16 октября 1849
Середина октября принесла с собой необычайные для Эдинбурга заморозки и непогоду. Одни холодные беспросветные дни сменялись другими такими же; солнце появлялось редко, и тучи словно застыли на небосклоне неподвижной нефритовой плитой. Холода эти и ненастья были столь необыкновенны, что казались навеянными сверхъестественными и всемогущими силами. Никогда еще осень не навевала столь безумную тревогу и печаль столь всепоглощающую и черную.
Любое неутолимое жизнелюбие настигала порча горькой печали, и человек увядал, что нежный цветок на снегу. Всех и каждого изъедал ледяной огонь безумия и отчаяния, взявшегося из ниоткуда и леденящим своим кипятком затопившим души, разогревшим язвы. Существование превратилось во всепожирающую лихорадку, и каждая человеческая мысль, казалось, была отравлена невероятным по своей силе желанием скорейшей смерти, и едва ли не каждый готов был принять ее, какой бы мучительной она ни была.
Странная энергия витала в воздухе, и люди, особенно наиболее чуткие, с ужасом ощущали прикосновение ее к своему сознанию, ощущали то, как их затягивают в непознаваемые пучины скользкие руки вершащей правосудие смерти. Мир словно бы вычищали от любого проявления чрезмерной силы или же готовили к великому его падению, грандиозному концу. Когда разум человека остывал, когда тело его засыпало, душа видела во снах восстающие со дна тела набравшихся силы демонов земли и руки их, простертые к небу, к богам космоса, к далеким мирам, холодным и обитым железом. Страх и благоговение пробирали человека до костей, и он просыпался в холодном поту и более не желал погружаться в сон, таящий в глубине своей истины столь непостижимо жуткие, что разум отказывался их принимать.
…
Промозглым вечером Джина сидела на крыльце пансиона и слушала как устроившийся неподалеку уличный музыкант перебирал струны гитары, извлекая из них прекрасные тонкие звуки, окутывающие ее голову подобно туманному облаку. Она наблюдала за тем, как пальцы его перемещаются по грифу, и он, прикрыв веки, тонет в создаваемой им мелодии. Мир удалялся, уступая место мягкой и звонкой музыке, врывающейся в сознание и пробуждающей воспоминания, к которым, быть может, возвращаться хотелось меньше всего, но которые, с тем вместе, были последней надеждой во тьме, что пришла на замену холодному свету.
Джина вспоминала иные песни, из тех, что создавались в ее далеком и закованном во льды мире, где среди заснеженной пустыни возвышались горы, окружавшие первейшее королевство системы, воздвигнутое из железа и камня, белоснежное зимой и бесконечно благоухающее в летнюю пору, когда снега таяли, обнажая плодородные покровы земли, и леса шумели, поддаваясь волнам прохладного ветра. В осенних туманах, когда опускались на покровы листвы первые хлопья снега, в весеннем прозрачном воздухе, когда капли влаги застывали в сумерках и продолжали свой бег с восходом солнца, в нежной зелени короткого лета и вечном полумраке морозной зимы – везде, стоило лишь закрыть глаза, – Джина ощущала мелодию далекой и светлой древности, и аромат ее, сохранившийся в ее легких, и вкус прохладного воздуха, воскресающий на кончике языка.
Она была живой тогда. До тех пор, пока тьма не разорвала пятно света в ее памяти, до тех пор, пока все, что она любила не растворилось в глубинах, из которых нет возврата, там, где открывается путь в Бездну. И единственная одинокая искра надежды – последняя башня – осталась пылать у северного края разверзшейся пропасти.
Джина открыла глаза. Капли дождя застывали на ее лице и губах, и воспоминания о землях в тени далеких звезд не оставляли ее, врываясь в сердце бесконечным болезненным потоком. Она ощутила, как ее голову со всех сторон словно сдавила тяжелая черная маска, но, прикоснувшись к своему лицу, она различила лишь тепло гладкой кожи под своими пальцами.
