Снег мягко сыпал на польские равнины и сосновые леса всю долгую осень и зиму 1929 года, и повсюду царила тишина, снег приглушал стук копыт, скрип саней и даже звон церковных колоколов. Но Варшава обладала иммунитетом к тишине. Хотя снег падал и на широкие улицы столицы, широкие лопаты и метлы дворников избавляли горожан от сугробов и от риска быть заваленными внутри домов, а церковные колокола здесь соперничали с трамвайными сигналами, грохотом колес по булыжной мостовой, ревом электромоторов. Конные экипажи перемешались с автомобилями, среди которых появлялись и новейшие модные модели, обладавшие отчетливым особым звуком современности. С наступлением вечера на улицы все раньше и раньше выходили фонарщики, чтобы зажечь фонари. Летние продавцы содовой воды уступали место разносчикам горячих пышек и жареных каштанов, шары на их высоких шестах добавляли улицам красок. Даже зимой город был заполнен уличными торговцами, шарманщиками с традиционными обезьянками, зазывалами у дверей ресторанов и столовых, официальными городскими вестовыми с номерами на темно-красных фуражках – эти люди готовы были выполнить любое поручение, от доставки цветов и любовных посланий до переноса посылок и покупки театральных билетов [1].
Кристине исполнился двадцать один год, и она была готова к зимнему сезону в Варшаве. Она все же была Скарбек, и ее приглашали на приемы, например, во дворец Виллянув, где балы начинались с полонеза, а дебютантки появлялись в белых платьях до пола, и все дамы были в перчатках. Но для Кристины такие вечера часто были некомфортными, она понимала, что женщины постарше, прикрываясь веерами, сплетничают о недавних несчастьях ее семьи и о ее еврейской крови. Она предпочитала проводить вечера в кинотеатрах, прокуренных ресторанах, барах и кафе, где собирались поэты, заведениях, называющихся «Пиккадилли», «Пикадор» или еще экзотичнее – «Оазис», «Бахус», «Мираж». Польское общество предписывало женщинам не появляться в таких местах без сопровождения, но Кристина – шокируя публику – шла туда одна или с целой компанией молодых людей. Она коротко подстригла прежде длинные волосы, укладывала их эффектными волнами, подчеркивающими форму лица «сердечком». Губы накрашены, брови над темными миндалевидными глазами аккуратно выщипаны «в ниточку». Высокие скулы и крупные черты лица делали ее облик запоминающимся: одновременно современным, мальчишеским, хрупким и сексуальным.
Жизнь в Польше менялась, и если прежде успех был обеспечен стабильностью, теперь он зависел от готовности к переменам. Старопольский порядок, джентльмены в жестких воротничках, сюртуках и туфлях из лакированной кожи уступали место новому, более расслабленному поколению, прибывавшему в театр на велосипеде, а не в конном экипаже, увлекавшемуся лыжами и приглашавшему друзей на партию в теннис, а не на вечеринку. Женские колени появлялись из-под юбок, а мужские лица были тщательно выбриты – после поколений бородачей. И все же определенные правила этикета и манеры никуда не делись. На больших приемах мужчины целовали дамам руки – а дамы должны были сидеть неподвижно, лишь поднимая руку и поворачивая ее тыльной стороной вверх. Великий польский писатель Витольд Гомбрович[12], который был всего на четыре года старше Кристины и вращался в тех же кругах, вспоминал, как однажды дерзкий приятель «расположился на софе» с ней и ее друзьями на одном из домашних приемов и заявил ей, задорно сверкая глазами: «Вы ни для чего не годитесь. Совершенно неясно, в чем вы можете быть полезны… мы могли бы примотать вас веревкой, когда переносили мебель наверх… или, может, посадить вас, как редиску». К сожалению, Гомбрович не приводит ответ Кристины этому шутнику, однако вряд ли она нашла этого человека «очаровательным» и «симпатичным», каким считал его Гомбрович [2].
