Наверное, в этом нет ничего странного для рассказа о секретном агенте, но обман и путаницы сопровождают жизнь Кристины с момента ее рождения[3]. Согласно одной версии, Кристина родилась в семейном поместье Скарбек грозовым весенним вечером 1915 года, и ее появление на свет было ознаменовано восхождением вечерней звезды – Венеры. Поэтому ее прозвищем стало «Вечерняя заря». Согласно другой, еще более романтической версии событий, она родилась «в диком пограничье между Польшей и Россией» в семье знатной, но «находившейся в трудном положении в результате вторжений, войн, действий казаков, разбойников и волков» [1]. На самом деле Кристина появилась на свет в пятницу, 1 мая 1908 года. В детстве отец звал ее «Звездочка», девочка родилась в доме, принадлежавшем семье ее матери, на улице Желной в центре Варшавы, теперь столицы Польши. Впрочем, тогда Варшава входила в состав России. Польша, какой мы знаем ее сегодня, не была официально признанным государством; за исключением короткого периода ее возрождения при Наполеоне, уже более столетия Польша оставалась разделенной на три части, включенные в состав России, Австро-Венгрии и Пруссии. Кристина родилась в семье патриотично настроенных аристократов, верных стране, которая формально не существовала вплоть до времени, когда девочке исполнилось десять лет.
Она была маленьким и довольно хрупким ребенком, настолько хрупким, что родители боялись за ее жизнь, так что местный священник поспешил окрестить ее Марией Кристиной Яниной Скарбек через две недели после рождения. Пять лет спустя Кристина повторно прошла этот обряд в Бенчковице, куда ее родители перебрались в 1913 году. Запись об этом повторном крещении удивительным образом сохранилась, несмотря на череду войн и неоднократную смену власти. Написанный по-русски, этот документ датирован по юлианскому стилю, принятому в России, и григорианскому, характерному для польских календарей: то есть 17 и 30 ноября 1913 года [2]. Церковь не признает повторного крещения, но родители Кристины – не слишком верующий католик и не соблюдающая обрядов еврейка – давно хотели устроить для дочери более эффектную церемонию, чем торопливый обряд, совершенный под угрозой возможной смерти младенца. Отъезд из Варшавы и новый приход сделали такой план осуществимым.
Два свидетельства о крещении, разделенные пятью годами и представляющие три даты, стали своеобразным знаком в судьбе Кристины. Сохранилось единственное свидетельство о смерти, частично напечатанное на машинке, частично заполненное от руки в Кенсингтоне (Лондон). Там она названа «Кристиной Грэнвил», ее социальный статус обозначен как «в разводе»; и, хотя свидетельство датировано 1952 годом, возраст указан 37 лет. Где-то между 1908 и 1952 годами, между Варшавой и Лондоном, между жизнью и смертью она сменила имя и гражданство, оставила позади двух мужей и многочисленных любовников, завоевала международную славу, но пережила крушение карьеры и вычеркнула из жизни семь лет.
Отец Кристины, граф Ежи Скарбек, был очаровательным мужчиной. Кузины описывают его темную привлекательность и «соблазнительные усики», а племянницы утверждали, что он был «очень красивым – особой, патрицианской красотой»; он обладал завидной способностью завоевывать колоссальную популярность среди друзей-мужчин, будучи неотразимо привлекательным для женщин, которые постоянно окружали его [3]. Но темная красота графа сочеталась с не менее темными намерениями. Он был характерно для аристократа высокомерен и порой груб.
Ежи Скарбек вел жизнь человека с привилегиями, типичную для помещиков и весьма далекую от борьбы за существование, с которой сталкивалось большинство поляков в конце XIX века. Граф с детства был «хозяином», которому прислуживали лакей и дворецкий – они были частью его мира. И все же Ежи Скарбек был не вполне графом.
