2 октября 1849
Дориан стоял в пятне света, окруженный людьми, и дождь смывал последние капли крови с его лица, попадая в глаза. Он откинул со лба волосы и бросил взгляд на труп. Кольцо любопытных сжималось вокруг него, отделяя его от холода за пределами света. Он не различал лиц в желтом сиянии, прорывающемся сквозь клубы тумана, но чувствовал взгляды из глубины затененных глазниц, направленные на него. Его ноги оказались в луже крови. Смуглый молодой джентльмен, Джонатан, выжидающе рассматривал его лицо. Дориан стоял, слушая, как пульс стучит в ушах, и звуки внешнего мира для него стерлись до тех самых пор, пока звучный голос не привел его в чувство.
– Сэр? – услышал он обращение, повторившееся уже не один раз, и вздрогнул. Моргнув, он опустил взгляд на полицейского.
– Д-да… Я видел… я видел, как… кэб переехал эту леди. – пробормотал он, хоть и не слышал вопроса. Он вяло жестикулировал и, в итоге, сумел указать на погибшую пальцем. – Она просто стояла здесь, и я… знаете, я понятия не имею, зачем она это сделала. Она просто… стояла и смотрела, она ждала, и эти лошади.. – он поглядел на брата погибшей и замолчал, смущенный его безразличным взглядом. – Я сочувствую вашей утрате, но ничем не могу помочь, простите меня.
– Я едва ли рассчитывал на вашу помощь. – с выдохом произнес в ответ Джонатан. Его темные глаза изучали лицо художника. – Впрочем, я мог бы попросить вас проехать с нами в участок, если…
– Боюсь, вам просто необходимо проехать с нами. – перебил его полицейский.
– Конечно. – Дориан вспомнил, что все это время у него в руках был зонт, но, стоило ему об этом подумать, как тот выскользнул из его ладони, падая прямо в лужу крови. Поднимать его он не решился и остался в том же положении, продолжая глядеть на полицейского, и тот, несколько смущенный неловкостью Дориана, предложил обоим джентльменам место в кэбе.
…
Полицейский участок едва ли был тем местом, где Дориан желал бы находиться. Он так и не смог внятно выразить свою мысль, и показания его, как свидетеля, вряд ли чего-то стоили. Нетерпеливо поглядывая на часы, художник всеми силами пытался приблизить момент завершения этого долгого и ни к чему не приводящего допроса.
Стрелки часов двигались невыносимо медленно, и звук, с которым отсчитывались секунды, проникал внутрь мозга и становился назойливым и болезненным, как мигрень. Дориан потирал руки, ощущая под пальцами тонкий едва кровоточащий порез, оставленный Джиной в память об их коротком разговоре.
Он разглядывал эту алую ломаную линию, и в голове его возникали картины едва ли реальные, едва ли из тех, что способны родиться в мозгу душевно здорового человека. В какие-то минуты он ощущал, как проваливается в поверхностный сон, и тот затягивает его в свои фантастические глубины.
Разговор полицейского с Джонатаном задался неудачным. Тот так мало знал о собственной сестре, что едва ли мог быть полезен в этом деле, и, ко всему прочему, проявлял явное безразличие к ее внезапной смерти. Не страшась подозрений на собственный счет, он недвусмысленно намекал на то, что отношения у него с сестрой не складывались. Он также высказывался весьма скептически о предполагаемом убийстве и признавал произошедшее случайностью, ведь это не редкость, когда лошади, подгоняемые спешащим кэбменом, насмерть затаптывают в тумане пешеходов. Но Дориан держался другого мнения, хоть и понимал, и принимал во внимание здоровый скептицизм Джонатана – ведь тому не удалось застать короткого и пугающего до дрожи разговора с Джиной.
Дориан возвращался к ее словам снова и снова, и каждый раз находил в них все меньше смысла. Картины, рождающиеся в его голове, не могли объяснить того, что оставляла она за звуком своего голоса.