Еще наслаждаясь новообретенной свободой, Кристина была настроена на то, чтобы не стать обузой для матери, а потому нашла офисную работу в представительстве фирмы «Фиат» – трудно было найти более удобное рабочее место для знакомства с богатыми молодыми людьми, желавшими приобрести статусный автомобиль. Она проводила дни, мило общаясь с потенциальными клиентами и наблюдая за течением городской жизни за огромными окнами-витринами; для любой девушки, стремящейся оказаться в гуще событий, это было бы невыносимо скучно, а Кристину мучил еще и снобизм представительницы земельной аристократии, вынужденной зарабатывать на существование. Но что еще хуже, Кристину медленно отравляли ядовитые испарения из находящегося ниже этажом гаража. Проблемы с легкими надолго сформировали у нее отвращение к офисной работе.
Но именно в офисе «Фиата» Кристина встретила Густава Геттлиха, невысокого, но очень богатого бизнесмена немецкого происхождения, внимание которого быстро переключилось с итальянских автомобилей на польскую девушку. Густав был на четыре года старше Кристины и занимал респектабельный пост директора компании по производству штор, он жил с овдовевшей матерью. Его отец был подполковником и успешным бизнесменом из Пабьянице в центральной Польше. Теперь Густав искал превосходную pani domu, хозяйку дома, жену, которая была бы элегантной, могла развлекать клиентов, готовить еду, родила бы ему детей. И тут он встретил Кристину, которая после нескольких вечеров, занятых просмотром фильмов с Гретой Гарбо и посещением лучших ресторанов Варшавы, совершенно вскружила ему голову.
Вскоре после этого знакомства доктора посоветовали Кристине провести время на модном лыжном курорте в Закопане, высоко в Карпатских горах, где чистый воздух мог исправить негативные последствия работы в офисе «Фиата». Закопане было местом, где проводила время богатейшая польская интеллигенция, и Густав теперь регулярно останавливался там в роскошном отеле «Бристоль», прежде чем присоединиться к Кристине на веранде ее пансиона. Они отдыхали, кутаясь в меха и наблюдая за закатом после долгого дня в горах, на крутых лыжных трассах. Затем они вместе отправлялись в один из многочисленных ресторанов и баров курорта, выпивали водки и допоздна слушали джаз. Пансион Кристины находился в управлении монахинь и был рассчитан на девушек из хороших семей, и Кристина, вероятно, дала немало поводов для сплетен, ведь вокруг нее крутилось немало молодых бизнесменов, офицеров и поэтов. Она была «совершенно красива», как отметил в мемуарах один из свидетелей [3].
Но тесная сцена Закопане была не столь анонимной, как бары Варшавы. Знакомый с Кристиной Витольд Гомбрович позднее написал – в покровительственном тоне – о «несчастных существах», как он их называл, рожденных от аристократических браков с еврейками, которые «никогда не были полностью приняты в салонах». Кристина была «прелестной молодой женщиной», писал он, но «в ее присутствии избегали разговора о евреях, как никто не говорит о веревке в доме повешенного». Однажды вечером, когда Гомбрович и несколько молодых аристократов присоединились к Кристине на веранде в Закопане, мимо прошла женщина постарше в традиционном еврейском платье. Завидев Кристину, она окликнула ее «Крыся! Крыся!» Гомбрович вспоминал: «Компания замерла от ужаса». Кристина сделала вид, что не слышит, пока женщина не крикнула: «Крыся Скарбек!» К сожалению, мы не знаем, как Кристина преодолела социальный паралич, потому что Гомбрович оставляет ее в этот момент, с глазами, опущенными долу [4].
Когда Густав и Кристина вернулись в Варшаву, Густав благополучно вернулся к своему бизнесу, обеспечивавшему ему стабильное положение и финансовую безопасность. Когда он не работал, он был с Кристиной. Его очаровала в ней хрупкость, скрывавшаяся за обычной демонстрацией уверенности. На самом деле она была как никогда уязвима. Чтобы подкрепить свою гордость, в 1930 году Кристина приняла участие в конкурсе «Мисс Полония», который был учрежден за год до того. Он был открыт только для незамужних девушек «благонравного поведения», в возрасте от восемнадцати до двадати пяти, и конкурс поддерживал широко известный поэт и общественный деятель Тадеуш Бой-Желеньский. Его популярность была связана с регулярными публикациями в газете Express Рогаппу («Утренний Экспресс»), читатели которой имели право голосовать на конкурсе. Количество участниц превзошло все ожидания, в финальном шоу выступали семьдесят кандидаток. Кристина послала гламурную фотографию, сделанную в одной из самых модных фотостудий столицы. Ее темные глаза смотрели уверенно, гордо и с холодным соблазном. Четыре недели спустя она вошла в шорт-лист. В конце концов соперница обошла ее в борьбе за корону, но Кристина получила титул национальной «Звезды Красоты», этого было достаточно, чтобы превратиться в желанную добычу для Густава[13].