За исключением некоторого числа литовских княжеских фамилий, исторически значительная часть польского дворянства – «шляхты» – не использовала аристократические титулы. Они традиционно обращались друг с другом как с равными, называли других дворян «дорогой брат» и даже – когда Польша была независимым государством – избирали короля. Но многие из старинной знати так обеднели, что, по сути, превратились в крестьян с гербами. Многие семьи, носившие блистательные титулы, а не только благородные имена, продавали эти титулы имперским магнатам, которые могли также получать их в качестве милостей власти. Русский царь Николай I даровал Скарбекам титул в середине XIX века. Тот факт, что Ежи Скарбек не был отпрыском этой ветви семьи, ничуть не понижал его социальный статус. Он был признанным членом одной из старейших польских семей, несомненным аристократом, принятым в кругах, для которых это имело значение[4].
Конечно, Ежи Скарбек серьезно относился к семейной чести и любые сомнительные намеки его оскорбляли. Кристина сохранила детское воспоминание о том, как он встает из-за стола, когда один из гостей заявляет, что происходит от последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. «[А я] потомок сапожника!» – эффектно бросил Ежи, подразумевая средневекового краковского сапожника, убившего легендарного вавельского дракона, прикрывшись овечьей кожей, пропитанной серой, и от которого якобы происходили Скарбеки [4]. Несколько польских семей числили драконоубийцу среди своих предков, тем более что он потом женился на дочери короля. Существовало немало преданий в истории Скарбеков, связанных с давними польскими легендами, и позднее они послужили топливом для личной, семейной и национальной гордости Кристины. На протяжении жизни она носила одно украшение – и это было не обручальное кольцо, а фамильный перстень Скарбеков. Он включал фрагмент железа в память о дерзком Скарбеке, в XI веке не склонившемся перед германским императором даже за посул подарить ему сундуки золота. Вместо этого гордый поляк бросил в германский сундук свое золотое кольцо, выкрикнув: «Пусть золото пожирает золото, мы, поляки, любим железо!» Оскорбленный император позднее был разбит в бою, а польские мечи доказали свою мощь против его наемников.
Однако не все знаменитые Скарбеки были столь воинственны. В XIX веке граф Фридерик Флориан Скарбек прославился как экономист, историк, писатель и социально-политический деятель, президент благотворительного совета и автор многих важных социальных реформ. Граф Фридерик вырос в родовом поместье Желязова Воля, на плоских, но не слишком плодородных равнинах к западу от Варшавы, там его учил дальний родственник по имени Николай Шопен. Поместье было небогато и дом весьма скромный, с традиционной длинной чередой комнат, низкими потолками и четырехколонным портиком на парадном фасаде, увенчанным балконом. Несмотря на рояль в гостиной, в остальном это был простой и удобный семейный дом, во дворе гуляли гуси и утки. Когда у учителя в 1810 году родился сын, его назвали в честь графа, который стал крестным отцом новорожденного. Первое опубликованное произведение Фредерика Шопена, полонез, было посвящено «ее светлости графине Виктории Скарбек, сочинение Фредерика Шопена, музыканта восьми лет» [5]. Граф Фридерик, вероятно, заплатил за публикацию полонеза, посвященного его сестре, а в дальнейшем стал одним из первых и наиболее ревностных поклонников композитора. Семья Скарбек очень гордилась этим родством, особенно когда после смерти Шопена в 1849 году он превратился в символ польской национальной идеи и поэтического духа.
Ежи Скарбек унаследовал благородное имя, богатую семейную историю и некоторую замкнутость. Скарбекам принадлежали гектары земли, целый ряд домов, ферм, их конюшни были заполнены чистопородными конями, но годам к двадцати пяти увлечение Ежи вином и женщинами, рулеткой и скачками нанесло существенный ущерб его доходам. В 1898 году семья организовала его брак с невероятно богатой, умной и «совершенно красивой» наследницей еврейского банкирского дома [6]. В декабре того же года только что окрещенная Стефания Гольдфедер была принята в одну из старейших дворянских семей Польши. Венчание провели по правилам реформатской церкви[5], вероятно, приемлемой и для католиков Скарбеков, и для Гольдфедеров, не слишком догматично настроенных иудеев.