Воспоминания стали ее кошмаром. Едва ощутив звук или аромат, напоминавший ей о прошлом, картины прекрасные и ужасающие попеременно восставали перед ее глазами, погружая ее в мир утраченного света и мир, где ее сердцем стала руководить тьма.
Она с горечью привыкала к жизни на грани времени для нее такого же точно чужого, как и тысячелетия назад, когда только обрела она новый дом на Земле, когда тоска по истинному дому была еще так велика, что даже первый для нее восход солнца на этой планете был всего лишь печальным предзнаменованием вечного ее заточения вдали от любимых ею звезд под звездами чужими. И часто глядела она вверх и различала в отдалении, в полупустом и темном небе холодные огни родных планет.
Поджав под себя ноги, Джина подула в ладони горячим воздухом и подняла глаза кверху, туда, где едва мерцало теплым светом окно Дориана. Как она и ожидала, художник наблюдал за ней. Она откинула капюшон, чтобы он мог ясно различить черты ее бледного лица.
Поднявшись на ноги, она проскользнула в темноту дверного проема, оставляя позади промозглый октябрьский день и запираясь в комнате на чердаке, в той, чье единственное окно глядело прямо на окна Дориана, и откуда попасть к нему можно было лишь перешагнув с одного подоконника на другой.
Она встала у окна, различая в отражении стекла собственный силуэт и силуэт Дориана, вырисовывающийся тенью на фоне едва освещенного проема. Джина отворила створки, впуская в комнату морозный воздух, нитями прошедший сквозь мягкие пряди ее волос, и Дориан сделал то же самое, встречаясь с ней лицом к лицу. Стоило им протянуть друг к другу руки, и они наверняка смогли бы соприкоснуться кончиками пальцев.
Бледное лицо Дориана выражало испуг. Он дрожал от пронзительного холода, ворвавшегося под его одежду и неотрывно следил за Джиной, за неподвижностью ее лица и холодным сиянием глаз.
– Я не ждал тебя, Джина. – произнес он почти шепотом. Он сжал руку, которую та ему поранила накануне, и ощутил легкую отупляющую боль.
– Зато я ждала тебя. – произнесла она тихо, и ветер вскружил ее легкие волосы. – Мне нужно то, что есть в тебе. – она стояла неподвижно, и глаза ее изучали лицо художника так, словно где-то в глубине его зрачков скрывались ответы на все ее вопросы.
– Я понимаю, чего ты от меня ждешь. – голос Дориана стал громче, но спустя мгновение дрожь вернулась к нему, обращая мягкий и плавный его тон в трепещущий на губах шепот. – Я знаю, что должен решиться.
– Это выход из клетки, Дориан.
– Разве я не свободен? – он склонил голову так, чтобы не встречаться с ее глазами.
– Из всех существующих граней свободы я предлагаю тебе наилучшую.
– Почему мне? Чем я обязан быть избранным?
– Неужели ты не чувствуешь сам? Открой глаза, Дориан. Проснись. Начни видеть.
– Это меня уничтожит, не так ли? – Дориан ощутил, как горло его сдавливает боль.
– Боюсь, мне это неизвестно. Но, что бы не ожидало тебя впереди, ты ведь уже решился.
– Решился. – эхом повторил Дориан, встречаясь взглядом с Джиной. – Внутри меня осколки. – добавил он шепотом.
– Поэтому я здесь. – ответила Джина, различая тонким слухом шаги на его лестнице. Она сделала ему знак рукой. – К тебе гость. – произнесла она, и скрылась из виду, исчезая за темными стеклами к глубине своей комнаты. И перед тем, как окончательно раствориться в тенях, она бросила взгляд, от которого кровь в венах Дориана заледенела, и он ощутил как никогда до этой минуты, что выбор его сделан.
