17 октября 1849
Дориан в полнейшем изнеможении вернулся в свою комнату. Тело его болело, ноги казались необыкновенно тяжелыми, ломило кости. Он ощутил себя вдруг древним стариком, которого спустя неделю, проведенную в гробу, подняли на ноги и заставили ходить. Тяжела была и его голова. Странные мысли стучались в воспаленном мозгу, какая-то неземная тоска стягивала его ребра. Он вспоминал то бледные волосы Клариссы, то горящие глаза Джины, он думал, что было бы, наверняка, прекрасно посидеть за чашечкой чая с милейшей соседкой и ее матерью, но воспоминания о крови, что омыла его руки фонтаном алого огня, вызывали в нем чувство страшного всесильного торжества, счастье благоговейного созерцания. Он ни о чем не жалел, убеждая себя в том, что обязан был испытать восторг и ужас своей первой расправы. Что-то внутри него менялось, расцветало, расправляло крылья, осторожно трепетало и подпевало шипящему голосу, доносящемуся из недр земли.
Дориан не мог спать. Он лежал в постели, не шевелясь, не смыкая глаз, чуть дыша. Он был одновременно подавлен и восхищен, он был напуган, он переживал в себе столько всего несовместимого, что его раздирало на части.
Дориан глядел на свое отражение в зеркале. Сейчас, в этот ранний тихий первый час рассвета лицо его, бледное, ровное, казалось сотканным руками альвов из шелковых нитей тоньше легчайшей паутины. Свет пронизывал его, плавя, как легкие пластины воска.
Он глядел в зеркало, как в омут. Он читал свою душу в тонких чертах глядящего на него совершенного лица. И что только в эти мгновения не перешептывалось внутри него: слабость, боль, ненависть или тот острый осколок, что втиснулся в глубокую яму его сознания. Кто-то из собравшихся слуг человеческой души вдруг спросил у него тихо о том, что за миссия его достойна. И Дориан онемел, когда в уме его родился безумный ответ. Но он не посмел назвать его вслух, он не поделился им со своим сердцем. Он вздохнул мучительно сладко, воспаляя горящую кровь, плескавшуюся в голове, и замер, позволяя седому рассвету топить свое лицо в холодных распыленных пластах солнечных лучей.
За окном струился листопад.
В полдень в дверь комнаты Дориана постучали. Он встрепенулся и вспомнил, что не держал во рту ни крошки со вчерашнего обеда. Он с трудом поднялся на ноги и добрался до двери. Отворив ее бледной, как плеть опустившейся тут же рукой, он расслабил ноги, соскальзывая на пол по косяку.
– Что случилось, Дориан? – спросил перешагнувший порог Джонатан. Он склонился над его лицом и коснулся холодных пальцев художника, и взял его за руку, пытаясь отогреть. – Выглядишь так, как будто бы умер позавчера. Я как раз зашел спросить о твоем самочувствии, но его ухудшение налицо. В чем же дело?
– Не мог уснуть этой ночью. – прохрипел художник, лбом упираясь в холодный дверной косяк.
– В таком случае, я настоятельно советую тебе спуститься к чаю. Не лишним будет и вздремнуть часок-другой. Кстати говоря, одна очень милая девушка интересовалась тобой, Дориан.
– Кларисса.
– Именно так. Пожалуй, мне следует помочь тебе подняться. – Джонатан обнял Дориана за плечи и помог ему встать. Обессиленный художник, опираясь на друга, вскарабкался на ноги.
– Благодарю, Джонатан. – произнес он необычайно подавленным голосом. – Нам действительно следует спуститься.
– Так не медли, Дориан! – Джонатан выдвинул его на лестницу и легонько подтолкнул. – Не заставляй нас беспокоиться о тебе! Иди!
Дориан чуть было не покатился кубарем вниз. Он обеими руками ухватился за перила и замер, тяжело дыша, прикрыв воспаленные глаза, пытаясь восстановить равновесие. Спустя минуту головокружение спало, приятной прохладой сжало легкие. Он смог открыть глаза и идти. Оставшиеся ступени он преодолел с успехом, потому как чем ниже он спускался, тем более свежим становился воздух, тем более освещенным оказывался мир вокруг.
Джонатан, медленно следовавший за ним, приметил за собой не свойственное себе беспокойство и был крайне удивлен этим. Он не помнил, чтобы когда-то о ком-то так волновался.