Бракосочетание вызвало скандал, но не слишком масштабный. Никто в Варшаве не сомневался в мотивах жениха, и представители общества с понимающими усмешками упоминали Гольдфедеров как «класс финансистов, активно участвующих в материальной реконструкции нашей многострадальной нации» [7]. Евреи, некогда нашедшие приют в польском государстве, подвергались тяжелой дискриминации со стороны российских властей, и, несмотря на существование немногочисленной ассимилированной еврейской интеллигенции, большинство польских иудеев говорили на другом языке, ели другую еду и одевались иначе. Они вызывали любопытство, к ним относились свысока, их избегали. Даже ассимилированные еврейские семьи оставались объектом социального остракизма, и если еврейские врачи и юристы пользовались популярностью, это отчасти объяснялось тем, что те сами устанавливали определенную профессиональную дистанцию. Когда состоялось венчание Ежи и Стефании, представители знати и тех самых «финансовых кругов» пошли своими путями, и у каждой из сторон были серьезные основания хмуриться при размышлении о мотивах другой стороны в этом союзе. Если Ежи женился не столько на Стефании, сколько на ее деньгах, то Стефания вышла замуж за благородное имя Скарбеков. В следующем году Ежи купил огромное поместье в Млоджешине, в восточной части центральной Польши, которое, на его взгляд, соответствовало его статусу женатого человека и было достаточно удалено от докучливых варшавских сплетен[6] [8].
Гольдфедеры были не менее заносчивы и располагали связями, в основном среди богатых банкиров, торговцев и промышленников. Позднее Кристина со смехом рассказывала, что имена ее кузенов Скарбеков высечены на мраморных плитах в церквях Варшавы, а родственники со стороны Гольдфедеров были известны еще шире, так как их имена красовались на вывесках магазинов самых модных улиц Варшавы. Банк Гольдфедеров располагался в красивом трехэтажном здании с французскими окнами на верхних этажах и балконами, выходящими на широкие улицы центра города[7]. Но у Гольдфедеров также были респектабельные культурные связи. У Стефании было два младших брата. Один женился на сестре Андре Ситроена, автомобильного магната; другой стал почетным консулом Польши в Японии. Их мать, Роза Гольдфедер, бессменный матриарх семьи, жила на широкую ногу между варшавским домом и загородным – Стефания старалась придерживаться того же стиля. Меха и наряды Стефании импортировались из Парижа от Поля Пуаре, плиссированные нижние юбки – из Венеции, от Марио Фортуни. Она, как и королева Виктория, предпочитала парфюм от «Герлен». Туалетную воду ей привозили от Любена, исторического парфюмерного поставщика императрицы Жозефины, а драгоценности для Стефании создавали в фирме «Булгари» в Риме. Ежи Скарбек с пониманием относился к этим демонстрациям. Он тоже любил утонченные вещи: его сапоги для верховой езды от Бантинга «для охоты, поло и прогулок в парке» импортировались из Лондона и Парижа, а тоник для волос с ароматом гвоздичного перца привозили из Вены. Ежи и Стефания вместе путешествовали по Европе в сопровождении целой свиты слуг, коллекционировали визитные карточки и оплачивали огромные счета.
Однако помимо любви к роскоши и глубокого почтения к социальному статусу молодожены имели мало общего. Дело не только в том, что Стефания была еврейкой; она была умной, хорошо образованной, разбиралась в европейской культуре, отличалась добрым сердцем и «все ее уважали и любили» [9]. Согласно одной истории, она позаботилась о дочери семейного повара, заказав для нее протез для ноги, когда обнаружила, что девушка прячется из страха, что ее родители могут потерять работу. Затем она наняла эту девушку, и та служила в доме много лет. Когда молодожены вернулись в Польшу, Стефания хотела жить в покое, читать романы и стихи, слушать музыку. Ее не слишком привлекала жизнь в сельском доме и охотничьи компании, равно как ей не нравились визиты Ежи в казино, но она не могла обрести надежное счастье с супругом, который, в сущности, не уважал ее и не прекращал интрижки с женщинами и после вступления в брак. Но пока внешние приличия соблюдались, а средства были доступны, Ежи не видел причин менять образ жизни ради кого-то другого.
