Глава 5
Утренний перерыв в заседании закончился. Окружной коронер Гораций Уэйли мягким голосом произнес клятву на судебной Библии и втиснулся за стойку, отведенную для свидетелей. Сжав пальцами дубовые подлокотники, он моргнул, глядя сквозь очки в стальной оправе на Элвина Хукса. По натуре Гораций был человеком закрытым, ему было около пятидесяти, слева на лбу у него расползлось темное пятно, которое он часто, сам того не замечая, потирал. Внешне Гораций производил впечатление человека аккуратного и педантичного, он был худым, как аист, хотя и не до такой степени, как Арт Моран. Гораций натягивал наутюженные брюки чересчур высоко на узкую талию, а редкие волосы напомаживал, приглаживая справа налево. Глаза у него были навыкате – сказывалась излишняя активность щитовидной железы – и плавали за стеклами очков. Он двигался с видом человека изнуренного, пребывающего в нервном напряжении.
Гораций без малого два года прослужил офицером медицинской службы, участвуя в военных действиях на Тихом океане; все это время он недосыпал и страдал от тропических болезней, что не могло пройти бесследно. Оставленные на его попечение раненые умирали, а Гораций тем временем находился в бессонном забытьи и с помутившимся сознанием. В его голове эти раненые и их кровавые раны смешались, превратившись в один повторяющийся сон.
Утром шестнадцатого сентября Гораций сидел у себя за столом и разбирался с бумагами. Днем раньше в доме престарелых скончалась женщина девяноста шести лет; еще одну старуху восьмидесяти одного года смерть настигла, когда та колола дрова, – ребенок, привозивший в тачке яблоки, нашел ее распластанной на колоде, рядом с козой, тыкавшейся мордой ей в лицо. Так что, когда зазвонил телефон, Гораций заполнял два свидетельства о смерти, да еще в трех экземплярах каждый. Гораций в раздражении поднес трубку к уху – после войны он не мог одновременно делать несколько дел, а сейчас был очень занят и не хотел ни с кем говорить.
Тогда-то он и услышал о смерти Карла Хайнэ. Тот спасся с затонувшего «Кантона» и, как и Гораций, пережил окинавскую бойню, а все для того, чтобы умереть вот так нелепо, запутавшись в сетях.
Через двадцать минут Арт Моран и Абель Мартинсон внесли брезентовые носилки с накрытым утопленником; из-под покрывала торчали ноги в сапогах. Шериф тяжело дышал, его помощник с искаженным гримасой лицом плотно сжимал губы. Они положили тело на предназначенный для вскрытия стол, лицом вверх. Тело было на манер савана обернуто двумя белыми шерстяными одеялами вроде тех, что выдают на флоте. Война закончилась девять лет назад, но одеял оказалось так много, что на каждой рыбацкой шхуне Сан-Пьедро имелось с полдюжины, а то и больше этого добра. Гораций отвернул край одеяла и, потерев родимое пятно на лбу, уставился на Карла Хайнэ. Он увидел открытую челюсть; в огромном разверстом рту виднелась застывшая глотка, в которой исчезал язык. Глазные белки покойника были испещрены лопнувшими кровяными сосудами.
Гораций снова набросил одеяло и обернулся к Арту:
– Ну и видок! Где вы его нашли?
– В заливе, на Белых Песках, – ответил Арт.
Арт рассказал коронеру о дрейфующей шхуне, тишине на борту и включенных огнях, а также о том, как они вытаскивали покойника из его же сетей. Как Абель пригнал свой пикап с носилками, позаимствованными у пожарных, и на глазах у немногих рыбаков, задававших вопросы, они погрузили Карла на носилки и увезли.
– Надо бы заехать к его жене, – добавил Арт. – Не годится ей услышать про такое от других. Так что я съезжу. И сразу же вернусь.
Гораций заметил, что Абелю, стоявшему у стола, стало не по себе от разговоров в присутствии покойника. Правая нога в сапоге торчала как раз напротив Абеля.
