Утром воскресного июльского дня 1889 года в будуаре Аглаи Михайловны Панковой сидел ее давний обожатель Иван Фадеевич Обский, актер Александринского театра и, по настойчивым слухам, тайный осведомитель полиции.
Актер он был совсем не знаменитый – ездил по России в мелких антрепризах, играл в Москве у Зенкевича, в Рязани у Глущицкого, но вот уже второй сезон выходил на сцену в столице, партнером знаменитой комической старухи Ирисовой в водевиле «Не лови счастья – попадешь в беду!». Фамилия «Обский» у него была не актерский псевдоним – вроде как «Волжский» или «Двинский», таких много, – а самая настоящая, от папаши, который был из сибирского казачества. Настоящей славы, однако, он пока не снискал, хотя был уже немолод – тридцать два.
Аглая же Михайловна была в самом цвете лет – на Троицу ей исполнилось двадцать.
Обский, придвинувшись поближе, уже в третий раз поцеловал гантированную ручку Аглаи Михайловны, но в ответ она сказала с некоей усиленной грустью:
– Жанчик, должна сообщить вам нечто не весьма любезное, хотя правдивое!
– Из ваших уст и смертный приговор есть объяснение в любви! – ответил Обский, снова потянувшись с поцелуем к ее руке.
Но, как опытный актер, он заметил нарочитость печали в ее голосе.
Аглая Михайловна отняла руку и сделала паузу.
– Что ж вы мучаете меня молчанием?
– Жанчик, мне трудно это высказать, но я должна, перед совестью, перед душой своей обязана… Жанчик, вы мне неприятны.
– Благодарю, не ожидал!
– Верней сказать… – протянула Аглая Михайловна, словно бы желая смягчить удар. – Не «неприятны», в смысле «отвратительны», а вот так, в два слова. Не приятны. Не слишком приятны.
– Неужели? – поднял брови Обский.
Вместо ответа она стянула со своих рук тугие перчатки, стала массировать затекшие пальцы.
– Неужто вы не поняли? Выходя к вам, я вспоминаю эту вашу странную польскую манеру без конца целовать ручки и надеваю перчатки. Перчатки – не на улице, не на балу, а в комнате! Неужто вы не задумались почему?
– Я не поляк, я казак и сибиряк, – невпопад ответил Обский. – Зачем же вы принимаете меня в своем доме? Пардон, в доме вашего папаши! – слегка съязвил он.
Отец Аглаи Михайловны, действительный статский советник Панков, служил по таможне; судя по обстановке, по золоту рам и бронзе канделябров, изрядно наворовался; но в последнее время по полгода вместе с женою проводил в Карлсбаде: он лечил почки, жена – катар желудка, так что Аглая Михайловна жила хозяйкою роскошной квартиры на Владимирской улице и устраивала по средам нечто вроде литературно-театрального салона.
– Коли я вам неприятен до такого отвращения, – продолжал Обский, – что и ручку себе целовать даете лишь через шелк, что ж не откажете мне от дома? Почему вы тогда меня принимаете?
– Я принимаю вас потому, – она дерзко поглядела ему в глаза, – потому и принимаю, что вы… Вы одно лицо с человеком, в которого я влюблена!
– Кто же этот счастливец? Отчего он не здесь? Не рядом с вами? – возмутился Обский. – И почему я, сам того не зная, вынужден играть пошлую роль манекена?
– Потому что он знаменит, избалован и легкомыслен. Он пьяница, дебошир, сквернослов. Во многих отношениях опасный человек.
– Так и ну его ко всем чертям! Зачем он вам?
– Он большой талант. Я в него за талант влюбилась.
– Кто же он?
– Вы его знаете… То есть вы его не знаете, но знаете, о ком я.
– Устьянцев? – воскликнул Обский, как ужаленный осою.
– Да!
– О боже!
О боже! Устьянцев был известный литератор, автор романов и рассказов, написанных на самой грани приличия: там действовали сплошь подонки общества – нищие, пропойцы, шулера, воры, проститутки и революционеры. Говорили, что сам автор когда-то дружил с террористами и посейчас общается с марксидами, «освободителями труда». Книги его обожала современная читающая публика, то есть люди, забывшие Пушкина и Тургенева. Особенно же студенты и курсистки.
Он был и вправду похож на актера Обского, или Обский на него. Такие же слегка прищуренные чуть азиатские глаза, такие же татарские скулы, крупный широкий нос, обаятельная хитрость во взгляде. Одна разница – у Устьянцева была жидкая, почти незаметная бородка и такие же едва-едва растущие рыжеватые усики – Азия, Азия! – а Обский был по-актерски гладко выбрит.