По крайней мере, Стефания исполняла свои обязательства по брачному соглашению. Восстановив семейное состояние, в 1900 году она закрыла список, родив Скарбекам наследника. Однако Ежи был разочарован, так как сын Анджей не обладал его крепким сложением и жаждой жизни. Словно в насмешку над отцом, Анджей не любил верховую езду и предпочитал прятаться в материнских юбках, едва заслышав стук конских копыт; неизвестно, кто пугал его больше – лошадь или всадник. Лишь восемь лет спустя Стефания благополучно родила Кристину. Ее появление на свет вызвало мало интереса; Кристина росла хрупкой, но быстро стала проявлять решительный характер и силу воли, а также привязанность к властному, харизматичному отцу. Ежи считал, что Кристина, в отличие от сына, унаследует эффектную внешность Скарбеков. Он с удовольствием видел в дочери свое отражение, а потому уделял ей много внимания и называл ее своим «Счастьем» и «Звездочкой».
В начале 1912 года, когда Кристине исполнилось три года, Ежи купил другое поместье – Тшебница на лодзинских плоскогорьях, у истоков Вислы. Стефания упоминалась в документах как совладелица нового дома, так как двести тысяч рублей на покупку строения у знаменитого польского оперного певца были заимствованы из состояния Гольдфедеров. Дом в Тшебнице был выстроен в традиционном стиле из глазированного кирпича; он был длинным и низким, с колонным портиком, рядом с которым собаки хозяев приветствовали гостей, «их энергичные лапы оставляли следы песка на одежде» [10].
Строгие семейные комнаты с полированными паркетными полами, лепными потолками и французскими окнами обогревались огромной дровяной печью, отделанной расписным кафелем. Семейные портреты в золоченых рамах, некоторые из которых были украшены геральдическими коронами, украшали стены. Все было изысканным, но Кристина редко вглядывалась в глаза предков или сидела на стульях в стиле бидермайер, она рано научилась не рисковать даже ставить вазу с цветами на столик из Желязовой Воли, инкрустированный розовым деревом, над которым, согласно семейному преданию, ее прапрадед держал младенца Шопена во время приготовлений к крещению. Комнаты были залиты солнцем, свет казался зеленоватым, проходя сквозь кроны кленов, росших прямо перед окнами, а зимой пространство заполняли «лишенные тени отражения снега на лужайке»; это было святилище Стефании, которое не привлекало ее энергичную дочь [11]. Гораздо интереснее казались помещения для гостей, учителей, многочисленные кухни и кладовые, необходимые для поддержания жизни в поместье.
Дом окружали обширные сады, аккуратные лужайки, огражденные розами, цветущими вишнями, кленами и древними дубами, такими большими, что четверо мужчин не могли обхватить их стволы. Дальше начинались луга, а за ними выгулы, леса и фермерские поля с различными строениями, и все это принадлежало поместью. На самом деле поместье было столь велико, что включало даже три небольших деревни: Тшебница, Елица и двумя километрами дальше Бечковице – шпиль ее приходской церкви, возвышавшийся над плоским горизонтом, был виден от порога дома.
На протяжении нескольких лет Ежи играл роль землевладельца, собирал большие компании, устраивал охоты, ужины, приемы, приглашал двух братьев и сестру, дальних и богатых кузенов Скарбеков из Львова, а также друзей из общества. Он демонстрировал всем Кристину, сначала гордо поднимал темноволосую малышку к потолку или ставил ее на стол и просил спеть гостям. Позднее он с удовольствием наблюдал, как приезжие давились грубыми словами, внезапно обнаруживая присутствие юной особы, охотно кокетничавшей с гостями, а она следила за всеми исподтишка миндалевидными глазами. Они только «зубами скрипели», шутила позже Кристина [12].
