16—17 октября 1864
Джина вела Дориана за собой, углубляясь во мрак туманных опустевших улиц. Они крались подобно теням, и темнота скрывала их силуэты, и туман сопровождал их, стелясь по земле.
Дориан продрог. Холод ночи убивал его, и видения полусном возникали перед его глазами. Сейчас, вдалеке от любого тепла и света, среди безразличных переулков, прошлое казалось ему иллюзией, а все, что он знал о себе – ложью. Он следовал за Джиной, отдавая себе отчет в том, что ему придется совершить. Джина не сказала ему еще ни слова, но он знал, он видел ту цель, к которой вела его эта ночь, провожая меж каменных стен, сдавливая горло. Туманные видения сопровождали его, и в каждом из них он видел смерть.
Джина не произносила ни звука. Она мелькала впереди темным силуэтом, чуть слышно ступая по мокрой мостовой и сопротивляясь проникающему под одежду холоду. Ее старые раны болели сейчас, особенно остро ощущая непосредственную близость той цели, что казалась когда-то недостижимой.
Теперь, когда истина так близко, когда избавление рядом, она не позволяла себе допустить ошибки. Разум ее был затуманен и неясным представлялось будущее, и впереди она не ощущала света – лишь болезненную агонию, но цель ее была определена, и каждое ее движение приближало ее к ней.
Едва ли она помнила, как долго стремилась обрести то, что так страстно пылало вне досягаемости ее власти. Теперь она готова разрушить последние призрачные преграды – последние слабые и иллюзорные попытки защитить то, что защитить невозможно.
Она умела получать желаемое, пусть каждый шаг и стоил ей тысячелетия. В вечной борьбе, когда она становилась то зверем, то жертвой, боль была не единственным, что она научилась терпеть. Сильнейшее ее оружие – время, и она желала заполучить его живое воплощение, чтобы последний осколок в игре оказался в ее руках.
Она ощущала, как растет сомнение в душе ее спутника, и каждая темная его мысль была ей знакома. Все, что в эту секунду могло помочь ему – ее сострадание, но она не могла допустить этой слабости тогда, когда великая сила оказалась в ее руках. Он шел во тьму, ослепленный ее тайной глубиной и мерцающими гранями, не осознавая ту цену, что придется заплатить за свое повиновение и свою слепоту.
– Где нынче свет, там будет тьма. – прошептала Джина, когда Дориан остановился, различая огонек в окне. – Обходи стороной этот обман. – она пошевелила пальцами, и тот погас, замерев от внезапного холода. Джина увлекла художника за собой, и, когда путники ступили в непроглядную темноту, на кончиках ее перчаток вспыхнули ледяные синие огни, мертвенным сиянием освещая путь.
Они завернули в переулок и притаились, расслышав шаги. Из-за угла вывернул бродяга и, заметив путников, преградил им путь. В его руках блеснул нож и ожидаемые угрозы стали срываться с его уст. Едва бы Дориан осмелился ослушаться приказов этого полуночного вора, не имей он при себе оружия, но с пистолетом, который его рука сжимала в кармане он ощущал превосходство. Едва бродяга сделал шаг, как холодное дуло оказалось у его виска.
Художник вздрогнул и застыл на месте.
Сквозь толщу времени просочились воспоминания. В один из зимних месяцев, в пору холодных снегопадов, он вспомнил смерть на этих переулках. Дориан закрыл глаза, и увидел кровь, дымящуюся на мостовой, немые крики, срывающиеся с бледных губ.
Кровь. Кровь. Она пропитывает лед. И хлопья снега, опускаясь на землю, растворяются в ней; для снежинок она – пылающий и беспощадный, кипящий ад. И он, Дориан, был одной из этих снежинок, летящих вниз, глядящих в алую бездну, готовящихся раствориться в ней. Он был там, глядел в душу смерти, в багровую пустоту.
Дориан так и не сдвинулся с места. Его пальцы, онемели от боли, и топивший его душу страх подполз к самому горлу.
