«Приезжайте отметить коллективное вступление в средний возраст с женщиной настолько старой, что она заставит вас почувствовать себя молодыми».
Я провожу пальцами по бумаге густого кремового цвета с тиснением в виде бабушкиного герба. Три льва, удерживающих корону. И если не каллиграфия, то герб уж точно прямо говорит: «Мы важные люди».
Что ж, стоит признать – деньги Grand-mère[4] тоже кричат об этом.
Мне нравится этот герб. Я использую его в качестве заставки на рабочем столе своего стационарного компьютера.
Средний возраст, хотя… разве сорок – это средний возраст? Конечно нет. Это про пятьдесят, верно? Или, по крайней мере, про сорок пять. Впрочем, предоставим Grand-mère возможность пустить шпильку в наш адрес.
В любом случае, сорок мне исполнилось два месяца назад, Викс – полгода, Арабель – два года назад. Она – бабуля нашего небольшого коллектива, и благосклонно принимает это звание. Наверное, потому что сногсшибательна и все еще способна кружить головы. Не говоря о том, что выглядит максимум на тридцать два. А Джейд – малышка. Ей только тридцать девять. Завтра у нее день рождения, и мы все вместе соберемся в шато. Джейд просит не изменять традиции: она хочет чего-то скромного, однако мы планируем грандиозный прием. Вернее, я. Именно я планирую подобные вещи, но скажу, что это от всех нас. Сороковой день рождения заслуживает большого сюрприза. Хотя в свое время, когда я сказала, что не хочу для себя ничего пышного, Джейд устроила мне уютный званый ужин в своем доме в Хэмптонсе. С перепелами. Почему-то воспоминание об их вкусе опять вызывает у меня раздражение.
– Мама. – Нежные пальчики Милы трогают меня за плечо. – Мы уже на месте?
– Пока нет. – Я с нежностью смотрю на прекрасное, наивное личико моей четырехлетней дочери: светлые волосы, как у меня, большие голубые глаза, как у Оливера. Дети взяли от нас все лучшее – и она, и Чейз. Вполне заслуженно. В конце концов, результат оправдал наши усилия. – Мы все еще снижаемся, ангел. Почти на месте.
– Ну, когда мы приедем во Францию, – Мила произносит это со среднезападным акцентом своего отца, – можно я сфотографирую мир?
– Конечно. – Я искренне улыбаюсь Оливеру, сидящему по другую сторону от дочери, хотя у меня сводит живот. Оливер улыбается в ответ, обездвиженный нашим спящим полуторагодовалым сыном Чейзом, которого все еще можно перевозить на руках. Я знаю, что позже мы будем цитировать друг другу фразу «сфотографирую мир», удовлетворенно кивая, глядя на созданных нами прекрасных людей.
Мила снова сосредотачивается на козочках, которых раскрашивает в своей книжке-раскраске «Прованс». Я нашла ее в одном из тех нишевых франкофильских магазинов в Уильямсбурге, где толпятся бруклинские родители, чтобы приобщить своих детей к культуре.
Я снова смотрю на приглашение, в который раз перечитывая странную фразу, нацарапанную чернилами на французском, прямо под каллиграфической надписью. Ее перевод гласит: «И, Дарси, я должна поговорить с тобой о своем завещании. Напомни мне, если я забуду».
Завещание Grand-mère? Страх съедает меня изнутри. И почему она должна о нем забыть?
В девяносто четыре года ее память по-прежнему исключительна. Она помнит каждую горничную и десятки их проступков. Всех моих друзей – и их проступки тоже. Ее плохие воспоминания всегда были важнее хороших. Но мы не виделись целый год. Может, ситуация ухудшилась? Мы не общаемся по телефону. Grand-mère не доверяет ни телефону, ни Интернету. Она доверяет письмам. Письма – это цивилизованно. (Факсимильный аппарат, как ни странно, разрешен. Вот почему я единственный человек в районе большого Нью-Йорка, у которого он все еще имеется.) У Grand-mère много убеждений, и она ожидает, что все вокруг нее будут разделять их.
Почему Grand-mère предложила мне и моим подругам эту поездку? Этот вопрос крутился у меня в голове в течение нескольких недель, с тех пор как она позвала нас. В последний раз она собирала нас вместе почти двадцать лет назад. Ей, конечно, нравятся мои друзья. Мы обычно посещали ее замок по выходным, пока учились за границей. Но это было давным-давно. И почему приглашены только женщины? Без мужей? Без детей?
Остальные думают, что приглашение безобидное – пожилая леди ищет развлечений. Но я знаю ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенной – за ним кроется нечто большее.
Я отворачиваюсь к иллюминатору, чтобы полюбоваться видом, но по пути отвлекаюсь на растрепанные волосы Милы, едва заметный пушок Чейза и густые черные волосы Оливера. Он недавно сменил прическу – сбрил виски. Я думаю о тысячах раз, когда мои руки запутывались в волосах мужа. Мне нравится смотреть на мою семью, на всех троих. Один. Два. Три. Радоваться, что они есть. Вспоминать. Волосы превращаются в любовь, превращаются в секс, превращаются в… более темные вещи тоже.