Несмотря на все эти развлечения, Ежи вскоре стал тяготиться сельским уединением, а также и женой, занимавшей неоднозначное положение в обществе. Даже любовь к пылкой дочери Кристине не могла удержать его дома надолго, и поездки в имения друзей и в Варшаву становились все продолжительней. Но даже там он не мог полностью отстраниться от жены. В то время в Варшаве пели непристойную песенку: «Слушайте, граф, будьте осторожнее, чтобы не попасть в долги. Иначе попадешь в затруднение и заведешь жену, дочь еврея» [13]. Он стал много пить, а смех его звучал жестко. В детстве Кристина не понимала, почему люди смеются над папиными шутками по поводу семейных преданий о Шопене, имитируя еврейский выговор в польском, хотя ее бабушка и дедушка тоже говорят с таким акцентом и никто не находит это смешным. А когда друзья хвалили
Ежи как мастера «еврейских анекдотов», он мрачно парировал, что дорого заплатил за это знание. Стефания в ответ на все это ссылалась на мигрени и предпочитала уединение в комнатах наверху.
Кристина была слишком мала, чтобы понимать динамику отношений между ее родителями, но она все чаще раздражалась и негодовала из-за постоянно дурного настроения матери. Отец, напротив, казался сильным, красивым и чудесным. Всеми обожаемый и не уделяющий особого внимания окружающим, легко относящийся к жизни, для Кристины ее отец был воплощением романтического, отважного, яростно независимого духа Польши. Было так весело и увлекательно проводить время с Ежи, не то что со Стефанией, но у него вечно не хватало времени для дочери. Кристина питала к родителям сложные чувства, и формировавшаяся в ее сознании картина любви, верности и отваги тоже была весьма противоречивой.
Когда Ежи был в Тшебнице, детство Кристины становилось чудесным, привилегированным, заполненным вниманием отца, но при этом строилось все на тайной поддержке матери, которая одаривала дочь любовью и деньгами. Яркая, предприимчивая, невероятно уверенная в себе, она быстро обходила старшего по возрасту, но мягкого по нраву Анджея, перетягивая на себя отцовскую привязанность и восхищение, и ребенком она наслаждалась полной свободой. Летом она бродила по поместью от рассвета до заката, часами выслеживая оленя или другого зверя, собирала землянику или карабкалась на величественные дубы. Зимой она неслась на конных санях между заснеженными деревьями, а кучер правил стоя, крепко удерживая вожжи, или устраивалась в тепле в помещениях для слуг и слушала их истории. Иногда, например, когда завершался ежегодный ремонт упряжи, она получала подарок – хлыст или стек для верховой езды.
Игнорируя протесты Стефании, Ежи усадил Кристину на пони, едва девочка научилась ходить, он научил ее ездить верхом по-мужски. Также она научилась стрелять, использовать нож, управляться с животными. Во многом похожие, отец и дочь любили природу, разделяли страсть к собакам и лошадям, с которыми словно имели какую-то глубокую врожденную связь. Кристину редко видели без следующей по пятам гончей, даже – к ужасу матери – в доме.
Первые гонки, за которыми наблюдала Кристина, был «стипл-чейз» для такс, устроенный среди стриженых изгородей на лужайке ее тети. Ежи с энтузиазмом относился к разведению скаковых лошадей, которые брали призы на скачках в Варшаве, и вскоре Кристина уверенно мчалась на быстром пони – ее личной кобылке по кличке Лиза. Ей нравилось производить впечатление на отца, радовать его достижениями, она и сама гордилась ими. Во время одного из приемов Ежи повел гостей в поле позади конюшни и там обнаружил, что отсутствует его свирепый черный жеребец Сатана, который сбросил предыдущего жокея и сломал ему ноги. Конюх боялся, что коня похитили, но вскоре выяснилось, что и Кристина пропала. Ей было всего двенадцать, но она оседлала запретную лошадь и отправилась на верховую прогулку. Кристина считала, что есть вещи похуже, чем риск серьезной травмы: например, скука или опасность стать незаметной. Позднее она стала такой отличной наездницей, что один из младших друзей Ежи, полковник Бобинский, опустился до бесчестных трюков – вроде попытки отвлечь ее коня, выводя рядом кобылу, лишь бы девушка не помешала ему выиграть пари. Кристина лишь смеялась над ним. Отец с самого начала учил ее не доверять победе своей лошади, и она сочла это жестом доверия и гордости за нее, однако она легко относилась и к радостям и похвалам, и к замечаниям.