– Абель, – позвал Арт, – ты пока останься здесь. Вдруг Горацию понадобится помощь.
Помощник кивнул. И положил шляпу, которую все это время держал в руке, на стол рядом с лотком для инструментов.
– Ладно, – ответил он, – побуду здесь.
– Отлично, – сказал шериф. – Я быстро. Через полчаса, самое большее час вернусь.
Шериф ушел, и Гораций снова уставился на Карла Хайнэ, оставив молодого помощника шерифа дожидаться в тишине. Потом прошел к раковине и помыл очки.
– Вот что я скажу тебе, – произнес он наконец, закрывая кран. – Пойди посиди пока в моем кабинете. Полистай журналы, радио послушай, кофе себе налей… там термос стоит. Если нужно будет перевернуть тело и я один не справлюсь, позову тебя. Ну что, согласен, помощник?
– Ладно, – согласился Абель. – Если что, зовите.
Он взял шляпу и пошел.
Совсем еще мальчишка, подумал Гораций. Он насухо вытер очки полотенцем и, будучи человеком брезгливым, надел хирургический халат. Натянул перчатки, высвободил Карла Хайнэ из савана одеял и изогнутыми ножницами принялся методично резать прорезиненную робу, бросая куски в брезентовый мешок. Когда с робой было покончено, он разрезал футболку, затем рабочие штаны Карла Хайнэ, нижнее белье и стащил с ног сапоги и носки, с которых потекла вода. Всю одежду Гораций сложил в раковину.
В одном кармане покойника он обнаружил коробок со спичками, большей частью горелыми, в другом – маленький челнок с хлопчатобумажным шнуром. К поясу штанов Карла была пришита петля, державшая пустые ножны. Ножны не были застегнуты.
В левом переднем кармане покойника лежали часы, стрелки которых остановились в час сорок семь. Гораций опустил часы в конверт из оберточной бумаги.
Гораций отметил про себя, что тело не больно-то оттаяло, несмотря на то что его два часа везли с залива в доки, а оттуда в пикапе к нему в морг. Тело было розового цвета, как мясо лосося, с закатившимися внутрь глазами. Оно отличалось чрезмерной мощью: большие, тугие мускулы, широкая грудь, четко очерченные четырехглавые мышцы бедер. Гораций невольно подумал, что перед ним лежит исключительный образчик мужественности: рост шесть футов три дюйма, вес двести тридцать пять фунтов, борода, светлые волосы, крепкое телосложение, цельное, как у гранитного изваяния, хотя в линиях рук и плеч было что-то от обезьяны, грубое и животное. Гораций испытал знакомое уже чувство зависти, оценивая размеры полового органа Карла Хайнэ. Обрезанию рыбак не подвергался, а гладкие, без волос яички выглядели упругими. В ледяной воде они подтянулись к телу, а пенис, примерзший к левой ноге, даже в замороженном состоянии был толстым, розового цвета, раза в два больше, чем у самого Горация.
Гораций дважды сухо кашлянул и обошел вокруг стола. Необходимо было настроить себя на то, что Карл Хайнэ, человек знакомый, теперь вовсе и не Карл Хайнэ, а просто покойник. Правая нога покойника примерзла поверх левой, да так крепко, что Горацию пришлось с усилием рвануть, чтобы порвать связки в паховой области.
По работе коронеру приходится заниматься тем, с чем большинство людей никогда не сталкиваются. Вообще-то Гораций был семейным врачом, одним из трех на Сан-Пьедро, и лечил рыбаков, их детей и жен. Поскольку коллег его не привлекала перспектива возиться с мертвецами, как-то само собой получилось, что обязанность эта пала на него. Отсюда и весь этот опыт Горация – ему доводилось видеть такое, на что большинство людей не в состоянии смотреть. Прошлой зимой привезли краболова, выловленного в заливе: того целых два месяца носило по волнам. Кожа утопленника напоминала мыло: он будто бы целиком был обмазан чем-то вроде серой амбры. На Тараве[10] Горацию случалось видеть тела убитых, упавших лицом в воду на мелководье. Целыми днями их омывало теплым приливом, и постепенно кожа отставала от мяса. Особенно запомнился Горацию один солдат, у которого кожа на руках снялась, точно прозрачные перчатки, даже ногти отошли. Опознавательного жетона у солдата не было, но в распоряжении Горация оказались превосходные отпечатки пальцев, и ему удалось установить личность погибшего.