Не раз к Обскому на улице подбегали молодые люди и просили расписаться на титульном листе устьянцевского романа. Названия были все этакие: «Бездна», «Омут», «Пропащие», «В дыму и пламени». Поначалу было обидно – куда приятнее расписаться на собственной фотокарточке в роли Паратова или Брута! – и он отказывался строго. Пытался объяснить, что это не он. Ему не верили. Однако потом привык и без разговоров расписывался одною буквою «У» с хитрой завитушкой – и дату ставил. Потом расшалился и стал писать этакое: «В добрый путь!» – и даже «Молодость, вперед!», «Боритесь!» и «К свободе!»
– О боже! – повторил Обский, выпрямился, встряхнулся и шагнул к двери, не прощаясь.
– Жанчик! – воскликнула Аглая Михайловна.
– Чем могу служить, мадемуазель? – холодно обернулся он.
– Жанчик, сядьте еще на минутку. Я не просто так вам это сказала. Жанчик, я хочу быть с вами честна. Я ценю ваши чувства, но я не могу ломать самое себя. Я вас не люблю. Но я не о том…
– О чем же?
– Помогите мне.
– Чем? В чем, наконец?
– Устьянцеву грозит арест.
– Боже! – Обский искренне перекрестился. – Надеюсь, пронесет. Откуда вы знаете?
– Все об этом говорят. Неужели вы не слыхали?
– Признаться, нет. Но… Это ужасно, да. Но… Но что я могу сделать? Спрятать его в моей квартирке? – он усмехнулся. – Ежели ненадолго, то пожалуйте. Но всё равно найдут.
– Нет, не это.
– А что? – спросил Обский. – Что я могу сделать?
– Сделать так, чтобы его оставили в покое. Вы ведь можете.
– Я?
– Вы, вы! – она прищурилась и странно на него взглянула.
– Неужели я так старо выгляжу? На пятьдесят с лишком лет?
– При чем тут? О чем вы? – поморщилась Аглая Михайловна.
– Сдается, вы меня путаете с полковником Секеринским, начальником охранного отделения. Нет-с, моя фамилия Обский. И мне тридцать два. Я не имею чина.
– Вот вы и сознались! – прошептала Аглая Михайловна. – Откуда актеру знать чин и фамилию главы охранки? Да и возраст его?
– Нет-с. Я просто читаю газеты. Иногда.
– Нет, да-с! – настаивала она. – Всё про вас известно.
– Ложь! – сказал Обский.
Он сам точно не знал, правда это или ложь.
Однажды в конке на скамейку напротив него уселся господин в сером сюртучке, долго всматривался и сказал, наконец:
– Изволите быть господином Устьянцевым, литератором?
– О нет! – Обский был настроен философски. – А даже если бы и «да», то никак не своим собственным изволением, а Божьим, при совместном старании папаши и мамаши. Но все-таки нет. Нет!
Достал из жилетного кармана визитную карточку, протянул собеседнику.
– Хм! – сказал тот. – Однако по фотокарточке вы точно Устьянцев. Соблаговолите пройти со мною. Удостоверим вашу личность, и делу конец.
Комната была небольшая, хорошо проветренная, но сохранявшая старый запах табака. Господин в сером листал толстые подшивки бумаг, раскрывал книги, похожие на бухгалтерские, водил пальцем по графам, исписанным фиолетовыми буквами. Задавал странные вопросы – как звали бабушку, например. Однако поехать в театр и поговорить в дирекции отказался. Поскольку всё и так понятно. «Вы можете идти, господин Обский. Однако погодите!»
Сказав это, серенький господин завел беседу о России и свободе, о власти и обществе. Получалось, что свободы в России и вправду маловато – но всё потому, что общество настроено против власти. Сотрудничать надо, сотрудничать!
В разговоре Обский спросил, в чем провинился Устьянцев.
– Если в общих словах, – ответил серый господин, – он злоупотребляет своей популярностью и доверием публики. На книгах автографы надписывает: «Вперед на борьбу!» и всё такое прочее. Но это чепуха, впрочем. Есть кое-что серьезнее, но это, уж прошу прощения, служебная тайна!
Обский хотел было сказать, что это не Устьянцев надписывает, а он, которого за Устьянцева принимают. Но смолчал.
Долго беседовали. Обский соглашался с собеседником, но никаких обязательств не давал, ни устно, ни письменно. Да и серый господин не требовал от него обещаний. Так, поговорили и разошлись.