Кристина всегда любила восторг соревнования, но она была так же счастлива, просто объезжая верхом поля Тшебницы вместе с отцом, а иногда и с братом. Она быстро поняла, что очарованием можно добиться от людей всего, чего захочется. Животные откликались на ее обращение. Земля требовала большего уважения. Как и отец, Кристина выросла с убеждением, что она рождена повелевать, защищать и за всем присматривать. Но комфортнее и вольнее всего она чувствовала себя на конюшнях. Однажды днем в 1919 году она продемонстрировала замашки Скарбеков юному сыну одного из отцовских друзей, которого ей поручили развлекать, пока взрослые обсуждали коней, бизнес и политику. Именно тогда, вскоре после окончания Первой мировой войны, одиннадцатилетняя Кристина впервые встретила Анджея Коверского, тогда семилетнего мальчика, который тоже сел в седло в трехлетием возрасте. В тот момент знакомство не представляло собой ничего примечательного, но позднее они будут совершенно по-разному вспоминать его: она – как нечто забавное, он – как предвестие будущего.
Два миллиона польских военных сражались в годы Первой мировой в составе армий трех стран-оккупан-тов, порой друг против друга. Более полумиллиона погибли. К тому времени Ежи Скарбеку было за сорок, он был слишком стар для призыва, но широко отпраздновал отступление российской армии из Варшавы в 1915 году, когда Кристине было семь лет, а три года спустя – и уход германских войск. И хотя столица вскоре расцвела красно-белыми флагами, и Польша вновь стала самостоятельным государством, окончание Великой войны не означало завершения конфликта.
Зимой 1919 года большевики готовили экспорт революции через Польшу в Германию. К августу следующего года Красная армия приблизилась к Варшаве. И поражение казалось неминуемым. Однако русский фронт рухнул перед лицом контратаки, организованной новым лидером страны Йозефом Пилсудским. В 1880-х годах Пилсудский провел пять лет в Сибири за помощь брату Ленина в попытке взорвать царя, но он не собирался поддерживать коммунизм ценой утраты независимости собственного народа. Его блестящая атака на Красную армию, получившая название «Чудо на Висле», смешала русские войска и обеспечила неожиданную и решительную победу Польши. По признанию Ленина, большевики «потерпели огромное поражение», которое положило конец советским надеждам на каскад коммунистических революций в Польше, Германии и других странах, экономика которых была истощена Первой мировой войной. По словам одного польского историка, Пилсудский стал «национальным героем, удостоенным легенды о жизни, посвященной борьбе за свободу Польши, воплощенным бунтарем и в то же время представителем власти» [14]. Прославление маршала, как его теперь все называли, и все, за что он сражался, произвели огромное впечатление на Кристину.
Несмотря на закономерно последовавшие годы политической нестабильности и экономического упадка, Польша восстанавливала себя как объединенную нацию, Варшава быстро превратилась в один из самых оживленных городов Европы. Музыка, кино, театр процветали. Аристократы потеряли многие из своих рангов и большую часть собственности, но в Варшаве они продолжали жить на широкую ногу, и Ежи был одним из них. Однажды теплым вечером 1920 года его отвлек от оперы «Тоска» скверный запах, исходивший от солдата, сидевшего на одном из соседних мест. Молодой человек все еще носил форму и тяжелые кожаные ботинки, причем не с носками, а с портянками. На груди у него красовался орден «Виртути милитари» – высшая военная награда Польши. Заметив, что все дамы вокруг отворачиваются и зажимают носы, Ежи встал и заявил, что вонь национального героя – это парфюм. Затем он пригласил солдата выпить водки после представления. Молодого человека звали Станислав Руджиевский, он был всего на восемь лет старше Кристины и вскоре стал любимцем и отца, и дочери, завсегдатаем варшавских скачек и постоянным участником приемов в Тшебнице. Кристина поверяла ему свои мысли и тайны, и именно к нему она позднее обратилась в момент величайшей нужды [15].