Горацию приходилось видеть утопленников. В 1949-м он видел рыбака, лицо которого было изъедено крабами и раками. Они основательно поживились мягкими тканями – веками, губами, даже ушами, – так что лицо в этих местах приобрело ярко-зеленый цвет. Такие трупы встречались ему и во время войны в Тихом океане, а еще он видел погибших у берега во время прилива – у этих тела ниже уровня воды сохранялись на удивление целыми, а выше были целиком, до костей, съедены мошкой. Раз он наткнулся на тело – наполовину мумию, наполовину скелет; его нижняя часть, та, что под водой, была начисто обглодана, а спина, иссушенная солнцем, стала коричневой и кожистой. Когда затонул «Кантон», на мили вокруг плавали человеческие останки, на которые не зарились даже акулы. Спасатели их не подбирали, заботясь в первую очередь о живых.
Карл Хайнэ стал четвертым утонувшим рыбаком за все пять лет практики Горация. Еще двое погибли во время осеннего шторма – их вынесло на берег острова Лангидрон. А вот с третьим, вспомнилось Горацию, приключилась занятная история; дело было летом 1950-го, четыре года назад. Рыбака звали Алек Вильдерлинг. Его жена работала машинисткой у Клауса Хартманна, торговца недвижимостью в Эмити-Харбор. Однажды летом, в лунную ночь, Вильдерлинг с напарником поставили сеть и расположились с подветренной стороны рубки распить бутылочку пуэрториканского рома. Потом Вильдерлинг, судя по всему, решил опорожнить мочевой пузырь прямо в морскую воду. И так, с расстегнутыми штанами, и свалился за борт. Напарник, к своему ужасу, видел, как тот трепыхнулся пару раз и над ним сомкнулась посеребренная луной вода. Оказалось, Вильдерлинг не умел плавать.
Напарник Кенни Линден, мальчишка девятнадцати лет, сиганул за ним. Запутавшийся в сетях Вильдерлинг пытался выбраться, Кенни помогал ему. Парню, хоть он и был в подпитии, удалось-таки распороть сеть перочинным ножиком и вытащить Вильдерлинга наружу. Но спасти его уже не удалось.
Любопытным было то, вспомнил Гораций, что в плане чисто теоретическом Вильдерлинг не утонул. Он наглотался порядочно морской воды, однако легкие остались совершенно сухими. Поначалу Гораций, ведя записи, предположил, что у покойного в результате спазма закрылась гортань, предотвратив тем самым попадание воды в нижние дыхательные пути. Но это не объясняло явное растяжение легких, причиной которому должно было быть давление воды, и Гораций пересмотрел первоначальную гипотезу, написав в окончательном отчете, что соленая вода, которой наглотался Алек Вильдерлинг, попала ему, еще живому, в кровь. Формальной причиной смерти Гораций записал аноксию, то есть недостаточное снабжение кислородом мозга, а также серьезные изменения в составе крови.