– Ты не можешь убить его? – спросила Джина тихо. – Я покажу тебе, как это делается. – она схватилась за запястье вора и вывернула его так, что раздался хруст. Выхватив нож из его рук, она нанесла несколько точных ударов, выпуская из его тела фонтаны крови.
Дориан не проявлял эмоций, он наблюдал, но не участвовал, он ужасался, но этот ужас был одновременно и восторгом. Он хотел прикоснуться к обреченному на мучительную смерть человеку, но страшился собственного желания. Кровь брызнула ему на руки, и он снова ощутил притяжение смерти, ее алую глубину, ее безграничную власть. Он ощутил жизнь, выпущенную из оболочки, живую энергию, готовую подчиниться его могуществу.
Вор быстро обмяк и повалился в лужу, захлебываясь грязной водой в последних предсмертных конвульсиях.
Джина поманила Дориана за собой, уходя прочь. Он повернулся спиной к обмякшему телу и забыл о нем. Эта смерть не коснулась его чувств. Она ничего не значила.
Джина молчала. Она вела Дориана одной дорогой, все время прямо, и город с его величественными зданиями и видом на холмы, на старинный каменный замок королевы Марии Стюарт, оставался позади.
Глухая полночь пробила в небе, над кронами деревьев разлетелась песня ночной птицы. Зашуршали осенние листья на проселочной дороге, и ветер коснулся шепотом пожухлой травы на выцветших холмах.
Дориан чувствовал беспокойные души, кружащие над ними, задевающие своим дыханием его волосы и кожу, он слышал шепот голосов, тихий, надтреснутый и шипящий, он видел перламутровые силуэты, которые нещадно рвал и трепал ветер. Глаза его цеплялись за малейшую песчинку цвета, и он удерживал внутри себя каждый образ, который улавливал его зрачок.
– Что мне предстоит сделать? – спросил Дориан, разрывая своим голосом ночную тишину.
– Ты знаешь. – ответила Джина тихо, продолжая быстро идти вперед.
– Она ждет меня. – Дориан на секунду закрыл глаза, различая в своем сознании смутный образ жертвы.
– Одна. – добавила Джина. Она остановилась и заглянула Дориану в глаза. – Время сделать первый шаг в одиночку. Но я присоединюсь к тебе, как только буду уверена, что за нами не наблюдают.
– Не наблюдают? – переспросил Дориан, ощущая, как страх ползет по его венам.
– Ты пока не умеешь видеть их. Но я их чувствую. – глаза Джины сверкнули, и Дориану сделалось не по себе от их странного блеска.
– Кто они? – спросил он.
– Мои враги. Время ослабило их, и теперь я готова сразиться.
– Это то, для чего я следую за тобой?
– Это всегда был только твой выбор, Дориан.
– Но ты привела меня к нему, и я не мог отступить, я был бессилен перед твоей властью. – отчаяние просочилось внутрь сердца художника, но Джина вырвала его своим голосом, оставляя лишь язву на месте этой слабости.
– Ты не был бессилен, ты лишь поддался, открывая свою душу мне! Не моя вина в том, что внутри тебя тьма. Я лишь помогла тебе выбрать нужный осколок.
– Нужный тебе. – Дориан ощутил боль в груди.
– Но лишь для того, чтобы ты понял, кто ты есть. – Джина произнесла это иным тоном, и сквозь разум Дориана просочились тени воспоминаний далеких и недоступных, и они обездвижили его на мгновение, и дыхание его перехватило.
– Но кто же ты сама? – спросил он, наблюдая за тем, как лицо его спутницы исчезает за покровами тьмы.
– Тень. – ответила Джина, и быстро исчезла, испарилась, как призрачный мотылек соприкоснувшийся с теплым огнем восковой свечи.
Дориан остался один в темноте и продолжил свой путь. Холодный шепот раздавался внутри него, и доносился он откуда-то снизу, будто бы через толщу земную из горящего подвала мира. И Дориан подчинялся ему, слепо следуя его приказам. Он мог сказать, что его вело предчувствие, но едва ли этот леденящий душу звук мог сравниться с ним по своей силе.