Ежи Скарбек не отличался набожностью, но в 1920 году он взял двенадцатилетнюю Кристину с собой в Ченстохов в Ясной Гуре, в польский эквивалент Лурда[8], это было и паломничество, и проявление патриотизма. Как и тысячи других, Ежи собирался вознести благодарность за «Чудо на Висле». Каковы бы ни были мотивы, по прибытии отец и дочь делали то же, что и все остальные паломники: поклонились иконе Богоматери Ченстоховской, получили благословение от священника, который вручил Кристине медаль с образом Мадонны – считалось, что он должен защищать от несчастий. Знаменитая Черная Мадонна из Ченстохова, «королева и покровительница Польши», была принесена из Иерусалима в 1382 году. По преданию, когда пятьдесят лет спустя образ похитили гуситы, разорившие святилище, лошадь, которая должна была везти икону, отказалась трогаться с места. Один из грабителей бросил образ на землю, выхватил меч и ударил так, что из иконы потекла кровь, а сам кощунник скончался в агонии прямо на месте. Другие гуситы ужаснулись и отступили. Кристина дорожила медалью, вероятно, сохраняя веру или внутреннюю ранимость и впечатлительность, обычно скрытые от посторонних.
В 1921 году Польша подписала мирный договор с Россией и Украиной, установив восточную границу. Воспользовавшись периодом стабильности, Ежи и Стефания послали Кристину за сотни миль от дома в широко известную монастырскую школу-пансион в местечке Язловец, приобретенном Польшей, как считалось, с помощью Богоматери, после долгих и кровопролитных сражений с Украиной[9]. Кристине было четырнадцать, но она начала учебу на два года позже, чем ее сверстницы, поэтому оказалась в одном классе с девочками двенадцати лет. Начало было не вдохновляющим. Она была умна. Она быстро достигла успехов во французском – языке, на котором монахини учились и на котором общались с родителями, образованные поляки между собой тоже разговаривали по-французски, чтобы дети не подслушивали. Ей нравилась латынь, а также математика, рисование и пение, она была лучшей в классе в истории, географии, естественных науках и спорте – во всех предметах, которые потом пригодились ей в жизни. Однако она не привыкла придерживаться дисциплины, соблюдать рутинные правила или подчиняться указаниям. Кристина была непокорной, капризной и часто уставала от рутины. Школа не слишком подходила для такого типа умных, но «трудных» детей.
Школа была создана для дочерей польской аристократии, в то время как сыновья получали образование дома или поступали в военные академии; целью школы было формирование молодых женщин – благовоспитанных и дисциплинированных. Все ученицы были из хороших семей, привилегированы в силу происхождения и социально консервативны, и хотя все они образовывали единый слой общества, внутри существовала своя иерархия. Кристина сперва не понимала, почему так происходит, но чувствовала, что не вполне вписывается: что-то в ней явно раздражало окружающих. Правда заключалась в том, что девочки из «лучших» семей свысока смотрели на нее из-за еврейской матери. Однако была и другая причина: девочки с характером редко ощущали себя в школе комфортно. Одну из подруг Кристины исключили за то, что во время уроков она изображала собачий лай, другую – за то, что она сперва встала на пудинг, желая продемонстрировать его несъедобность, а затем отказалась надевать ночную рубашку во время мытья в ванне – так делали во имя сохранения скромности [16]. Третью отослали домой за то, что она забралась на дерево – причем в этот момент на ней не было трусов.
Вероятно, Кристина увидела в этих примерах брошенный вызов. Рано утром, до завтрака, девочки обязаны были посещать мессу. Почти все ученицы воспринимали это как тяжкую повинность. Однажды темным зимним утром Кристина решила испытать крепость веры священника, а для этого поджечь его сутану. Сделать это было просто, так как все девочки держали на службе свечи. Она хотела увидеть, прекратит ли он молитву или, как настоящий святой, продолжит? С изумлением обнаружив, что сутана загорелась сильнее, чем она ожидала, Кристина постаралась немедленно сбить пламя. Священник предпочел по-доброму отнестись к случившемуся, даже посмеялся вместе с ней. Однако мать-настоятельница не нашла в происшествии ничего забавного. Кристину исключили за неподобающее поведение [17].