Стоя над обнаженным телом Карла Хайнэ, Гораций думал, и главным сейчас для него было определить истинную причину гибели Карла, то есть как покойник стал покойником, потому как, напомнил себе Гораций, думать о лежащем куске плоти как о Карле будет неправильно, это лишь затруднит работу. Ведь всего неделю назад ныне покойный заходил к нему, в резиновых сапогах и чистой футболке, может, даже той самой, которую он, Гораций, только что разрезал хирургическими ножницами. Карл внес на руках старшего сына, шести лет, и показал на рану – мальчик порезал ногу о металлическую распорку перевернутой тачки. Мальчика усадили на стол; отец держал его, а Гораций накладывал швы. В отличие от других отцов, Карл не давал сыну никаких советов. Он лишь крепко держал его, не позволял двигаться; мальчик всхлипнул только при первом стежке, а потом уже сидел, затаив дыхание. Когда Гораций закончил, Карл поднял сына со стола и взял на руки, как младенца. Гораций посоветовал держать ногу повыше и сходил за костылями. Карл, по своему обыкновению, заплатил наличными, достав из портмоне аккуратно расправленные банкноты. Этот суровый бородатый гигант не рассыпался в благодарностях; он молчал, не желая вовлекать себя в правила этикета островной жизни. Горацию подумалось, что такой великан должен стараться выглядеть в глазах других человеком безобидным и миролюбивым, чтобы не вызывать в соседях опасений. И все же Карл никак не пытался смягчить то недоверие, которое естественным образом возникает у человека обычного к человеку физически развитому. Он жил как жил, не задаваясь целью убедить окружающих в своей безобидности. Гораций вспомнил, как однажды видел Карла – тот поигрывал лезвием ножа, то вынимая его, то защелкивая ударом о ногу. Однако нельзя было с уверенностью определить, знак ли это угрозы или что-то нервное, а может, просто проявление удали. Казалось, у Карла не было друзей. Не находилось никого, кто бы осмелился оскорбить Карла жестом или запросто поболтать с ним о всякой чепухе, хотя, со своей стороны, Карл со многими находился в добрых отношениях. Более того, мужчины уважали Карла за то, что он такой сильный и работящий; Карл хорошо знал рыбацкое дело и выполнял его по-своему ловко и красиво. И все же восхищались им не без опаски из-за могучего телосложения рыбака и его погруженности в себя.
Да, особым дружелюбием Карл Хайнэ не отличался, но ведь и нелюдимым его тоже нельзя было назвать. До войны, еще в школьные годы, Карл играл в футбольной команде и вообще мало чем отличался от сверстников – имел много приятелей, как и все, носил спортивную куртку с эмблемой оленя, был готов поболтать просто так, ни о чем. Таким он был, а потом началась война, та самая, на которой побывал и Гораций. И что тут объяснишь? Что скажешь другим? Не было больше пустых разговоров, чтобы поболтать просто так, за жизнь, и если кто и усматривал в молчании Карла нечто мрачное, что ж, так оно и было. Карл Хайнэ носил в себе этот мрак войны, и он, Гораций, тоже носит.
То есть нет, не Карл Хайнэ, а покойник. Мешок с кишками и прочими частями человеческого тела, а вовсе не отец, совсем недавно приводивший к нему на прием сына. Надо думать именно так, иначе работу не сделать.
Гораций уперся ладонями – одна на другой – в солнечное сплетение и начал надавливать на тело утопленника, будто пытаясь вернуть того к жизни. У рта и губ покойника быстро образовалась пена, похожая на крем для бритья; пена пошла из легких с розоватыми вкраплениями крови.
Гораций перестал надавливать и стал внимательно изучать пену. Он склонился над лицом покойника и всмотрелся. Руки в перчатках все еще оставались чистыми, Гораций ни к чему пока не прикасался, только к прохладной груди покойника, поэтому он взял лежавший рядом с лотком с инструментами блокнот и карандашом сделал пометки о цвете и качестве выступившей пены, которая образовалась в таком изобилии, что могла бы полностью покрыть бороду и усы утопленника. Гораций знал, что пена эта представляет собой смесь воздуха, слюны и морской воды в результате вдоха, а значит, покойник во время погружения в воду был еще жив. Не умер сначала, а уже потом упал за борт, нет. Когда Карл Хайнэ очутился в воде, он еще дышал.