Кто же сболтнул?
Кто-то, кто видел, как Обский заходил в дом на Гороховой? Как выходил оттуда? Или этот господин нарочно пустил слух, чтоб замарать его в общественном мнении? А может, Обский сам, подвыпив, этак намекнул да приврал, да прихвастнул – вот, мол, я какой?
Но в любом случае – ложь.
– Ложь! – повторил Обский.
Аглая Михайловна едва не заплакала.
И тут он понял, что надо делать. Удалить соперника из города, удалить из России, надежно и надолго, и Аглая Михайловна скоро забудет об этом забубенном гении.
Он нахмурился и сказал:
– Навсегда избавить господина Устьянцева от ареста и суда я не смогу. Но на пару лет выручить – постараюсь.
– Умоляю! – воскликнула Аглая Михайловна. – Иван Фадеевич, Жанчик… Миленький. Спасите его. Я всё для вас сделаю… Отдам всё…
– Что «всё»? – вдруг спросил Обский.
Аглая Михайловна подошла к нему, положила ему руки на плечи, в упор поглядела в глаза – так, что у него под коленками защекотало, – и шепотом повторила:
– Всё… Всё-всё… Или вы желаете, чтоб я словами объяснила, что и как я хочу вам отдать? Но я же хорошо воспитана…
– Завтра, – сказал Обский, почувствовав себя хозяином положения. – Завтра в полдень пусть господин Устьянцев будет здесь! – и он хлопнул ладонью по полированной крышке маленького комода. – Собранный в небольшое путешествие, вы меня поняли?
– Аглая Михайловна, пойдите в ванную и отыщите папенькину бритву и помазок для мыла! – командовал Обский. – А вам, сударь, придется поскоблить бородку и под носом…
– У меня своя бритва, – пробурчал Устьянцев, роясь в саквояже.
Побрившись, он стал вылитый Обский. Или наоборот? Они смотрели друг на друга, и оба не сумели удержать улыбок, что было странно в этих обстоятельствах.
– Итак, господин Устьянцев, – говорил Обский. – Вы всё прекрасно знаете и понимаете. У вас осталось буквально трое-четверо суток. Вам надо ехать за границу.
– Рад бы, да как? – пожал плечами Устьянцев. – У меня нет паспорта.
– Я не стал бы давать пустые советы, – Обский достал из бокового кармана свой заграничный паспорт и протянул Устьянцеву. – Держите!
– Благодарю вас! – восторженно вскрикнула Аглая Михайловна. – Вы так добры, так великодушны!
– Значит, я теперь буду Обский? – спросил Устьянцев, листая паспорт.
– Значит. Слушайте дальше. Через Гельсингфорс не советую: опасно, полно филёров. Простой вопрос: что этот актер забыл в Швеции? А? То-то же. Вот вам билет до Москвы. Первый класс.
– Что я вам должен?
– Пустое. Мы с Аглаей Михайловной потом посчитаемся, – Обский стрельнул в нее глазами, стараясь, чтоб Устьянцев заметил, взволновался и возревновал; но, кажется, тот не обратил внимания. – В Москве сами берите билет до Киева. Оттуда на Львов через Волочиск. В Волочиске пропустят легко. Вы ничем не рискуете.
– А вы?
– Это уж мое дело, – надменно сказал Обский. – Однако за меня не беспокойтесь. Поезд отходит через два часа. Присядем. Ну, с Богом. «С Богом», по русскому обычаю, говорит самый младший.
– С Богом! – воскликнула Аглая Михайловна.
Все встали, и она вдруг обняла Устьянцева и долгим поцелуем впилась ему в губы. Тот заморгал глазами, но потом обнял ее, прижал к себе. Так они стояли целую минуту.
Обский насмешливо кашлянул:
– Мне выйти в другую комнату?
– Фи! – вскрикнула Аглая Михайловна, прервав поцелуй. – Прощайте, гений! – она жадно всмотрелась в Устьянцева и пожала ему руку.
Вдвоем с Обским они подошли к окну и увидели, как Устьянцев садится на извозчика.
– Ну-с… – сказал Обский.
– Что-с? – почти передразнила Аглая Михайловна.
– Ежели вы намерены, как обещали, «отдать мне всё» прямо сейчас, то это будет похоже на оргию, пусть и слегка растянутую в явлении персонажей…
– Что вы такое говорите! – вспыхнула она. – Приходите через три дня.
– Отчего ж через три, а не завтра?
– Оттого, что я женщина, вы меня поняли? – дерзко сказала Аглая Михайловна.