Дориан добрался до столовой и встал в дверях, разглядывая на стене напротив свою недавнюю фреску. Ему вдруг стало спокойно от того, что он нашел ее идеальной. Он помнил, с каким вдохновением он писал ее, вкладывая душу самой райской природы в каждый мазок, как боялся нарушить гармонию и величие непостижимого чуда. Он трепетал от восторга, расписывая цветы и деревья, налитые золотом и чернотой. Он поклонялся красоте, которую создал своими руками и мыслью. Как и кровавый портрет на полу гостиной того отдаленного поместья.
– Мистер МакФарленд! – откуда-то вдруг совершенно неожиданно перед ним оказалось лицо Клариссы. Она была болезненно бледна, изнурена, и тяжело, быстро дышала. Дориан чувствовал, как быстро бьется ее сердце.
– Я работал всю ночь. – прошептал Дориан, ощущая иглы голода в желудке и тошноту. – Я устал и просто умираю, как хочу есть…
– Проходите! Стол давно накрыт. – Кларисса холодной влажной рукой дотронулась до пальцев Дориана, но быстро отдернула руку, жестом приглашая его проследовать в столовую.
Джонатан медленно вошел в столовую и сел напротив Клариссы, задумчиво рассматривающей лицо его болезненно бледного друга. Она поражала его своей совершенно нечеловеческой красотой: сплетенная из света и снега, с бледными волосами и ресницами, с кожей, лишенной краски, в белоснежном платье, с тонкими руками и длинными пальцами. Лицо ее скрывалось за маской белизны, но совершенно ясна оставалась его красота. В сумеречном холоде осенних дней Кларисса казалась лучом солнца, пробившимся сквозь тучи.
Он глядел на нее, не отрываясь, и в глазах его все становилось ярче, он мог различить даже малейшее пятнышко тени на ее белоснежном плече, он замечал таинственные изгибы ее побледневших губ. Он не мог заставить себя оторваться. Едва ли чувство схожее с этим когда-либо тревожило его сердце. И он готов был убить его в себе, разорвать на части, но отрицать было выше его сил.
После ланча, оставив Клариссу в гостиной, Джонатан и Дориан поднялись обратно на свой чердак, чтобы обсудить недавние события. Джонатан не прочь был бы задержаться внизу, но то, что беспокоило его с первой минуты его сегодняшней встречи с другом более не терпело отлагательства.
Джонатан уселся в кресло, закуривая сигарету, и долго глядел в темные глаза художника. На губах его показалась нервная нессиметричная улыбка, от которой ничто и никогда не смогло бы избавить его экзотичное лицо, но быстро сошла, сменившись беспокойством.
– Ты мой друг, по меньшей мере, сильно взволнован. Более того, я бы без преувеличений мог сказать, что недавно что-то страшно потрясло тебя. – произнес Джонатан, выпуская изо рта дым. – Ты бледен, глаза твои воспалены. Понимаю, ты не спал всю ночь, но по какой причине? Где ты был, Дориан? Точно не писал картины, даже и не пытайся лгать.
– Не спрашивай, умоляю, не спрашивай! – Дориан нервно плеснул себе вина. – Я узнал слишком много и столько же точно увидел. Я впечатлен, но и испуган до полусмерти.
– И не поделишься со мной своими впечатлениями? – горько усмехнулся Джонатан.
– Прости, никак не могу этого сделать. – Дориан глотнул вина, и от алкоголя, как от яда, у него вмиг потемнело в глазах.
– Тогда я расскажу тебе то, что разбудило меня сегодня с восходом солнца. Я расскажу тебе невероятное. Ты можешь не верить мне, но это действительно произошло. – Джонатан нагнулся к Дориану. – Вчера ночью была зверски убита моя богатая молоденькая соседка по имени Матильда Ланвин. – почти прошептал он. – Ее тело покромсали на куски и выложили на полу гостиной ее потрет. Ее собственной плотью, можешь вообразить? Но! Никаких улик, указывающих на преступника, кроме, разве что, вот этой вещицы. – Джонатан вмиг стал серьезным и исподлобья поглядел на Дориана. Он выставил вперед правую руку и разжал кулак. На его смуглой ладони покоился обрывок бумаги с легким карандашным наброском. Капли крови пропитали его, но почерк художника оставался ясным – легкость в линиях, бесконечная жизнь, запечатленная несколькими движениями. Джонатан положил улику перед другом и отстранился, вновь набирая в рот дым, пристально глядя в потолок, нахмурив густые брови. – К счастью, я вовремя оказался там. – добавил он.
Дориан похолодел.
– Это твое, не так ли? – Джонатан, нервно бросил сигару в пепельницу и вдруг необыкновенно побледнел.