Два месяца спустя об их браке объявили в местных церквях. Возражений не было, и Кристина с Густавом венчались 21 апреля 1930 года в церкви при Духовной семинарии Варшавы. При регистрации она расписалась: «Мария Кристина Скарбек». Ее свидетелем был брат Анджей[14] [5]. Это была не многолюдная светская свадьба, но Кристина была в элегантном белом платье, с традиционным букетом флердоранжа. Густаву было двадцать пять, он был заметно ниже ее, влюблен, не знатен, но весьма богат. Кристине был двадцать один, аристократка, хотя и несколько маргинализированная, официально признанная красавица, она испытывала облегчение от того, как все складывалось.
Теперь Кристина финансово не зависела от матери, но очень хотела помочь ей, однако Густав быстро обнаружил, что его собственные ожидания не вполне оправдываются. Необъяснимым для него образом после вступления в брак Кристина предпочитала ночные клубы приготовлению еды и не проявляла ни малейшего интереса к построению семьи. В конце концов, она была элегантной светской дамой, а не домохозяйкой, так что по большей части дома отсутствовала. В течение следующего года Густав начал понимать, что хотя жажда развлечений у Кристины была вызвана неуверенностью, он ничего не мог изменить в ее ощущениях, и влюбленность его стала ослабевать. Кристина тоже столкнулась с горьким разочарованием. Безопасность, которую предлагал ей Густав, не делала ее счастливой, как она представляла себе. Брак не вернул ей свободы ее детства, он лишь принес новые и нежеланные обязательства. Она чувствовала, что муж не любит ее и все чаще игнорирует, полностью погрузившись в работу, и Кристина все больше времени проводила в живописных горах вокруг Закопане. Теперь она каталась на лыжах лучше, чем Густав и большинство ее друзей. Она могла удовлетворить потребность в ярких впечатлениях, обходя пограничные патрули, чтобы контрабандой доставить сигареты через высокогорные проходы в Польшу, завязала знакомства среди местных горцев, которые позднее, во время войны, сформировали подразделение горных воинов.
В 1931 году Кристина получила корону «Мисс Лыжница» в Закопане, на локальном конкурсе, аналогичном «Мисс Полония». Вероятно, цикл замкнулся, и Густав принял решение, что они не подходят друг другу, а их брак был ошибкой, которую нужно исправить. Они развелись в 1932 году, во время поездки в Вильно, в польской Литве, перейдя в протестантизм, чтобы иметь право на эту процедуру [6]. Кристина сохранила имя мужа Геттлих и получила ежемесячное пособие. В 1938 году Густав снова женился, на этот раз респектабельно и спокойно, но он так и не простил Кристине, что она не оказалась женщиной его мечты. Более двадцати лет спустя он характеризовал ее как «странную, романтичную и все время жаждущую перемен» [7].
Брат Кристины, Анджей, казалось, был более удачливым. В 1930 году он женился и примерно в то время, когда Кристина оформляла развод, он и его жена Ирена сообщили Стефании хорошие новости: 3 августа 1932 года Ирена родила дочь Терезу Кристину. В Польше было обычным делом, что второе имя ребенка брали у крестного, так что Анджей, очевидно, пригласил Кристину стать крестной матерью девочки. Если так, она выполняла эту роль без особого энтузиазма; первый опыт материнской ответственности лишь убедил ее в том, что она не хочет заводить своих детей[15].
