Я открываю дверь Фреду – очкастому, прыщавому, улыбающемуся Фреду.
– Друг мой, – говорю я.
Долгая пауза.
– Друг мой, – отвечает он.
Как здорово встретиться снова.
Долгая пауза – из песни группы «The Go-Betweens» «Друг по рок-н-роллу», которая часто звучала в маминой машине, когда мы ехали из школы домой. Там между двумя строчками оч-чень долгий проигрыш, и маленькими мы почему-то принимались ржать в ожидании второй строчки.
А потом мама тоже начинала смеяться и говорила:
– Имейте уважение. Это одна из моих любимых групп.
Меня бросает в озноб при мысли, что тогда она была по-настоящему счастлива, а сейчас – беспечно улыбается при мне и мрачнеет, когда считает, что я ее не вижу.
Я делаю шаг назад и впускаю Фреда.
Он сразу чувствует запах.
– Чувак, дело дрянь. Я думал, ты преувеличиваешь.
– Плохо только первые пять минут, потом принюхиваешься.
Мы задерживаемся в холле, где слышится мамин голос – она говорит по телефону.
– И на что я должна его кормить? Он растет. И это все равно расходы, Роб, хотя он ходит в школу.
Мы с Фредом переглядываемся. Я кашляю. Будь на его месте кто-нибудь другой – сгорел бы со стыда.
– Потом образуется, – шепчет он. – Первые несколько месяцев – хуже всего.
Мы направляемся в гостиную на первом этаже. Здесь – как в музее. Как будто один огромный дом поглотил содержимое трех других.
Поведя рукой в сторону заставленной каминной доски, я говорю:
– Произведения искусства, Фред, наслаждайся.
– Да-да, благодарю, потому что носу не до наслаждений.
Я отдергиваю полинялую бархатную штору, чтобы сцена была лучше освещена.
Фред оглядывается.
– Боже мой, сроду не видал столько… хлама.
Я принимаюсь объяснять.
– Лаковые стулья эпохи Регентства в японском стиле с голубиными сиденьями…
– Это когда же было Регентство в японском стиле?
– Это мебель лакировали в японском стиле. А голубями…
– Набивали подушки.
– Их перьями. Само собой, мертвых голубей в сиденьях не было.
Фред пихает меня.
– Это я допер, мозгокрут.
Нет ничего приятнее, чем выглядеть дураком в глазах друга. Приятнее только видеть Эстель. Так странно, что Фред ничего не знает про меня и про нее. Я пока не готов рассказать ему.
– Вот английский столик «Пембрук», по периметру инкрустированный самшитом. А эта пузатая фиговина – чайная шкатулка а-ля Буль, – говорю я, вспоминая объяснения Поузи.
– Из чего этот буль-буль? – интересуется Фред.
– Из панциря черепахи, инкрустированного латунью. Буль – так звали чувака, придумавшего этот стиль.
– Ясненько.
– А теперь зацени это. – Я подвожу Фреда к столу-бюро. – Рококо, золоченая бронза, и загляни-ка под него…
Фред опускается на пол и смотрит под стол.
– Изнутри плохо отполирован. Совсем шершавый, – говорит он.
– Это бесспорный признак того, что он настоящий. У подделок внутренняя сторона более гладкая.
– Сколько стоит?
– Пятьдесят кусков с гаком.
Я улавливаю ход его преступных мыслей.
– Можем его загнать, заменить на копию, сделать фальшивые паспорта, купить билеты до Лос-Анджелеса, состряпать фальшивые права, с ветерком прокатиться по Америке до Нью-Йорка и вернуться к началу десятого класса. Что скажешь?
– Есть одна загвоздка – мы не сможем состряпать фальшивые права.
– Ты представь, бескрайние просторы…
– Хочешь посмотреть мою комнату?
– Ну да.
Мы идем наверх. Следом трусит Говард.
Моя спальня на верхнем этаже в задней части дома. В ней два больших створных окна, а прямо за ними – дерево. Пока Фред проверяет Говарда на знание команд – у того в активе «сидеть» и «кувырок» – и знакомится ближе, я думаю о том, что, будь это кино, я бы в какой-то момент обязательно вылез из окна и спустился по дереву. Но это жизнь, и мне совсем не хочется сломать себе шею, поэтому я хожу по лестнице. Можно подумать, я живу настолько бурно, что вынужден постоянно удирать и все такое. Мама была бы счастлива, отпросись я куда-нибудь – она сама отвезла бы меня туда. Ее гложет чувство вины, потому что мне пришлось сменить школу из-за нашего финансового краха. Потому что я умный и т. д. Тут углубленное обучение, там ускоренное. Ну, сами знаете.
Но за то время, пока я пребывал в спячке на скрипучей железной кровати, погребенный под горой старых пуховых одеял и орошая горькими слезами их полинялые узоры, я понял, что это – мой большой шанс сменить имидж и впредь держать ум при себе. А ускориться я всегда смогу частным порядком или даже немного притормозить. Круиз, побережье, поплескаться в воде – стоп, лишь бы не утонуть.
Фред щелкает пальцами у меня перед глазами.
– Очнись, у тебя вид как у зомби, – говорит он.
– Что?
– Я спросил, как себя ощущаешь насчет завтра.
– Дерьмово.
Фред кивает.
– Мне жаль, что пришлось уехать. Ты уже говорил с отцом?
Я мотаю головой.
– Дело не в том, что он гей. А в том, что он ударил в спину и – расстроил маму…
Фред понимает.
– Я знаю, что ты – не гомофобское быдло, Дэн.
– Просто так дико – мой отец.
– Понимаю.
– Мой отец – гей… – в моем голосе слышится потрясение. До меня еще не окончательно дошло, но возможность произнести это вслух дает облегчение.
– Я пока был в Лондоне, покопался немного. Такое случается чаще, чем ты думаешь. Ну, когда родитель с виду гетеросексуальный.
Для Фреда нет запретных тем. По складу ума он ученый. Всегда радостно хватается за хлороформ и начинает вскрытие. Но у меня все еще саднит, и я знаю, что он это понимает. Приоткрывает дверь, но не вламывается.
– Заходи после школы, если захочешь. Я иду только во вторник. План «Б» считает, что мне нужно постричься.
– Она ошибается, – говорю я.
– Я тебе кое-что привез. Только сильно губу не раскатывай. Это карандаш из Британского музея.
Я улыбаюсь, но сейчас при мысли о завтра меня начинает всерьез подташнивать. Я знаю, что Эстель ходит в мою новую школу, потому что тогда, в первый раз, увидел ее в школьной форме. А вдруг мы в одном классе? Что лучше: ужас или разочарование?