Дориан вздрогнул, когда раздался робкий стук в дверь. Он предполагал, что увидит на пороге высокую фигуру Джонатана, что темные глаза его друга блеснут в темноте, и он бесцеремонно ворвется в его комнату. Он предполагал, что случится именно так, он даже приготовился пожать ему руку и упрекнуть за этот визит без предупреждения, но, уже приблизившись вплотную к двери, он ощутил, что на лестнице мерно дышит существо слишком нежное, чтобы быть мужчиной, и чистота его души, словно аромат дыхания и тела, ощутима в прохладном воздухе. Это предчувствие насторожило его. Он не помнил, чтобы к нему когда-либо наведывались женщины и, помедлив, приложил ладонь к гладкой поверхности двери. Он чувствовал биение сердца этого существа за тонкой стеной, под белыми покровами человеческой оболочки, он чувствовал его жизнь так, словно она нитями проходила сквозь его собственное тело, чувствовал так, словно сжимал в своих руках эти нити и властен был оборвать эту жизнь лишь разжав ладони.
Стук повторился, и Дориан распахнул дверь, но глаза его были закрыты, и он чувствовал, но не видел тот свет и чистоту, что предстали перед ним. Касаясь кончиками пальцев потоков воздуха, он ощущал под ними плавные линии тонкого лица. И в голове его восстали образы едва ли ему знакомые, но каждая клетка его существа ощущала с ними сильнейшую связь.
Дориан открыл глаза, и свет ослепил его на мгновение. Образ его посетителя собрался воедино, обращаясь из солнечного сияния в человека прекрасного, как холодная тень рассвета, как мерцание первых лучей у алеющего горизонта.
Дориан онемел. Он пытался заговорить, но язык его не слушался, он хотел вдохнуть, но воздух застыл, не добравшись до легких. Дориан ощутил, как сознание его держится на краю.
Чувства, вспыхнувшие в его душе, едва ли были из тех, что способен описать человеческий язык. Это были не любовь и не восхищение – ничто из того, что легко объяснить единственным словом. Чувство сложное, походящее на тонкую связь, просачивающуюся сквозь века и пласты памяти, чувство, открывающее новые грани среди познаваемого мира – так могло бы оно быть описано, если бы и эти слова в достаточной мере отражали его космическую суть. Чувство – это понятие не зависело от частоты биения сердца, не вызывало неутихающий восторг, оно билось и растекалось по телу, оно несло в себе знание, высвобождаемое по мере того, как художник погружался в обнажающуюся перед ним тьму.
Но чего он не узнавал сейчас в этом образе, сотканном из частиц чистого света? Как долго не видел он этих глаз, прозрачных и многогранных, как голубые алмазы, и что изменилось и их влажном мерцании?
Дориан ощутил в своих пальцах дрожь. Неясный страх оплел его сердце черной сетью, страх не перед этой красотой, но за нее. И он ощутил силу в своих руках, способную вырвать этот цветок с корнями, втопать его в землю, и кровь, что вырвется из тонких лепестков, станет его спасением. Кем бы ни был послан этот лунный призрак, он чувствовал, что он – мерцающий луч света, сопротивляющийся и противопоставленный его пробуждающейся тьме.
Несмотря на вязкий страх, Дориан был заворожен представшей перед ним красотой, он был заворожен идеалом, который он не мог не запечатлеть на своем холсте, чистотой этого образа, полупрозрачного и мягкого, как шелк.
Он попытался заговорить, но буквы не желали складываться в слова, и, выдыхая, он боялся не удержать этот светлый образ так близко от своей наплывающей со всех сторон тьмы.
– Вы помните меня, мистер МакФарленд? – тихий голос разорвал тишину, нарушаемую до этого мгновения лишь шелестом крови, текущей по венам, и влился в душу художнику, и оплел сердце его смертельной сетью. – Я Кларисса. – если бы свет имел звучание, он пел бы этим голосом. Кларисса коснулась волос, золотыми нитями рассыпавшихся по плечам.
– Конечно. Старшая дочь хозяйки. – выдохнул Дориан.