У Дориана уже в который раз потемнело в глазах. Пальцы его свела судорога, но он смог схватить бумагу и сжать ее в ладони. Он поспешно засунул ее в карман и сделал нервный глоток вина. Терпкая горечь иглами разошлась по телу и ударила в мозг.
– Но как это оказалось там? – протянул Джонатан, будто бы обращаясь не к Дориану, а к кому-то третьему, невидимому, замешанному в этой истории.
– Я не знаю… – хрипло прошептал Дориан. – Не знаю…
– Нет! – вдруг вскинулся Джонатан. – Ты знаешь! Ты знаешь, черт возьми! – он ткнул пальцем Дориану в грудь. – Что ты делал там?
– Я не был… там…
– Ты лжешь!
– Я ничего не знаю! – Дориан вжался в кресло. В голове его вертелся жуткий калейдоскоп того, что он увидел этой ночью, того, что он сотворил, того, как вмиг он был сломлен чужой волей. Он помнил кровь на своих руках, кровь на полу и под своими ногами, боль несчастной жертвы и ее предсмертные крики, ее муки. Он помнил сердце, которое держал в своих руках, бьющееся, живое сердце, и он держал его до тех пор, пока оно не перестало отчаянно трепетать, цепляясь за жизнь.
– Дориан! – вскричал Джонатан. – Объясни мне, как это могло оказаться там! Объясни мне! Черт, что за чудовищная улика, Дориан! Что, что ты делал этой ночью? Я не был готов к этому разговору, Дориан, я не собирался повышать на тебя голос, я мог бы забыть о своей находке, но твое болезненное состояние, твое подозрительно болезненное состояние заставило меня вспомнить. Я держал себя в руках, я отвлекся на эту прекрасную леди, я отвлекся на твое недомогание. Но сейчас, сейчас, как ты видишь, я сорвался. Я должен был спросить, я должен был! Ответь мне прямо сейчас, глядя мне в глаза, ответь мне, черт возьми, честно! Что все это значит?
– Ты стал слишком нервным, Джонатан… – пробормотал Дориан. – Что с тобой случилось?
– Я расскажу тебе, что случилось, когда ты объяснишь мне это! – он снова нервно подкурил еще не остывшую сигару.
– Могу уверить тебя в том, что это недоразумение, что этот нелепый листок бумаги мог пропасть из моего блокнота задолго до вчерашней ночи. Кто знает, быть может лишь волей случая он попал в этот несчастный дом. Кто знает, как? Забыл ли я его на барной стойке? Потерял в парке? Подарил случайному прохожему? – Дориан запнулся, и Джонатан с сомнением поглядел на него, не выпуская из рук сигареты. – Кто знает, кем был этот убийца и на что он пошел, чтобы отвести от себя подозрения? Как известно, наше общество славится своей жестокой изобретательностью. Уверяю тебя, Джонатан, я не имею никакого отношения к этой трагедии. – краска вернулась к Дориану вместе с враньем, показавшимся ему весьма правдоподобным.
Джонатан задумался на секунду. Очевидно, Дориан ему врал, но он решился ему поверить, решился поверить, чтобы только забыть о своих подозрениях. Он не желал представлять своего друга убийцей.
– Но, где же смысл в этом убийстве? Чего ради совершать подобное? – почти прошептал Джонатан, не отрывая взгляда от лица своего друга.
– Смысл есть. – ответил Дориан с внезапной жесткостью в голосе. Осторожность покинула его, и он едва не решился после всего признаться в содеянном.
– И в чем он? – взгляд Джонатана замер на тонких напряженных пальцах Дориана, которые слегка стучали по столу.
– Поддерживать в себе силы. – прошептал Дориан.
Глаза Джонатана расширились.
– Поддерживать силы? – прошептал он. – Ты говоришь поддерживать силы? – он приподнялся с кресла, вдыхая воздух и с шумом выдыхая. – Признай, ты убил ее!
– Одна улика еще не доказательство преступления. – Дориан исподлобья глядел на Джонатана.
– Я промолчу. Улика скрыта. Скажи спасибо, что именно я был первым, кто ее обнаружил. – Джонатан вдруг выпрямился и растрепал взмокшие от волнения волосы. – Ты останешься на свободе. Но я вернусь завтра, и ты расскажешь мне, где и с кем ты провел прошлую ночь. – он направился к двери, но остановился на пороге. – Дориан, этой улики могло быть более, чем достаточно. Но я верю тебе, и прошу взамен только правды, какой бы она ни была. – Дориан коротко кивнул и долгим взглядом проводил друга, вновь оставаясь в одиночестве, медленно топившем его сознание.