Через три дня он сидел на диване у нее в будуаре. Горничная подала кофе, поклонилась и ушла. Аглая Михайловна вышла к нему, на ходу натягивая перчатки.
Обский склонился к ее руке, а потом, погладив пальцем полупрозрачный шелк с мушками, спросил:
– Это знак?
– Как хорошо, что вы так понятливы.
Короткий гнев охватил Обского.
– Придется остановить вашего гения.
– Поздно! – она засмеялась.
– Самый раз. Он будет в Волочиске через полсуток. Я не сотрудник охранного отделения, как вам, должно быть, напели дурные люди. Но я могу дать телеграмму, как любой подданный государя. Устьянцева притащат обратно и вернут мне мой краденый паспорт, – он коротко засмеялся.
– Как вы подлы! – воскликнула Аглая Михайловна.
– Нет, это вы подлы! – ответил Обский.
– Оттого, что смущаюсь вам отдаться?
– Нет! Нет! Нет! Вы подлы оттого, что мое благородное движение души – спасти человека от ареста и суда – вы обставили этими условиями. Я хотел спасти его просто так, по-братски, по-христиански! – Обский уже сам верил в то, что говорил, он говорил, как будто читал роль, а актер всегда верит, что он Гамлет или Карл Моор. – Я от души рисковал честью и свободой, отдавая ему свой паспорт, а вы – пообещали мне свое тело! Вы опошлили, вы унизили мой порыв! Разве это не подло?
Он едва перевел дыхание.
– Знайте же, что между мною и Устьянцевым ничего не было, – сказала она. – На ваших глазах я поцеловала его в первый раз.
– Я заметил, – вздохнул Обский.
– Скажите, а вы меня вправду так любите?
– Ваш папенька всё равно не даст согласия на наш брак. Я не дворянин. Я актер, презренная профессия. Вот если бы я был миллионер или хотя бы стотысячник…
– Боже! – вдруг захохотала Аглая Михайловна. – Как вы наивны! Я же не в мужья вас зову! Я современная девица. То есть женщина, уже четыре года как!
– Что ж вы тогда меня мучаете?
– Но если я вам просто так возьму да и отдамся, – задумчиво сказала она, то стаскивая перчатку с пальцев, то натягивая ее снова, – то непременно сразу же стану беременна.
– Отчего же сразу? Отчего же непременно?
– Я так чувствую, и не перебивайте меня. У меня всё бывает так, как я чувствую. Я знала, что у меня не будет ребенка ни от князя Васильчикова, ни от магната Полякова. Знаете почему? Потому что им не нужен был ребенок на стороне. Они меня не любили. Это я искала приключений с титулами и миллионами. А вы влюблены. Поэтому с вами я точно стану беременна. Папенька с маменькой выгонят меня из дому, снимут мне квартирку где-то далеко. Я возненавижу сразу пятерых человек. Папеньку с маменькой. Вас. Себя самое. И ребеночка. И заодно шестым – Устьянцева, потому что всё это из-за него. Прощайте, Жанчик. Идите на почту, отбейте телеграмму в Киев, в Волочиск, на Гороховую… Делайте что хотите.
Замолчала, глядя в пол.
Он посидел еще минуту и вышел.
Вышел на улицу и тут же наткнулся глазами на почтовое отделение. Остановился на мгновение. Потом махнул рукой и пошел пешком к Невскому.
По дороге встретил знакомого господина в сереньком сюртуке.
Раскланялись. Тот спросил:
– Господин Обский, кстати! У вас есть заграничный паспорт?
– Был. Украли, такая досада!
– Давно ли?
– Третьего дня.
Серый господин тоже махнул рукой и заспешил по своим делам.
Живя в Париже, Устьянцев живо нанял себе переводчиков, и его романы нашли успех у тамошней публики. Новые романы он даже по-русски не издавал – сразу отдавал в перевод. Теперь он звался Обский, и не для того, чтобы обмануть ищеек самодержавия, а по издательским резонам. Сами судите, что лучше: Oustiyantseff или Obski? То-то же.
Тем временем актер Иван Фадеевич Обский нашел свой сценический успех в амплуа простака и комика. «Наш неподражаемый Фальстаф» (а также Арган, Журден, Фамусов, Городничий, Подколесин, Тарелкин и так далее), как писали о нем в газетах.
Писатель же Устьянцев-Обский при наступлении нового царствования (то есть лет через пять после своего побега) исхлопотал себе амнистию, публично поклявшись в разрыве с марксидами – ведь ранее он снабжал их деньгами из своих гонораров.