Они стояли друг напротив друга, разделенные порогом двери, Дориан – в мерцающей полутьме своей комнаты, где ветер, врываясь через открытое окно, задувал последние свечи, Кларисса – в облаке тепла и света, расходящегося волнами от яркого светильника над лестницей. Подол ее легкого платья едва колыхался на сквозняке, и светлые волосы чуть трепетали, поддаваясь потокам ветра. Дориан не выдерживал яркого света, и как мог скрывал в тени глаза, в окружающем мраке приобретшие багровый оттенок.
– Мы не виделись целую вечность, – произнесла Кларисса, пытаясь разглядеть лицо художника в полумраке, – и вот я снова в этом доме, и я зашла, чтобы сказать, как я рада вашему присутствию.
– Я закрою окно. – произнес Дориан тихо и впустил девушку в комнату.
Пока он пытался вырвать занавески из потоков ветра и закрыть ставни, Кларисса заново зажгла все свечи и прошлась между мольбертами, разглядывая картины, искаженные пляской теней.
– Я никогда не видела ничего более прекрасного. – ее голос стал теплым, как воск свечи, и ее бледно-золотые волосы окрасились в алый.
Дориан перестал следить за ее плавными движениями и всматривался в темноту за окном, оставляя за спиной ее свет. Он слышал ее легкие шаги, слышал голос, пронзающий тишину, но все это теперь в единое мгновение осталось за гранью его сознания.
Наконец он обернулся и предложил Клариссе кресло. Сам он встал напротив с блокнотом в руках и стал водить карандашом по бумаге, легкими движениями перенося на нее образ этого светлого существа. Осторожно выводя тонкие линии, он пытался передать эфемерную красоту ее лица и глубину ее наивного бледного взгляда.
Кларисса сидела молча, и тишина, воцарившаяся вдруг, испугала ее. Она вздрогнула, и Дориан поднял глаза, наблюдая за тем, как мелькают тени на ее коже.
– Это все, что я умею. – произнес он тихо. – Если ты не хочешь, я не буду рисовать.
– Нет, пожалуйста! – Кларисса поднялась на ноги и подошла к нему, чтобы поглядеть на набросок. – Это больше, чем просто я. – произнесла она, проводя пальцем по тонким линиям. – То есть, это больше, чем просто моя оболочка, мистер МакФарленд. – она заглянула в его лицо, бледное и холодное, в попытке встретиться с его взглядом, но Дориан не решался поднять на нее глаза.
Он слышал нежный шелест кружевного платья и чувствовал на своей щеке ее прохладное дыхание, и теплота прозрачной руки рядом с его руками проникла куда-то глубоко внутрь его безразличной души, касаясь сердца. Грифель карандаша скрипнул на бумаге и обломился.
Дориан оставил блокнот в руках Клариссы и отступил в тень. Он неотрывно глядел на нее из своего укрытия, недоступный ее взгляду, и изучал ее. Он никогда не видел лица более совершенного в своей мягкости и тонкости черт. Ее кожа словно мерцала изнутри, ее глаза горели аквамариновым пламенем. Он наблюдал за ней до тех пор, пока не раздался стук в дверь, и она едва приотворилась.
– Входите, прошу вас. – произнес Дориан, не оборачиваясь. Он знал, что это вдова пришла за своей дочерью. Она медленно вошла в комнату, оставляя дверь открытой и позволяя свету вливаться в нее, ослепляя мягкое сияние свечей.
Кларисса вскочила с места, чтобы удалиться, и Дориан вырывал для нее рисунок из блокнота и протянул ей.
– Подарок в честь нашей встречи. – произнес он тихо.
– Мы будем ждать вас внизу, мистер МакФарленд. – она приняла из его рук листок с наброском и застыла в дверном проеме. Ее силуэт обозначился темным изящным пятном, и она оглянулась. – Это волшебно, у вас волшебно получается. – Ее лицо совершенно исчезло в тени, и остались лишь очертания и тихое музыкальное звучание голоса, но даже и так он ощущал прозрачную чистоту ее души. Он хотел поблагодарить ее, но слова застряли комом в его горле.
– Я спущусь к ужину. – смог произнести он прежде, чем силуэт исчез и дверь захлопнулась, и лишь сквозь крупные щели продолжал просачиваться свет.
