3

Я просыпаюсь, и сразу реальность накрывает меня снова, как волной. Бум! Хук в живот – там, гадко ухмыляясь, засела злоба. А рядом с ней – тоска, вниз тянет кирпичом. Три недели, как папа ушел, а мы с мамой переехали в дом ее двоюродной бабки Аделейд. Ныне покойной. Здесь страшный дубак. Середина зимы, разгар каникул. Пальцы так окоченели, что невозможно сжать их в кулак.


Окна приходится держать открытыми – из-за запаха. Обогреватели – на крайний случай, из-за финансов. Оттаиваю я только в постели, и жуть как медленно, потому что электрические одеяла – в прошедшем времени.


Здесь шесть спален – вместе с той, где умерла Аделейд. Та дверь закрыта наглухо. Я выбрал себе комнату не задумываясь – наименее вонючую и, с тех пор как мы въехали, преимущественно нахожусь в постели. Как будто тело приказывает мне впасть в спячку, и я повинуюсь. Отпадное могло бы выйти сочинение на тему о том, как я провел зимние каникулы.


И еще выяснилось, что дом вовсе не принадлежит нам. Мама унаследовала его в пожизненное пользование. Когда она умрет, дом достанется не мне, а Обществу охраны исторических зданий.


Так что умри она в ближайшее время, я окажусь на улице. Или с отцом. Думаю, тогда нам придется начать разговаривать. Жаль, что она не может продать дом. Он стоит кучу денег. Я видел цены в витрине агентства по недвижимости.


До кучи, наследство с обременением – в старой конюшне на заднем дворе живет какой-то чувак. Очевидно, это тоже по завещанию. Мы с ним пока не встречались. Он в отъезде.


Не сказать, чтобы мама была в восторге от такого расклада. Но, как она сама говорит, по крайней мере есть крыша над головой. Могло бы и того не быть. У нас нет ни гроша. Даже машины не будет, когда в конце месяца закончится аренда.


Можно подумать, у нас есть деньги на бензин.


Была надежда, что Аделейд оставит маме наличные, но не обломилось. Деньги отошли Национальной галерее, которая вряд ли нуждается в них так же сильно, как мы.


В адвокатской конторе нам передали единственную вещицу – шкатулку из черного дерева. У мамы загорелись глаза, но я сразу заметил, какой у адвоката смущенный вид, и знал, что она не найдет там то, на что рассчитывала.


– А где бриллианты? – наконец спросила мама.

– В скупке.

– Им там самое место, – сказала она.


В шкатулке оказались стеклянные бусинки – прозрачные с белыми прожилками, деревянная катушка с оранжевыми нитками, картонные железнодорожные билеты, девять золотистых булавочек, несколько медных монет в один и два цента и дюжина резных фигурок насекомых и животных.


– Это, я полагаю, на добрую память? – поинтересовался адвокат, каждой полоской своего костюма выражая сострадание.


Мама улыбнулась.

– Ими я играла, когда была маленькой. Выкладывала в ряд на подоконнике.


Во были времена. Хорошо, что меня не угораздило родиться тогда.


Адвокат кашлянул, поправил манжеты и украдкой взглянул на часы. Ему явно не терпелось огорчить других клиентов.


– Хотите оспорить завещание? – спросил он.

– Ну что вы! Аделейд была совершенно в своем уме.

Адвокат явно обрадовался. Кто бы мог подумать, ему же достанется меньше денег, но он, судя по всему, считал, что мама дала достойный ответ. Я был того же мнения.


Еще нам достался пес. Говард. Хотя, строго говоря, в ценностном отношении он скорее убыток, потому что его нужно кормить.

Мама – при всем своем достоинстве – была в бешенстве. Пришлось по пути домой сказать ей, чтобы сбросила скорость. Штрафы за нарушение правил дорожного движения нам сейчас не по карману. Да, конечно, мы в открытом море без спасательного круга, но умирать пока не хочется. Мама как-то страшно порыкивала сквозь стиснутые зубы.


– Хочешь поговорить? – спросил я. Явно надеясь, что она откажется.

– Поговорить? А как же! Только я не вижу смысла, Дэн, – сказала она. Я понял, что она имеет в виду смысл жизни, существования и т. д., а не разговора. Ей требовался жизненный совет. А у меня с ними, к сожалению, было не очень.

– Ну, по-моему, стакан всегда наполовину полон, разве нет?

– Это когда в стакане что-то есть, – ответила она. – А у нас он, увы, пустой.

– Есть дом.

– Ну да. Больше похож на мавзолей, конечно, но все же не на улице.

Уровень стресса: сверхвысокий. Она напоминала банку с маринованными огурчиками – злобно бродившими огурчиками, готовыми вот-вот сорвать туго закрученную крышку.

– О чем ты думаешь? – спросила мама.

– Об обеде.

Она застонала. Хорошо, что не зарычала.

Хорошо, что не на улице. Все могло бы быть хуже. Хотя куда уж хуже.

* * *

Наш нынешний дом – массивный двухэтажный особняк в стиле викторианской неоготики – стоит в центре квартала из пяти домов блокированной застройки. Его фасад, словно обрезанный гигантскими фестонными ножницами, возвышается над соседними домами. На втором этаже – балкончик на кирпичных столбах со злобными малютками-горгульями: опираясь на локотки, они выглядывают отовсюду, глумливо усмехаются и строят рожицы. Он есть в книге про архитектуру Австралии – именно этот дом. Там его называют «выдающимся образцом». В доме очень мрачно – впору снимать ужастик. Красные кирпичи почернели от времени или от грязи, а может быть, и от того и от другого.


Въехали мы за пять минут.

В тот день я впервые увидел Эстель.


Невидимый за прозрачными шторами, я стоял в эркере, мечтая оказаться где угодно, лишь бы не здесь, вернуться на два месяца назад, обладать способностями мутантов и изменить ход истории, когда она прошла по улице, отрешенная и не подозревающая о том, какие сейсмические сдвиги порождает в моем сердце каждый ее шаг.


Эстель остановилась перед нашим домом и внимательно посмотрела на голые ветви платана у тротуара. А затем, убедившись, что ее никто не видит, стала кружиться, прижимая руку к глазам и глядя в обрамленное ветками небо.


Потом она зашла в соседний дом – чуть пошатываясь от головокружения, улыбаясь и унося с собой мое сердце.


Ей нравится такое небо.

Загрузка...