Наполовину еврейке, обедневшей, теперь разведенной, Кристине мало что было терять в социальном статусе. В некотором смысле это означало, что она обрела больше свободы. Благодаря готовности Густава платить ей ренту и обеспечивать возможность покупать шелковые чулки, она переехала в небольшую, но расположенную в центре города квартиру и погрузилась в круговерть богемной сцены Польши[16]. Вечеринки с шампанским, флирт с писателями и художниками в Варшаве и Закопане. Кристина была «исключительно очаровательна», как вспоминал один молодой журналист, но даже богемной публике было ясно, что она «была полна старинных представлений о чувстве собственного достоинства, связанных с ее семьей» [8]. Ситуация достигла апогея, когда она страстно влюбилась в красивого, обаятельного, отличавшегося хорошим происхождением, но обедневшего холостяка по имени Адам. «Любовь всё прощает» – звучало в песне из польского блокбастера «Шпион в маске», вышедшего на экраны в 1933 году. Это могло бы стать подходящим саундтреком к жизни самой Кристины; они с Адамом нарушили все принятые правила, не скрывая бурного романа. Полагая, что Кристина вполне годится на роль неофициальной спутницы, светская мать Адама закрывала глаза на происходящее, но, когда отношения стали глубже и серьезнее, она пригласила Кристину на встречу. Сказанное ею было прозрачным и обжигающим, как поданный гостье чай с лимоном: у не имеющей средств разведенной Кристины нет никаких надежд на брак с ее сыном. Кристина была потрясена. Лишь несколько трудных, закаляющих характер лет спустя ей встретится человек с собственным состоянием и безразличный к социальным условностям.
Еще подростком знатный, блестящий и непредсказуемый Ежи Миколай Ордон Гижицкий бросил школу после того, как стал свидетелем жестокого убийства казаками другого студента, испытавшего самодельную бомбу в лесу, за чертой города. Ежи вырос угрюмым и страстным молодым человеком, склонным к вспышкам ярости. Богатый отец не захотел, чтобы сын учился в Париже, молодой человек провалил экзамены на инженерных курсах и на пароходе отправился в Америку. Там путешествовал из штата в штат, работал ковбоем, траппером, золотоискателем, шофером Дж. Д. Рокфеллера, а когда все это ему надоело, даже некоторое время искал удачи в Голливуде. Несмотря на избыток личного тщеславия, Ежи не был обременен тягостным чувством семейного наследия, от которого страдала Кристина. В какой-то момент он благополучно продал золотой фамильный перстень с гербовым крестом, чтобы оплатить железнодорожный билет для друга. Его влекли по жизни жажда приключений и стремление к самосовершенствованию.
Талантливый лингвист и коммуникабельный человек, к 1920-м годам, когда ему перевалило за тридцать, Ежи нашел солидное место секретаря в только что открывшейся польской дипломатической миссии в Вашингтоне и почувствовал вкус к интригам. Позднее он рассказывал: «Деятельность нашей миссии не была для меня секретом. Я был единственным человеком, располагавшим ключом от сейфа, где мы хранили шифровальную книгу» [9]. Ежи завязал теплые отношения в польских дипломатических кругах, но после нескольких лет конспирации и регулярных теннисных матчей с послом, князем Казимиром Любомирским, он оставил службу, чтобы посетить Нью-Йорк и Лондон. Там он присоединился к команде, готовившейся к первому в истории участию польской сборной в Олимпийских играх. В 1924 году он, с огромным национальным флагом в руках, возглавил шествие польских атлетов на парижском олимпийском стадионе. В следующем году он принял участие в экспедиции в Западную Африку в качестве секретаря и фотографа польского путешественника Антона Оссендовского. Эта поездка зажгла в его сердце любовь к Африке, которая в дальнейшем привела к написанию ряда книг. Ежи внес свой вклад в борьбу за сохранение популяции слонов и лечение малярии, а затем решил, что устал от сафари. В 1932 году он вернулся в Польшу.