Но вниз он не торопился и, выждав несколько мгновений, бросился к окну. Он остановился там, ощущая холод ночи сквозь стекло. Его сердце учащенно билось, и кровь с силой ударяла в виски, оставляя после каждого короткого удара тупую боль, отдающую в глазницы. Он отворил окно и перегнулся через подоконник, всматриваясь в непроницаемую тьму окна Джины, и, не находя в его глубине ни единого проблеска жизни, собирался отречься от своей минутной решительности. Он готов был кинуться по лестнице вниз, в тепло, но так и не тронулся с места. Ветер развевал его темные волосы, бросая влажный холод ему в лицо, и глаза слезились от этих ледяных порывов, но он все стоял в ожидании, и, наконец, стекло задрожало и в окне напротив появилась Джина. Дориан потянул к ней руку, но жест его остался безответным.
– Мне не нужен выбор, Джина! – произнес он громко, и отчаяние раздалось в его голосе. – Скажи мне, куда идти, и я пойду. Я хочу быть слеп.
– Ты сделал свой выбор. – услышал он ответ. Голос Джины был мягким, но впивался в его душу подобно лезвию.
– Тьма настигла меня первой. – он опустил голову, ощущая, как грудь его сдавливает боль.
– И ты выбираешь смирение. – Джина, наконец, протянула руку ему в ответ, и Дориан встретился с ее глазами, сияющими во тьме нефритовым светом.
Он встал на подоконник и поглядел вниз, ощущая головокружение. Капли срывались с крыши и падали в темную пустоту, и застеленный туманом переулок тянул его в свою холодную глубину. Джина молчала, протягивая руку, и в наступившей тишине лишь ветер шептался с дождем и мертвой листвой, и все живое молчало, погрузившись в болезненный сон.
Набрав в легкие воздуха, Дориан схватился за ее ладонь и сделал прыжок. Джина крепко поймала его, не дав сорваться со скользкого подоконника и затащила внутрь.
Художник почувствовал вдруг удушье, как будто кто-то пережал его горло веревкой. Он поднялся на ноги и, дрожа от холода, бросил взгляд на слабый мерцающий свет из своего окна, осознавая, что смотрит со стороны на всю свою жизнь.
– Чувствуешь ли ты теперь в себе новую силу, новую кровь? – произнесла Джина и поглядела на художника так, как никогда еще не глядела, и в ее зрачках отражались его глаза. И снова увиделась Дориану бездна, и почувствовал он свое падение.
– Нет. – ответил он, но сердце его дрожало, не принимая лжи. – Но я чувствовал смерть. – признался он тихо.
– Это твой выбор? – спросила Джина, приближаясь к нему так, что дрожь его стала для нее заметна.
– Да. – выдохнул художник, и чаша его боли переполнилась, и кровавыми потоками просочилась наружу. – Да. – повторил он громче.
– Я проведу тебя через это, Дориан. Доверься мне. – она пошевелила пальцами, и холодные голубые огни озарили комнату, зависнув в воздухе. В бледно-ледяном их сиянии лицо Джины казалось мертвенно белоснежным и прозрачным, словно восковым. Она провела Дориана через комнату к двери и подала пальто.
– Твой выбор? – повторила она свой недавний вопрос, и Дориан заметил, как на поясе ее блеснуло оружие.
– Да. – снова ответил он, принимая одежду.
– Этот шаг ведет в точку невозврата, Дориан. – Джина остановилась у двери, в последний раз желая убедиться в его решительности.
– Мне не к чему возвращаться. – ответил Дориан, принимая из рук Джины пистолет. – Но я и не понимаю, чего ради следую за тобой.
– Часть тебя знает правду. – замок щелкнул, и дверь приотворилась. Холодные огни опустились на пол и погасли, возвращая комнату во тьму. Две тени выскользнули на лестницу, окунаясь в глубокий беспросветный мрак, ведомые лишь ледяными и свежими потоками ветра.