Однако сейчас я жадно впитываю открывающийся вид. Мы почти в Авиньоне, вот только все как-то не так. Меня переполняет разочарование, но не удивление. Я ожидала притупления влияния, которое это место оказывало на меня. Я как наркоман, который слишком часто прибегал к своему наркотику. Сейчас уже не найти достаточно большой дозы, чтобы заставить меня забыть. Раньше первый же взгляд на деревья внизу ободрял меня, но теперь, когда облака рассеялись и зелень сменилась коричневым, я чувствую себя одинокой лодкой, болтающейся без якоря в открытом океане.
Несмотря на то, что Оливер и дети не были приглашены, мы решили устроить из поездки семейный отдых. Они останутся в городе и займутся своими делами, а затем, после встречи с друзьями, мы все отправимся в Париж. Это стало небольшим камнем преткновения между мужем и мной, потому что наши финансы совсем не благоприятствовали подобному путешествию. Он упорствовал, заявив, что поездка вряд ли уменьшит наш долг по кредитной карте. Что пугающе верно. Но, в конце концов, Grand-mère покрыла большую часть дорожных расходов. И я испытываю огромное облегчение, хотя и буду в первый раз в жизни ночевать вдали от своих детей, но всего лишь в нескольких милях, а не за океаном. Джейд решила приехать без своей семьи, потому что ее дети подросли и сейчас находятся в лагере, а муж является директором венчурного фонда, что означает круглосуточную работу. Викс недавно пережила разрыв, и у нее нет детей. Арабель, тоже бездетная, живет в Ницце со своим мужем, который остался, чтобы управлять их отелем, одним из самых шикарных на юге Франции. Сегодня она прибудет в Сен-Реми.
Меня могло бы обидеть, что Grand-mère не хочет видеть собственных правнуков, но что толку? Бесполезно переживать, если ничего нельзя исправить. Это убеждение я переняла непосредственно от нее. Насколько я помню, ей потребовалось немало времени, чтобы научить меня этому. Мне было шесть, мы пили чай, и у меня от напряжения дрожали руки, потому что я старалась ничего не пролить и не оставить крошек на старинном парчовом диване.
Мы снова соберемся впятером. Grand-mère и ее девочки. Так она обычно говорила с невероятной нежностью, какую я редко замечала в ее словах. И эта нежность была направлена не на дедушку, отца или меня. Она была адресована моим друзьям. Или, вполне возможно, только Викс – ее прекрасной, драгоценной Виктории.
Интересно, смогу ли я это сделать?
Я – мать. Джейд недавно упрекнула меня в том, что я чересчур серьезно воспринимаю этот статус. Она не хотела меня ранить, но слова причинили боль. Я знаю, что воспринимаю материнство как главную свою характеристику, то, что определяет меня. До этого я была пуста, а появление детей наполнило мою жизнь.
Но Джейд зачатие далось легко. Сразу, как она отказалась от противозачаточных, когда они с Себом особо не старались, но и не отказывались от попыток. От этих «ой-я-так-быстро-забеременела» у меня до сих пор непроизвольно сжимаются кулаки.
А потом, сразу после того, как у нее снова начались месячные, когда Си не было и года, они зачали Лакса. Я всегда радовалась за Джейд, не поймите меня неправильно. Хотя, даже убеждая себя таким образом, я понимаю, что под радостью за подругу скрывается нечто большее, что я не желаю разглядывать. Просто Джейд относится к тому типу людей, которые думают, что жизнь подчиняется их воле. И поскольку она так считает, так оно и происходит.
В то время как я склонна считать, что жизнь – это колода игральных карт. И вы не можете выбрать, что будет в руке, но можете выбрать свою игру.
Эта неделя с Grand-mère и моими друзьями – моя рука. И у меня есть план. Единственный вопрос в том, хватит ли у меня мужества довести его до конца.
Самолет резко снижается, и у меня сводит желудок, взгляд останавливается на Оливере. Он одаривает меня легкой улыбкой, подчеркнутой ямочкой на левой щеке. Той самой опьяняющей улыбкой, из-за которой чуть более десяти лет назад я потеряла голову. Раньше я думала, что она означает: «Я хороший человек. Я буду любить тебя и заботиться о тебе до конца».
Думаю, в ста процентах случаев мы видим только то, что желаем видеть.
– Почти на месте, – произносит Оливер одними губами. Я делаю над собой усилие, изображая подобие улыбки.
Затем его глаза закрываются, голова склоняется к иллюминатору, и я знаю, что мой муж собирается вздремнуть. До приземления десять минут, но он постарается использовать это время максимально продуктивно. Оливер чемпион по засыпанию – быстро, крепко и надолго, его трудно разбудить. Полная противоположность мне.
Мои пальцы нащупывают телефон. Я сразу открываю семейный альбом, листаю снимки, пока не натыкаюсь на конкретную фотографию. Дети в праздничной одежде, держащие шоколадных кроликов, Чейз скалит зубки, намереваясь отхватить фигурке голову. Чейз – мой чудо-ребенок во многих отношениях, переживший операцию на открытом сердце еще новорожденным. Если бы фотографии могли говорить о количестве просмотров, то по этой можно было бы определить, что я по меньшей мере тысячу раз открывала ее, увеличивала масштаб, разглядывала, пока у меня не начинали болеть глаза от яркого света экрана. Мои дети рядом, прямо здесь, и все же мне нравится вспоминать недалекое прошлое и глядеть на их прелестные личики. Фото сделано всего несколько месяцев назад, когда все было гораздо проще.
Внезапно я обретаю уверенность. Я могу это сделать. Могу – и сделаю.