Однако Польша его разочаровала. Прошло десять лет после окончания героической войны с Россией, последовавшей за Первой мировой, но мир маршала Пилсудского не принес ни экономической стабильности, ни социальных улучшений, на которые рассчитывал Ежи, как и многие другие поляки. Будучи естественным врагом конформности, он стал критиковать лидеров страны, подружился на некоторое время с генералом Сикорским, который был крайне непопулярен среди политической элиты с момента переворота, мая 1926 года; Ежи считал, что с генералом «плохо обходятся» [10]. Между партиями в теннис и сопровождением дочери Сикорского Зофьи на уроки верховой езды мужчины обсуждали будущее страны и свою предполагаемую роль. Несмотря на эту дружбу, Ежи нашел Варшаву «нормальной, скучной… лишенной возбуждения и эмоциональных элементов». Вскоре он снова отправился в путь, на этот раз в Закопане, в «любимые Татры» [11].
Ежи был неплохо знаком с Карпатами, он провел там несколько месяцев на лыжных курортах вместе с матерью и тремя сестрами, когда еще учился на инженерных курсах. Теперь он был намерен улучшить навыки лыжника, гулять пешком, писать и общаться с великими и приятными людьми, собиравшимися в Закопане. Ежи располагал собственными средствами, но все же не смог устоять перед соблазном и откликнулся на приглашение польского Министерства иностранных дел занять место консула в Эфиопии, где провел следующие десять месяцев, присылая тайные отчеты о возможностях польского колониализма на основе изучения итальянского опыта[17]. После короткого пребывания в Риме, где он добавил еще один язык к своей лингвистической коллекции и познакомился с местным деловым, дипломатическим обществом и представителями разведки, Ежи вернулся в Польшу [12]. Хотя он так и не завел постоянный дом, Закопане оставалось для Ежи основной базой вплоть до начала Второй мировой войны.
«Там я постоянно общался с графиней Кристиной Скарбек, – позднее писал Ежи в своих мемуарах, – отличная наездница, великолепная лыжница и самая бесстрашная личность, которую я только встречал – включая и мужчин, и женщин» [13]. В те времена деревянные лыжи с кожаными петлями для ног весили целую тонну и без стальных краев могли скользить неконтролируемо, особенно по льду. Рассказывали, что однажды Кристина потеряла контроль над лыжами во время опасного спуска, началась пурга, и ветер буквально «поднимал и сгибал деревья волнами, словно пшеницу в полях» [14]. Ежи было уже почти пятьдесят, он был метр восемьдесят ростом и силен, как бык.
Он сумел поймать и удержать ее. Согласно одной из версий, он использовал для этого лассо, как ковбой на американских равнинах, а потом отпаивал ее водкой, чтобы согреть и успокоить [15]. Как бы то ни было, несмотря на примерно двадцать лет разницы в возрасте, однажды поймав Кристину, Ежи не готов был ее отпустить.
Умный, финансово и эмоционально стабильный, обладающий хорошими связями, патриотичный, но не слишком политизированный, Ежи имел потребность и желание проводить жизнь, полную свободы и приключений. За предыдущие почти полвека он избегал любых обязательств: в учебе, работе, принадлежности к политической партии, алкоголе или отношениях. Еще молодым ковбоем он заявлял: «К счастью, на ранчо не было женщин, так что мы жили мирно и гармонично» [16]. Но Кристина была не только молода, спортивна и очень привлекательна, с красивыми ногами, отличной фигурой, осанкой и манерами: возможно, она была единственным человеком в Польше, еще менее домашним, чем Ежи. Он попался. Однако это было далеко не одностороннее увлечение. Ежи был единственным, кроме ее отца, кто оказался способен приручить Кристину, и позднее она называла его своим «Свенгали»[18] [17]. Как и граф Скарбек, Ежи был красивым, властным и популярным, жизнелюбивым и не из тех, кого легко переносить, но, в отличие от графа, он обладал интеллектом и любознательностью, а также пренебрегал условностями и не имел никаких предрассудков. «Мы нравились друг другу и, несмотря на довольно значительную разницу в возрасте, стали любовниками, – попросту рассказывал Ежи. – Затем мы поженились» [18]. На самом деле Кристина не выходила замуж за Ежи до ноября 1938 года; они обвенчались в варшавской евангелической церкви, и к тому времени их отношения уже устоялись[19].
