглянулся; таиться не было смысла.
– Давай лучше сюда, – позвала она его. – Дождь ведь.
– Ага, – отозвался он.
В дупле Исмаил сел на мох; с него капала вода. Хацуэ сидела в мокром платье, рядом с ней лежала шляпа с широкими полями.
– Ты ведь следил за мной, так? – спросила она.
– Я не специально, – оправдывался Исмаил. – Так… само собой вышло. Вообще-то я домой шел. Ну, увидел, что ты свернула, вот и… Ты уж извини. Извини, что так получилось.
Хацуэ заправила выбившиеся пряди волос за уши.
– Я вся промокла, – сказала она. – Хоть выжимай.
– Я тоже. Но вообще-то ничего. По крайней мере здесь сухо. Помнишь это дупло? Кажется, будто оно было больше.
– Я приходила сюда время от времени, – сказала Хацуэ. – Подумать. Здесь никого не бывает. За все эти годы ни души не видела.
– А о чем ты думаешь? – спросил Исмаил. – В смысле, когда приходишь сюда. О чем думаешь?
– Ну, не знаю… Обо всем. Просто место такое… где можно подумать.
Исмаил лег, положив голову на руки, и посмотрел в расщелину на дождь. Дупло отгораживало от внешнего мира. Исмаилу казалось, что здесь их никто бы не нашел. Внутри ствол блестел и отсвечивал золотым. Удивительно, до чего много зеленоватого от листвы света проникало сюда. Капли дождя эхом отдавались под шатром листьев, барабанили по папоротнику, вздрагивавшему от каждой капли. Дождь создавал ощущение еще большей уединенности – ни один человек не зайдет сюда, ни один не отыщет их в дупле дерева.
– Ты уж извини за тот поцелуй на пляже, – сказал Исмаил. – Давай забудем об этом. Как будто ничего и не произошло.
Хацуэ ответила не сразу. Это было так похоже на нее – отвечать не сразу. Исмаил всегда испытывал потребность что-то сказать, даже если слова давались ему с трудом, однако Хацуэ, казалось, свойственно было молчание особого рода, какого сам он в себе не чувствовал.
Она взяла шляпу и стала смотреть на нее.
– Не стоит извиняться, – ответила она, смотря в землю. – По-моему, просто не за что.
– Я тоже так думаю, – согласился Исмаил.
Хацуэ легла на спину рядом с ним; на лице ее заиграли зеленоватые блики. Исмаилу захотелось прижаться к ее губам и оставаться так вечно. Теперь он знал, что может сделать это без всяких сожалений.
– Как ты думаешь, в этом есть что-то дурное? – спросила его Хацуэ.
– Другие так думают, – ответил Исмаил. – Твои подруги, например, – прибавил он. – И твои родители.
– Твои тоже, – ответила Хацуэ. – Мать и отец.
– Твои все-таки больше, чем мои, – возразил Исмаил. – Узнай они, что мы здесь, в этом дупле, вместе… – Он тряхнул головой и усмехнулся: – Твой отец наверняка прирезал бы меня. Разрубил бы на тысячу маленьких кусочков.
– Может, и нет, – ответила Хацуэ. – Но рассердился бы не на шутку, это уж точно. На обоих, за то, что мы тут делаем.
– А что мы такого делаем? Просто разговариваем.
– Все равно, – не соглашалась Хацуэ. – Ты ведь не японец. Да и я тут с тобой одна.
– Ну и что? – возразил Исмаил.
Они лежали и разговаривали, так прошло полчаса. Потом они снова поцеловались. Целоваться в дупле было приятно, и они целовались еще полчаса. Снаружи шел дождь, они лежали на мягком мхе; Исмаил закрыл глаза, глубоко вдыхая ее запах. Он решил, что никогда еще не был так счастлив, и его пронзила легкая грусть – то, что он испытывает сейчас, ему больше никогда не испытать, никогда в жизни.