На мгновение закрыв глаза, Дориан вообразил себе картину: Джина, стоящая посреди пустого поля, под сизым небом, где ни один луч солнца не пробивается сквозь толщу облаков, а другом конце поля – он. Вокруг так пусто, словно мир едва родился, словно поверхность его едва остыла. Где-то вдалеке бродят тени, очертания людей. Дориану они едва заметны, но Джина, Джина видит каждую клетку их кожи, каждую вену под тонкой оболочкой. Но они где-то там, а он, Дориан, рядом. И он особенный. Он – мрамор, готовый превратиться в скульптуру. И Джина берется за инструменты, желая вскрыть его сознание и отколоть от него все лишнее. И он сам делает шаг навстречу. Послушный, как трава, сгибаемая порывами ветра, он поддается ее воле. И небо над ними расчищается, и в его глубине возникают очертания далеких планет. Так близко, так запредельно близко, и он чувствует ароматы иной земли, и слышит звуки иных голосов.
Из глубин реальности до Дориана донесся голос Джонатана – мерный, выдержанный, приятно низкий. Он прощался с полицейским.
Дориан открыл глаза. Он выскользнул из участка вслед за Джонатаном, двигаясь изящно и быстро, как и всегда, но совершенно не чувствуя своего тела.
Прохлада привела Дориана в себя. Вдвоем с Джонатаном они остановились на крыльце, удивляясь тому, как усилился дождь, а туманная завеса стала такой плотной, что полностью скрыла противоположную сторону улицы, да и вообще все, что было на расстоянии более двух ярдов от глаз. Оба холодно глядели сквозь туман, и сложно было не отметить, как похожи были эти поверхностные взгляды, ниспосланные нехотя, так, словно бы взирая на этот мир, они делали одолжение кому-то столь презренному, что даже и благодарность ему не должна быть искренней.
– Мне очень жаль, – произнес Дориан, – что ваша сестра погибла. – он переступил с ноги на ногу и откашлялся, неловко заминая свои соболезнования. – Мне правда, мне действительно жаль. – он бросил взгляд на профиль собеседника. – Я вам сочувствую. – неловко добавил он, спустя минуту.
– Это печальное происшествие. – согласился Джонатан, не поворачивая головы, и раскрыл зонт. – Фрэнсис… Ее тело выглядело так, словно его швырнули о скалы. – голос его оставался тихим, едва дрожащим.
– Вам все равно? – Дориан устроился под зонтом Джонатана, вспоминая о том, как утопил собственный в луже крови его сестры.
– Не так уж и все равно, если вам это интересно. Но что я могу поделать? Я не в силах заново вдохнуть жизнь в это изломанное колесам тело. Да и не думаю я, что сделал бы это, даже если бы мог. Вы же слышали, я с ней не ладил. – не поворачивая к собеседнику лица, Джонатан проговорил все это и опустил голову так низко, что его орлиный нос уткнулся в воротник.
– Стоило бы скорбеть. – тихо проговорил Дориан. У него не было и мысли ему перечить, но эта фраза, произнесенная с явным упреком, произвела отрезвляющее действие его собеседника. Он поглядел на художника своими матовыми темными глазами и закивал.
– Вы правы. Вы совершенно правы. Смерть – небытие. Отпускать в него кого-то невыносимо.
– Я терял близких. – Дориан ощутил, как от холода его снова начинает бить дрожь. – Я отказался от тех, кто остался в живых, и это худший из всех моих поступков. – он прикрыл веки, и размытые, лишенные краски картины воскресли в его голове.
Он вспомнил детство – эти минуты безумного счастья, оставленные позади в тех далеких краях, где обитает лишь память, где призраками прячутся воспоминания и дыхание чувств стучит кровью в их сердцах, похолодевших и едва живых.
Воспоминания пронеслись мгновенной космической вспышкой и заполнили все его существо, все границы его сознания от края и до бесконечности.
Воспоминания – нити, приковавшие смертных ко дням, давно минувшим – они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена. Они восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.
Перед глазами Дориана пронеслось утро у дома среди ароматов цветов, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, теплом, пылью и влажной землей. И волосы, сливающиеся своей белизной с солнцем, и кожа, теплая от загара – призрак прошлого, пробудившийся и восставший, а вместе с ним еще один, от которого остались только глаза – бледно-зеленые с янтарными нитями. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было. Дориан поник.
Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.
– Вам направо? – спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.
Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.