На короткое мгновение Дориан словно перестал управлять собственным телом, и зрение покинуло его. Когда он распахнул глаза, то стоял уже в луче теплого света, лившегося из открытой двери, и молодая женщина в темно-синем платье улыбалась ему, называя незнакомым именем и приглашая в дом.
Дориан вошел внутрь, ослепленный обилием света. Это место опьяняло его странным предчувствием, он видел образ теплого дома, но его взгляд не мог сосредоточиться ни на одной детали, и образ женщины, впустившей его, растворялся в бликах свечей, и он не мог разглядеть черты ее лица, и запомнил лишь имя – Матильда. Но он чувствовал и смотрел словно сквозь ее тело и видел нечто пугающее под этой оболочкой, и чем дольше он находился с нею рядом, тем яснее ощущал то, как опасна она может быть.
Джина, тем временем, так и не появилась.
Минуты шли, и Дориан, исчерпавший себя в беседе, застыл с чашкой чая в руках, повернувшись всем телом к Матильде, неустанно стучащей по клавишам пианино. Он глядел сквозь ее тонкое тело, находя тьму позади нее более привлекательной, нежели ее синее платье. Он ждал, пока она завершит свое выступление или пока появится Джина, чтобы покончить, наконец, со всем этим. Его терпение истекало, но он чувствовал, что нужно ждать – в противном случае предчувствие направило бы его руку, и тогда, когда ему бы пришлось избавиться от этого существа, ни один мускул бы не дрогнул на его лице.
Наконец, он ощутил движение. Он ничего не видел и не слышал, но знал, что Джина рядом. Это был знак для него, и, в последний раз изобразив на лице восторг, он попросил Матильду сыграть еще. Звуки музыки заглушили шаги Джины по комнате. Она быстро проскользнула во тьме и задула единственную свечу, освещающую лестницу.
Тем временем, Матильда закончила играть, и Дориан подал ей руку, помогая выйти из-за пианино. Особенно не церемонясь, она предложила ему подняться наверх. Но тьма лестницы спугнула ее – в этой тьме пространство казалось совершенно искаженным, лишенным форм. Различить можно было только нижние ступени, а после все обрывалось, словно непроницаемая ширма преграждала проход. Стены дома сжались, любые иные выходы и пути в мгновение исчезли, и лестница стала зиять подобно входу в пещеру, оставшись единственным вариантом, куда можно было сбежать от жаркого света гостиной.
Художник подтолкнул Матильду вперед.
– Непроницаемая тьма! – Матильда заволновалась, едва поставив ногу на первую ступень. – Нам нужно взять свечу.
– Поднимайтесь, а я обо всем позабочусь. – Дориан легко толкнул ее вперед, в холодный сырой мрак и отступил на несколько шагов.
Матильда начала осторожно подниматься, прощупывая ногой каждую ступень. Дориан взял в руки ближайший подсвечник и попытался осветить им лестницу, когда вдруг щелкнуло что-то тяжелое, и послышался хруст и страшный, леденящий кровь в жилах, крик Матильды. Он подошел ближе, вырывая из мрака ее трепещущее от болит тело – ее ноги были крепко сжаты железными челюстями капканов. Она увидела отрешенное лицо Дориана, выплывшее из мрака, и протянула к нему руки.
– Все скоро пройдет, леди, не волнуйтесь. – произнес он недрогнувшим голосом. Что значила для него эта смерть? Больше ли смерти того вора и убийцы в переулке? Меньше ли?
Из мрака выскользнула Джина и приблизилась к Дориану, вложив в его руки изогнутый нож.
– Сделай то, что должен, Дориан. – прошептала ему на ухо Джина.
– То, что должен… – эхом отозвался художник.
Он приблизился к Матильде, отрезал кусок окровавленного подола с ее синего платья и засунул ей в глотку, чтобы заглушить крики. Уверенным движением распоров корсет, он провел лезвием ножа по ее обнаженному телу, рисуя тонкую алую линию на гладкой коже. Со страстью, ослепляющей и всеобъемлющей, порывом захватившей его, он вонзил нож по самую рукоять в солнечное сплетение и опустил вниз, рассекая плоть.