Кристина и Ежи составили харизматичную пару, и до, и после свадьбы они были регулярными гостями вечеринок в Закопане, где появлялся широкий круг лиц, включая благовоспитанных молодых женщин из «хороших семей», которых волновала возможность оказаться среди писателей, журналистов и политиков. Когда у Ежи было хорошее настроение, уверенность Кристины взлетала вверх, и она легко завоевывала любую аудиторию. А когда он был мрачен или раздражителен, или попросту когда она сама уставала, Кристина могла эффектно удалиться, со временем это превратилось в удобную привычку исчезать через несколько мгновений после того, как привлекла всеобщее внимание.
Оба вели беспокойную жизнь, и, устав от Закопане, Ежи и Кристина путешествовали по Польше, посещали приемы и пресс-клубы в Варшаве, Кракове и Чешине, где Ежи представлял ее писателям, художникам и дипломатам. Именно в то время впервые пошли слухи, что загадочная Кристина работает на британскую разведку. Потом они уехали в Европу, и Кристина использовала для зарубежного паспорта вызывающую фотографию, которую сделала для конкурса «Мисс Полония». После нескольких месяцев в Париже они проехали по Франции до Швейцарии, где Ежи сломал ключицу, и они задержались; он писал книги и посещал клубы, а Кристина совершенствовалась в лыжном спорте и французском языке, а также попробовала себя в журналистике. Скитальческий, но финансово благополучный образ жизни ее устраивал, она купалась в свободе. Домашняя рутина ей никогда не подходила. Она была счастлива, радовалась интеллектуальному международному окружению и не слишком прислушивалась к горячим аргументам Ежи о нарастании фашизма, за и против различных союзов Польши или приближении общеевропейского кризиса.
К концу 1938 года польское Министерство иностранных дел снова призвало Ежи на службу, на этот раз в качестве консула в Кении с зоной ответственности, включавшей также Уганду, Танганьику и Занзибар (теперь Танзания), Ньяссу (теперь провинция Мозамбика), которые вместе занимали территорию, примерно равную всей Западной Европе. Ежи стал старшим дипломатом в колониальной стране с большим количеством европейских эмигрантов и британских офицеров из высших слоев общества, придерживавшихся аристократического тона в общении с белыми поселенцами, получавшими прибыль от чайных и кофейных плантаций. Кристина не стала идеальной женой дипломата: слишком прямолинейной и непредсказуемой она была; но благодаря силе характера, привлекательности и светским навыкам она определенно производила прекрасное впечатление на мужчин-дипломатов. Несмотря на опасения Ежи относительно колониализма, его любовь к Африке, а также жажда приключений у Кристины делали их настоящее и перспективы идеальными.
Первой остановкой на пути был Лондон, где в ожидании выполнения формальностей они провели несколько недель, посещая посольство и встречаясь с друзьями со всей Европы. Но если Ежи был в своей стихии, Кристина испытывала некоторую клаустрофобию – и их отношения становились более напряженными. Она стала проводить время со своими знакомыми, такими как Флориан Соколов, лондонский корреспондент «Варшавской прессы» и сын лидера сионистов Наума Соколова, он был «очень увлечен» Кристиной [19]. Флориан был с головой погружен в работу – он сотрудничал еще и с Би-би-си, и с сионистскими газетами, так что Кристина преодолела нелюбовь к офисной работе и предложила ему свои услуги в качестве секретаря на время пребывания в Лондоне [20]. В результате и, возможно, впервые она задумалась о перспективах для польских евреев в условиях растущего в Европе антисемитизма и о привлекательности переселения в Палестину.
После нескольких недель в Лондоне Ежи и Кристина наконец поднялись на борт парохода, направлявшегося в Южную Африку; Ежи заказал также надежный британский автомобиль с дополнительными топливными баками, который мог перевезти их за две с половиной тысячи миль от Кейптауна до Найроби. В Южной Африке они провели некоторое время с генеральным консулом Польши, прежде чем отправиться на север. Как и Ежи, Кристина влюбилась в широкие горизонты Южной Африки. Зима быстро переходила в весну, все вокруг расцветало. Они пересекли горы к северу от Кейптауна и оказались в Карру – «земле великой жажды». Большая часть пути от ранчо к ранчо представляла собой равнины, летом выжженные солнцем, но Кристина и Ежи путешествовали весной, когда везде распускались цветы. Как-то раз пришлось перетаскивать их машину через разлившуюся к концу зимнего сезона реку с помощью мулов. Часть багажа промокла, но Кристина только смеялась, высунув ноги наружу, чтобы они просохли на солнце. Поездка была медленная, но по большей части приятная[20].