Что же это, аноксия, как у Алека Вильдерлинга, или он просто захлебнулся? Здесь Гораций ничем не отличался от других: он испытывал потребность не просто узнать, но четко представить случившееся. К тому же это было его прямым долгом, поскольку в окружную книгу регистрации актов смерти должна быть внесена запись правдивая, какой бы горькой правда ни была. Борьба Карла Хайнэ в темноте, попытки задержать дыхание, вода, заполнившая пустоту его внутренностей, глубокая потеря сознания и последние конвульсии, судорожный вдох в тисках смерти, пузырьки ускользающего воздуха, остановившееся сердце и прекративший работу мозг – все это было, а может, и не было записано в куске плоти, лежащем на столе перед ним, Горацием.
Мгновение Гораций стоял, сцепив руки на животе, и обдумывал, стоит ли вскрывать грудную клетку, чтобы добраться до улик в сердце и легких. Именно в это время он заметил – и как только раньше просмотрел?! – что над левым ухом покойника видна травма черепа.
– Вот черт! – вслух ругнулся Гораций.
Парикмахерскими ножницами он выстриг волосы, чтобы видны были контуры раны. Кость сломалась, и в черепе образовалась порядочная, дюйма в четыре, дыра. Между рваными краями раздвинувшейся кожи виднелась полоска розовых мозгов. Такую рану можно нанести только чем-то узким и плоским, шириной около двух дюймов, о чем красноречиво говорил след на голове покойника. Точно такой же след Гораций часто встречал во время войны на Тихом океане – мощный удар со смертельным исходом наносился прикладом во время рукопашной, лицом к лицу с противником. Японские пехотинцы, обученные кэндо, искусству фехтования на мечах, особенно ловко проводили такой прием. А большинство этих японцев, вспомнилось Горацию, наносили смертельную рану над левым ухом, делая выпад справа.
Гораций вставил в скальпель бритву и ввел в кожу головы. Дойдя до кости, он повел скальпель через волосистую часть головы, описывая полукружие по верху черепа, от уха до уха. Надрез, сделанный твердой, опытной рукой, получился ровный, как карандашом по бумаге, линия прошла по верху головы, образовав плавный изгиб. Гораций отогнул кожу, будто это была кожица апельсина или грейпфрута, и лоскут лба лег на нос.
Таким же образом Гораций отогнул кожу с задней части головы, затем положил скальпель в раковину, сполоснул перчатки, вытер их насухо, после чего достал из шкафчика с инструментами ножовочную пилу.
И приступил к распиливанию черепной коробки. Через двадцать минут Горацию понадобилось перевернуть тело, и он нехотя прошел по коридору. Абель сидел на стуле, закинув ногу на ногу, со шляпой на коленях.
– Нужна помощь, – сказал коронер.
Помощник встал и надел шляпу:
– Конечно, буду рад помочь.
– Не будешь, – ответил Гораций. – Я сделал надрез по верхней части головы. Так что у него открыт череп. И красивого в этом мало.
– Понял, – сказал помощник. – Спасибо, что предупредили.
Они вошли и молча перевернули тело: Абель толкал с одной стороны, а Гораций, перегнувшись, – с другой.
Потом Абеля рвало над раковиной. Когда вошел Арт, Абель уголком платка вытирал рот.
– Ну что еще? – спросил шериф.
Абель в ответ показал пальцем на труп Карла Хайнэ.
– Опять блеванул, – объяснил он шерифу.
Арт глянул на лицо Карла, вывернутое наизнанку, как очищенный апельсин, глянул на кровавую пену у подбородка, похожую на крем для бритья, и отвернулся.
– Вот и я тоже, – сказал Абель. – Не могу видеть такое, прямо нутро выворачивает.
– Да я и не виню тебя, – ответил шериф. – Господи, ну надо же!
Однако стоял и смотрел, как Гораций в хирургическом халате методично работает ножовочной пилой, как вынимает свод черепа и кладет рядом с покойником.
– Это называется dura mater[11], – пояснил Гораций, указывая скальпелем. – Вот эта оболочка… прямо под черепом… Dura mater.
Гораций взялся за голову покойника и с усилием, так как шейные связки уж очень затвердели, повернул влево.
– Подойди-ка сюда, Арт, – позвал он шерифа.