Он отложил нож в сторону и погрузил руки внутрь теплого тела, раздвигая ребра. Кровь коснулась его пальцев, его пальцы ощутили трепещущее сердце, его пальцы коснулись его. Оно билось, билось так часто, с наслаждением, упиваясь болью и близостью смерти. Он прощупывал органы, и потоки крови лились на пол, и под ногами художника растекалась багровая лужа. И он наслаждался этим. Он упивался чужой болью впервые в своей жизни. Голыми руками он обхватил сердце Матильды и вытащил его, еще бьющееся, из груди.
– Кельты, – заговорила Джина, – опасаясь того, что покойники вернутся и убьют живых, расчленяли их тела. Боишься ли ты, что она придет за тобой, Дориан?
– Я бы… Я бы хотел оградить себя от такой неприятности… – задыхаясь в эйфории, произнес Дориан. – Я бы хотел изучить ее до последней кости. Я хотел бы разделать ее на части, разделить каждый позвонок.
Джина взяла в руки нож и подошла к убитой. Матильда беспомощно откинулась на перила. Ее тело кровоточило, и крепкий запах свежей крови наполнил собою все пространство без остатка – казалось, этим запахом пропитан сейчас весь мир, вся кровоточащая природа, и от него спасения. Джина взяла труп за руку и кончиками пальцев, горевшими синим пламенем, прошлась по линии вен. Она остановилась у локтя и резким движением рассекла кожу, вынимая из раны небольшой предмет, с виду – железную пластину, источающую свет сквозь кровь, запятнавшую ее.
– Наши жизни разорваны, Дориан, – произнесла Джина, рассматривая пластину на ладони, – единственный путь, способный спасти нас – под твоими ногами. – она указала на лужу крови, – и ты ступил на него и позволил мне тебя провести. Дороги назад нет.
Дориан стоял неподвижно, глядя на свои окровавленные руки, и чувствовал, что его дело не завершено. Нож сверкнул между пальцами и вонзился в обмякшую плоть.
Он отделили от плоти каждую кость, он выпотрошил тело и стал выкладывать пласты плоти и кожи на полу, он забылся, он потерял счет времени, он работал с останками так, словно это была деревянная мозаика, он выкладывал изображение, он рисовал. И Джина смотрела, как, окровавленный и обезумевший, он создавал невероятное. И лишь только ночь отхлынула во всем своем мрачном величии, и занялось утро, картина была готова, и безумие Дориана отступило.
Он отшатнулся от своего творения, и голова его наполнилась болью, головокружение повалило его на пол, тошнота подступила к горлу, и все, что он делал, как казалось ему, в глубоком беспробудном сне, стало реальнее его собственного существования.
– Я сделал это! – произнес он, и его сердце сжалось от ужаса, и вся его кровь, каждая клетка его тела задрожала от страха.
Но Джина приблизилась, и теплая ее рука, коснувшись его волос, сняла любую боль. Руки художника перестали дрожать, он взглянул на нее, он заглянул в ее глаза, и страх отступил, и сердце забилось спокойно. Так странно и так осознанно он принял себя таким, каким он стал этой ночью, таким, каким он был всю свою жизнь. Убийцей. Не будь в его сердце извечной жажды крови, смог бы он совершить то, что совершил? Так изящно и так хладнокровно. Он написал человеческим телом, растерзанным человеческим телом, портрет.
Джина показала Дориану черную непрозрачную колбу, размером не превышающую нескольких дюймов. Казалось, она была совершенно герметична, но, как только Дориан приложил палец к выемке на гладкой поверхности, верхняя часть колбы поползла вверх, обнажая в своей сердцевине небольшую прозрачную емкость, наполненную кровью и источающую холод.
– Ее кровь? – спросил Дориан, когда колба закрылась. – зачем мне ее кровь?