Примерно через девятьсот миль, в конце августа 1939 года, они достигли Йоханнесбурга, города, в котором «полно польских евреев», как записал Ежи. 1 сентября Гитлер без объявления войны начал вторжение в Польшу на трех фронтах, в котором участвовали полтора миллиона немецких войск. Через два дня Великобритания, а затем и Франция объявили войну Германии, это были единственные страны, которые проявили инициативу, не дожидаясь нападения.
Хотя в 1934 году, за год до смерти, маршал Пилсудский подписал пакт о ненападении с Гитлером, в течение последующих пяти лет становилось ясно, что Германия претендует на Гданьск и наиболее развитые в экономическом отношении западные районы Польши. В марте 1939 года Великобритания заверила Польшу в своей поддержке на случай угрозы безопасности, и две страны подписали договор о взаимопомощи в августе того же года. Обе стороны не знали, что в том же месяце Германия и Россия подписали тайный пакт о ненападении, в котором были статьи о новом разделе Польши, и это развязало руки Гитлеру.
В Польше лето 1939 года было долгим и жарким, это было последнее славное время перед вступлением страны в войну, к которой она была плохо подготовлена. Первые резервисты получили повестки только в конце августа. Один из друзей Кристины позднее вспоминал о романтическом виде «стерни на полях, золотящейся в солнечных лучах» [21]. Чувство ностальгии при воспоминании о столь недолго существовавшем государстве сочеталось с гордостью за вековые традиции. Германское вторжение положило конец двадцатилетней свободе и независимости Польши, а также сломало социальную структуру, которая сложилась там.
После вторжения Ежи не получил никаких инструкций из польского Министерства иностранных дел, но они с Кристиной развернулись и направились назад в Кейптаун. Мечты о дипломатической работе в солнечном краю, свободе, лошадях растаяли за одну ночь. Несмотря на все свои связи, они, как и большинство поляков, были поражены известием о германском вторжении, но – в отличие от этого большинства – оказались за пять тысяч миль от дома и ничего не могли сделать для защиты своей страны. Обратная поездка была ужасной. Жара, усталость, нервное напряжение, страх за страну, ярость от собственного бессилия – все, о чем потом вспоминал Ежи, а Кристина, которая переживала не меньшее потрясение, не могла ничем его утешить.
В Кейптауне они продали машину и после мучительного ожидания смогли найти места на пароходе, который шел в Саутгемптон[21]. По словам Ежи, это «путешествие было кошмаром» [22]. Германские подлодки появлялись уже у западного побережья Африки, так что судну понадобился конвой, и шло оно на самой малой скорости, они по нескольку дней стояли в разных портах. Каждое утро приходили новости об очередных потерях Польши и быстром продвижении вермахта по польской территории, об этом сообщали в бюллетенях, публиковавшихся на борту корабля.
Германия за первые сутки завоевала полное превосходство в воздухе, за один день разбомбив и польскую авиацию на земле, и крупные цели в пределах Варшавы. В соответствии с хорошо подготовленным планом, с воздуха были разрушены ключевые мосты, поезда и колонны беженцев. Польские войска пытались идти в атаку, проявляли невероятный героизм вроде знаменитой кавалерийской атаки на бронированные германские танки, но чудесное «бабье лето» работало против них. Это состояние природы называли «погодой Гитлера» и горько молились о дожде, который бы сделал трудно проходимыми поля и удержал бы танки [23]. Но небо оставалось ясным, и к 6 сентября польское командование вынуждено было прекратить отважную оборону на всех фронтах. При огромном преимуществе живой силы и техники, а также благоприятных условиях для наступления панцирные дивизии Гитлера относительно легко прокатились по польским равнинам.