Он вернулся в Петербург, привел в порядок черновики, с которых делались французские переводы, издал их, переиздал старые сочинения – теперь уже под фамилией Обский, – вновь снискал успех, зажил барином, но очень скоро скончался при неясных обстоятельствах. Его нашли мертвым в собственной спальне, в квартире на Владимирской – в том же самом шикарном доме, где жил действительный статский советник Панков и его дочь, красавица Аглая Михайловна. Но если сам Устьянцев-Обский умер от паралича сердца, что подтвердило вскрытие и мнение лечивших его врачей – покойный был тучен и пьян, – то найденная рядом с ним мертвая любовница, молодая поэтесса Нина Манцова, была явно отравлена.
Узнавши об этом, актер Обский сразу подумал об Аглае Михайловне.
Но встреченный им на улице господин в сереньком сюртуке только руками развел и сказал, что старики родители Аглаи Михайловны скончались в Карлсбаде, а она продала всё семейное имущество, обратила средства в ценные бумаги и буквально третьего дня отбыла в Париж.
Все свои огромные гонорары писатель Обский, бывший Устьянцев, человек бессемейный, заранее завещал Литературному фонду. На эти средства была учреждена премия имени Обского.
Однако, несмотря на свои театральные триумфы, актер Иван Обский не мог забыть Устьянцева и особенно Аглаю Михайловну, хотя один уже помер, а вторая была совсем далеко.
Поэтому еще лет через десять, отыграв уже четыре юбилейных бенефиса, решил то ли отомстить своим обидчикам, то ли обсмеять их, то ли самому исповедоваться – одним словом, решил написать роман под названием «Петербургские анекдоты». В этом романе, помимо всяческих забавных историй театральной и литературной жизни, коих он был свидетелем и участником, Обский иносказательно представил историю побега Устьянцева и своей неудачной любви к Аглае Михайловне.
Сделано это было весьма занимательно и изобретательно.
Там действовали – дочь высокопоставленного казнокрада, красавица Агния Максимовна; актер Ленский; марксид и революционер Ульянцев. А далее всё почти как в жизни: Агния очаровывает Ленского, он дает свой паспорт Ульянцеву, тот поселяется в Париже и начинает революционную работу под именем Ульянцев-Ленский…
В Петербурге Агния все-таки отдается Ленскому, родится ребенок, девочка Софи. Отец и мать, да и сама Агния, не желают Ленского видеть, он – прямо как Анна Каренина наоборот – прокрадывается в этот дом, чтоб обнять свою дочь, она говорит: «Папочка, голубчик, я знала, что ты не умер, ты лучше всех».
И тут в Россию триумфально возвращается Ульянцев, теперь известный как Ленский, и устраивает революцию. Становится, на американский манер, «президентом Российской Республики», но скоро умирает, ибо в молодости предавался излишествам Бахуса и Венеры – хотя на самом деле его убивает из ревности революционерка Агнесса Альмонд. Соратники учреждают в его память почетный орден Ленского, коим награждают, в числе прочих, артиста Ленского.
Последний анекдот романа: Ленский, кавалер ордена Ленского!
Разумеется, в цензурных видах финальная часть была представлена как сон старого актера после бенефиса с обильными возлияниями.
В этом романе, помимо социальной сатиры, театральных пародий и простого житейского юмора, было еще нечто задушевное. Была жалость к наивному человеку, которого обманули богатая красавица и ловкий политический авантюрист. Это трогательное чувство, это недоумение простодушного бедняка-провинциала, который столкнулся со столичными богачами и хитрецами, – проступало сквозь все коленца сюжета и проникало в сердце читателя. Наверное, именно из-за этого «Петербургские анекдоты» имели большой успех у публики, особенно у тех, кого тогдашняя критика называла «новыми грамотными» – у конторских барышень, белошвеек, модисток, фельдшериц, телеграфистов, техников, приказчиков в модных магазинах и молодых полицейских агентов. Были времена, когда этот роман равнялся с «Ключами счастья» госпожи Вербицкой.
Поэтому писателю Ивану Фадеевичу Обскому за роман «Петербургские анекдоты» решением Литературного фонда была присуждена премия Обского.
Он поначалу хотел отказаться. «Обский, лауреат премии Обского? Обский-раз, Обский-два, и никто не разберет, где какой! Ну что за анекдот, право слово!»
Но друзья уговорили. «Во-первых, известность. Во-вторых, деньги. В-третьих, Жанчик, ты же любишь анекдоты?»
«Люблю!» – согласился он.