– Считай это моим подарком. – Джина заглянула в его лицо. – Может быть, в этом есть смысл, Дориан? – она обошла вокруг него, касаясь кончиками пальцев его тела, и частицы крови, что пропитали его одежду, поддаваясь совершенно непознаваемой силе, распадались, обращаясь в пыль. – Что, если не все существа во Вселенной – гипсовые слепки чего-то несуществующего, называемого плотью? Что, если в потоке случайных тел можно было бы отыскать тех, кто обладает бессмертием?
– Душой? – спросил Дориан тихо, и в сознании его обозначились картины странного, лишенного света места, затягивающего его в свои непознаваемые глубины. – И я один из них?
– Ты знаешь, должно быть, есть во Вселенной существа, умеющие видеть, видеть не только глазами, но словно бы осязать все грани этого мира, чувствовать нити, что плетут наши миры, слышать голоса, что видятся им голосами правителей всего сущего. – начала Джина издалека. – Но поверь, ты особая ветвь, ты – особое существо. Ты видишь одними глазами, ты видишь образ души, видишь его не как светящийся кокон, но как плоть, сплетенную из плоти. Ты умеешь преображать видение, ты можешь проецировать суть его в грани человеческого понимания материи. Одним словом, ты можешь видеть людей так, как бы выглядели они, если б их душа отражалась на сосуде, на их плоти. Вся их суть может стать видна твоему взору. – Джина сжала руку Дориана и долго глядела в его глаза, словно отыскивая в них то новое, что она пыталась ему отдать. – Дориан, существа в своем подавляющем большинстве лишены бессмертия. Потоки их жизненной силы после смерти их тел отправляются в Источник, где циркулирует жизнь. Там энергия смешивается и вновь расходится по мирам, запуская механизмы жизни. Но мы из тех, чья душа, будь даже она расколота, бессмертна, пока не достигает Бездны. Открой глаза, и ты увидишь.
– Что? Что я должен увидеть? Что мне искать?
– Все, что научилось скрываться от моего предчувствия. – Джина встала за его спиной. – Вспомни имя того осколка своей души, что сейчас являет одно твое лицо, скрывая за собой иное. Вспомни имя. И до тех пор, пока ты не назовешь себя, лишь смерть способна поддерживать в тебе силу.
– Но кого мы убиваем? – спросил Дориан, ощущая, как со дна его сознания поднимается страх. – И только ли ради меня? – голос его стал тверже. Он обернулся и сверху вниз поглядел на Джину. Ее лицо чуть мерцало в полумраке близившегося рассвета. Она молчала, и Дориан склонил голову, не выдерживая давления тишины в этом доме, где каждый угол был пропитан смертью.
– Пора уходить. – Джина поманила за собой художника и пошла прочь, оставляя следы на окровавленном полу.
Вместе с Дорианом они покинули оскверненный смертью дом. Казалось, они целую вечность петляли по саду, проходили вновь и вновь одни и те же ориентиры по одним и тем же тропам, и это постепенно становилось совершенно невыносимым для художника. Их путь по прямой ночью и это дикое и тревожное блуждание в лучах рассвета так отличались друг от друга, словно сначала он держал в руках плотную нить, а сейчас распутывал скомканный клубок. Тропы, проложенные осыпавшейся осенью, оплаканные ливнем и занесенные влагой ветра то обрывались тупиком, то уводили к еще более извилистым дорожкам. И города не было видно, и не ясен был такой очевидный ночью рельеф вокруг поместья. Они словно оказались в совершенно ином пласте реальности, перешагнули черту, которую никто не осмеливался перешагнуть до них или же оказались прокляты и заперты навсегда в этом лабиринте за то, что они совершили. Либо же это только сознание Дориана, помутненное от невероятного его поступка, так сильно обманывало его, и на самом деле Джина прекрасно знала, как выбраться из этого места. Наконец, пытка закончилась – они оказались у высоких ворот, протиснулись в щель между прутьями и по пустой дороге, освещаемые первыми лучами солнца, двинулись в город. Никто не видел их, они были лишь тенью. Они шли молча, не спеша, немые невидимки, обнажившиеся души, путники, которым нет покоя, и никогда не будет.