В течение двух недель Варшава была окружена. В соответствии с условиями соглашения с Великобританией, Польша должна была продержаться две недели, прежде чем союзники придут ей на помощь. Однако британцы ограничились тем, что сбросили тысячи «совершенно бесполезных» пропагандистских листовок на немецкие города, а глава Британской миссии в Польше, сэр Эдриан Картон де Виар, в ярости заявил, что у нас «нет средств физического воздействия на немцев и никакого морального влияния» на поляков [24]. Затем, 17 сентября, когда Польша начала выказывать признаки организованного сопротивления и готовность противостоять дальнейшей немецкой агрессии, советская армия пересекла восточную границу Польши «без приглашения и объявления о намерениях», и польский президент, правительство и главнокомандующий вынуждены были пересечь границу Румынии, чтобы не попасть в плен [25]. Вячеслав Молотов, советский министр иностранных дел, заявил, что предпринимаются меры по защите польского населения, в результате чего многие польские подразделения приветствовали Красную армию и в итоге оказались в плену: всего сто восемьдесят одна тысяча человек. Польша, а не Германия оказалась перед лицом войны на два фронта. Через неделю после вступления в Варшаву, в конце сентября, войска вермахта стали победителями. Польша была сокрушена ударами двух армий-интервентов, обе они были лучше экипированы и подготовлены к ведению войны.
28 сентября, после героической обороны военными и гражданским населением, польская столица пала; Ежи и Кристина прочитали в очередном бюллетене на борту судна: «Потеряна пара женских розовых панталон. Потеряна Варшава». Ежи горько отметил: «Образец знаменитого британского чувства юмора» [26]. Польша потеряла в сентябрьских боях не меньше шестидесяти тысяч военных, многие гражданские лица тоже пали в сражениях, а также стали жертвами кампании террора со стороны дивизии СС «Мертвая голова», которая организовала в том числе и гонение на евреев и «подозрительные элементы». В промышленном городе Будогощь было единовременно арестовано и расстреляно восемьсот человек, первыми жертвами стали бойскауты возрастом от двенадцати до шестнадцати лет [27]. В Варшаве цифры были намного страшнее. Ежи понятия не имел, что стало с его матерью и сестрами, а Кристина ничего не знала о младших кузенах Скарбеках, не говоря уже о матери – оставалось лишь надеяться, что она нашла убежище, – или о брате Анджее, который наверняка участвовал в обороне страны.
Когда Ежи и Кристина достигли Британии, 6 октября 1939 года, польские потери насчитывали уже двести тысяч человек. Кристина болезненно переживала унижение своей страны, но, хотя Польша была оккупирована, поляки никогда официально не сдавались нацистам. Слова национального гимна «Еще Польша не погибла, пока мы живы», должно быть, звучали в ее голове. Польское посольство в Лондоне не имело никаких инструкций о дальнейших действиях, но оставаться в Великобритании на протяжении всей войны не входило в планы Кристины или Ежи. Было слишком поздно вступать в ряды армии дома, но они могли предложить свою службу за границей для борьбы с общим врагом.
До 1939 года немногие поляки хорошо знали Великобританию, обычно слышали, что у страны большой флот и это огромная колониальная империя. Только очень состоятельные люди, вроде Ежи с Кристиной, бывали там. Однако Франция с давних пор имела тесные политические и культурные связи с Польшей, особенно плотные с эпохи Наполеона. Вплоть до июня 1940 года Франция считалась самым вероятным помощником в будущем разгроме нацистской Германии. Именно там была воссоздана польская армия во главе с приятелем Ежи по теннису, генералом Сикорским.
И там, в Париже, обосновалось после бегства польское правительство в изгнании. Ежи отправился во Францию, но был разочарован: он числился в резерве, ему было больше пятидесяти лет, прежде он получил несколько травм на лыжне, а потому его признали негодным к военной службе. Он пытался вступить в Париже в Красный Крест, но и там получил отказ.
Кристина жаждала помогать своей стране, но ей так и не предоставилась возможность поступить на активную службу, лишь потому, что она была женщиной. Однако через несколько недель она нашла отважное и новаторское решение, как преодолеть, казалось бы, несокрушимый барьер. В отличие от Ежи, Кристина вскоре поняла, как использовать свои лингвистические дарования, светские навыки, невероятную храбрость и жажду жизни против оккупантов ее страны.