Шериф хотя и понимал, что нужно подойти, однако даже не двинулся. Конечно, подумал Гораций, сам он за время работы уяснил для себя, что иногда неприятных моментов просто не избежать. Тогда лучше действовать быстро и без колебаний; именно так Гораций и взял себе за правило поступать. Но шерифу от природы свойственно было колебаться. Он попросту не находил в себе решимости подойти и посмотреть на Карла Хайнэ с отогнутой кожей.
Гораций понимал, что шерифу не хочется разглядывать внутренности черепа Карла Хайнэ. Он уже видел Арта таким – как тот жует жвачку, морщится, трет губы большим пальцем и задумчиво щурит глаза.
– Дело-то минутное, Арт, – убеждал его Гораций. – Ты только глянь. Это важно, иначе я бы не просил.
Гораций показал на кровяной тромб в твердой мозговой оболочке и на рваную рану, в которую виднелся мозг.
– Удар был сильным, Арт. Нанесли чем-то плоским. Мне это напоминает конец приклада, видал на войне. Как в кэндо, японцы мастера были по этой части.
– Кэндо? – переспросил Арт.
– Фехтование на мечах, – пояснил Гораций. – Их с самого детства учат убивать мечом.
– Мерзость какая, – скривился шериф.
– Отвернись, – предупредил Гораций. – Я сейчас сделаю надрез. Хочу, чтобы ты глянул на кое-что еще.
Шериф медленно повернулся спиной.
– Да ты весь бледный, – сказал он Абелю. – Может, присядешь?
– Нет, я в порядке, – ответил Абель.
Он стоял с платком в руке и глядел в раковину, наваливаясь на нее всем телом.
Гораций показал шерифу три обломка черепа, застрявшие в тканях мозга.
– Он умер от этого? – спросил Арт.
– Трудно сказать, – ответил Гораций. – Может, получил удар по голове, свалился за борт и утонул. А может, ударился головой уже после того, как утонул. Или в воде, но еще живым. Наверняка не знаю.
– А можно выяснить?
– Может, и можно.
– Когда?
– Придется вскрыть грудную клетку. Посмотреть сердце и легкие. Хотя даже это может не помочь.
– В смысле вскрытие грудной клетки?
– Именно.
– А предположения? – спросил шериф.
– Предположения? – повторил Гораций. – Да какие угодно, Арт. Случиться могло все, абсолютно все. Мог быть сердечный приступ, и он оказался за бортом. Мог случиться инсульт. А может, выпил лишнего. Но сейчас меня интересует одно: когда он получил удар, до или после падения в воду. Потому что, судя по пене, – тут он указал на пену скальпелем, – в воде Карл еще дышал. Дышал, когда оказался в воде. Так что пока предположение следующее: он утонул. А травма черепа тому только способствовала. Может, ударился о клюз, такое возможно. Работал с сетью, зацепился пряжкой и оказался за бортом. Все это я прямо сейчас занесу в отчет. Но наверняка еще ничего не известно. Вот посмотрю сердце, легкие, тогда и видно будет. Глядишь, все еще переменится.
Арт стоял, потирая губу, и смотрел на Горация, часто моргая.
– А этот удар по голове… Ну… этот удар… странный, правда?
Гораций кивнул:
– Есть немного.
– А может случиться так, что его ударили? – спросил шериф. – Есть такое предположение?
– Что, вообразил себя Шерлоком Холмсом? – усмехнулся Гораций. – Сыщиком?
– Да нет… Шерлока Холмса здесь нет, зато есть Карл с проломленным черепом.
– Что верно, то верно, – согласился Гораций. – С этим не поспоришь.
Потом – и об этом Гораций еще вспомнит во время суда над Миямото Кабуо, об этих своих словах, хотя и умолчит о них во время дачи свидетельских показаний, – он сказал Арту, что если бы он, Гораций, вообразил себя Шерлоком Холмсом, то первым делом начал бы поиски японца с окровавленным прикладом, точнее, японца, бьющего правой рукой.