Она продолжила обучение в череде престижных школ, в том числе в школе Святого Сердца во Львове, на востоке Польши, постепенно обретая весьма полезный навык скрывать истинные чувства, и в восемнадцать лет покинула систему образования с немалым достоинством. Однако в дальнейшем она не пожелала снова поступать в какое-либо образовательное учреждение. Для нее настоящая жизнь была в Тшебнице, вместе со старшим братом – все более серьезным и молчаливым, или без него; другой приемлемый вариант – отправиться в Варшаву с отцом. Когда она подросла, Ежи стал брать ее с собой в оперу. Однажды, в шестнадцать лет, она рассмешила его во время посещения «Кармен», торопливо записывая на программке: «Любовь – это кровь, всегда кровь» [18]. Тем же летом, когда семья отправилась собирать грибы, она встревожила мать, задумчиво написав в пыли палкой: «Я жду тебя». Когда Стефания спросила, кого дочь подразумевала,
Кристина ответила, что еще не встретила его, но совершенно уверена, что в будущем ее ждут приключения [19].
Пока Кристина переходила из школы в школу, проводя каникулы то дома, то с кузенами Скарбеками, которых она наряжала солдатами и развлекала «захватывающими короткими историями», по большей части о лошадях Тшебницы, Ежи Скарбек вел прежнюю роскошную жизнь и вкладывал деньги в свои конюшни. Но после Первой мировой войны наступила депрессия, ферма в Тшебнице перестала приносить доходы, экономический спад отразился и на состоянии Гольдфедеров. В 1926 году, когда Кристине исполнилось восемнадцать, семейный банк закрылся, и ее родители вынуждены были продать с аукциона сначала мебель, включая столик из Желязовой Воли с инкрустацией розовым деревом; а затем дубы из парка, что разбило сердце Кристины, и, наконец, земли, фермы и сам дом, все с существенными потерями. Необходимость покинуть Тшебницу стала для Кристины первым, но, вероятно, самым горьким опытом изгнания. К тому времени, когда многие семьи лишились своих родовых гнезд из-за Второй мировой войны, она уже до некоторой степени привыкла к подобным невзгодам. Для нее новое вторжение в страну сокрушило ее детские воспоминания о прекрасной Польше, которая обрела образ идеальной картины с древними дубами, слугами, конюшнями – и свободой, которая, как она понимала в глубине сердца, была для нее потеряна.
Три года спустя Кристина, который был уже двадцать один год, поселилась с матерью и братом в небольшой, увешанной фамильными портретами квартире в Варшаве[10]. Ежи покинул жену и отправился на курорты, воспринимая потери как временные неудобства, он открыто жил с другой женщиной[11]. К этому времени Кристине пришлось признать, что ее любимый отец постепенно превращается в «алкоголика-антисемита», жалкую фигуру, не имеющую характера, чтобы пережить позор, связанный с вынужденной продажей Тшебницы [20]. В детстве она обожала его; но теперь в нем осталось мало такого, чем можно было восхищаться. Еще один могучий дуб пал, и, как бы Кристина ни старалась, ей так никогда не удалось найти ему замену. Следующие несколько лет Ежи провел в Бадене, неподалеку от Вены, где «после долгих и тяжелых страданий» в декабре 1930 года скончался от туберкулеза [21]. В смерти, как и в жизни, несмотря на повороты фортуны, на его удобства не поскупились, и тело графа доставили в Польшу, чтобы похоронить на семейном участке знаменитого варшавского кладбища Повазки. Образование Кристины подготовило ее лишь к роли благовоспитанной светской дамы и жены. Разорение семьи, а также еврейские корни теперь значительно снижали ее шансы на удачный брак. Но Кристина была дерзкой, целеустремленной, независимой и, хотя не отличалась классической красотой, производила сильное впечатление, обладала шармом и привлекательностью яркой личности. Будущее было для нее вызовом, и это действовало вдохновляюще.