Переступив порог камеры для допросов, Каин остановился на пороге. Хоть он и предполагал, вернее надеялся, на то, что его будет ожидать она… Однако, увидев Ольшанскую после длительного перерыва, он отчего-то оробел, даже замялся на пороге, не решаясь его переступить. Каждый раз, когда она покидала эту камеру для допросов, ставшей единственным местом их встреч, он боялся, что она больше не придет… Но она неизменно возвращалась, пускай и спустя почти бесконечных полтора месяца.
– Иды уже, Зинчук, – незлобно буркнул стоявший за его спиной пожилой надзиратель, прекрасно осведомленный об авторитетном положении Каина на тюрьме и его безоговорочном влиянии на заключенных, – чего в дверях застыл?
Ванька постарался унять внутреннюю дрожь и пожар, которые всегда охватывали его душу, при встречах с ней. Каин понимал, что ему ничего не светит, но чувства, поглощающие его без остатка, как только он встречался с восхитительным взглядом её глубоких карих глаз со слегка зеленоватым оттенком, напрочь перекрывали любые доводы рассудка.
– Ольга… Васильевна… – Каин на негнущихся ногах добрался до стула и тяжело рухнул в него всем весом. – Я соскучился! – произнес он, когда надзиратель вышел и закрыл дверь с обратной стороны.
– Зачем ты это сделал, Каин? – ледяным голосом произнесла Ольшанская, не удосужившись даже поздороваться.
От такого холодного и неожиданного обращения у Ваньки словно что-то оборвалось глубоко внутри.
– Ольга… я не понимаю… – покачал головой Ванька. – О чем ты?
– Значит, не понимаешь? – Ольшанская резко поднялась со стула, опрокинув на пол расстегнутую сумку из которой выскользнула папка с делом Шерстобитова. Фотографии с места убийства веером разлетелись по сторонам.
– Не понимаю…
– Зачем ты так со мной, а Каин? Разве я тебя просила лезть в мою семью? И как прикажешь мне теперь с этим жить? – Она упала обратно на стул и закрыла лицо руками.
До Ваньки постепенно начало доходить, о чем идет речь – Ольшанская каким-то образом узнала о его тайном участии в судьбе её матери.
– Самойленко сдал? – Мгновенно вычислил место утечки Каин. – Кроме него – некому!
– Он случайно проговорился… – буркнула она. – Постой, а ты откуда знаешь? – Ольга убрала руки от лица и промокнула выступившие слезы кончиками пальцев.
– Он был у меня, после того, как узнал об участии в этом деле Шакала.
– И вы оба молчали? – обвиняюще воскликнула Ольшанская. – Вот зачем, зачем ты полез в мою жизнь?
– Знаешь, Ольга… Я тоже не железный, – произнес Каин, поигрывая желваками на окаменевшем лице. – Я не мог смотреть, как ты мучаешься! А так в твою жизнь проникло хоть немного света…
– Света? И это говорит мне преступник-рецидивист с трехсотлетним стажем? Вся жизнь которого сплошной мрак, тюрьма и кошмар?
– Да, – Каин неожиданно успокоился, – я такой, какой есть. И это не мешает мне привносить свет и добро в жизнь тех людей, которые мне симпатичны и… любимы… – произнес он, наконец.
– Ты чудовище, Каин! Но почему я… я… – На глазах следователя вновь выступили слезы. – Почему я ничего не могу с эти поделать?
– Тебя тоже тянет ко мне? – с надеждой произнес вечный вор.
– Да! Да! Да! – Закричала Ольшанская, после чего навзрыд заревела.
Каин соскочил со своего места и бросился к плачущей женщине. Он крепко её обнял, а она в ответ спрятала свое зареванное лицо у него на груди. Он гладил её по голове, а её плечи сотрясались от рыданий.
– Наверное, это судьба, – тихо произнес вор. – Что-то неразрывно связывает нас вместе. И эту связь невозможно разрушить… Как мама? – неожиданно спросил он. – Операция помогла?
Ольшанская кивнула, не отрывая голову от его груди.
– Я рад, – произнес Ванька, – что сумел помочь, несмотря на твое сопротивление. Ты поэтому не появлялась у меня так долго?
– Да, – едва слышно прошелестела Ольшанская.
– Не кори себя, Оль, – попросил Каин, – я все равно нашел бы способ… Я просто не мог поступить по-другому.
Ольшанская шмыгнула носом и оторвала голову от Ванькиной груди:
– Я знаю… И с ужасом думаю, что если бы ты не сделал этого, мама навсегда осталась бы инвалидом! И это была бы только моя вина… А сейчас врачи говорят, что она сможет ходить! Представляешь? Ходить! – Глаза Ольшанской засветились от счастья. – Это настоящее чудо!
– Настоящее чудо, это видеть, как счастливы близкие тебе люди! – согласно произнес Каин, усаживая Ольгу на место.
– Не смотри на меня! – тут же потребовала Ольшанская, отвернув от него зареванное лицо с потекшей тушью. – Мне надо привести себя в порядок.
– Не буду, – ответил Ванька, наклоняясь за упавшей на пол сумкой Ольги. – Но знай, что для меня ты прекрасна в любом виде.
Приняв сумочку из рук вора, Ольга тут же погрузилась в нее в поисках косметики, а Ванька присев на корточки стал собирать рассыпанные по камере фотографии.
– Новое дело? – чтобы отвлечь Ольшанскую, спросил он, бегло просматривая фото.
– Да, – ответила она, прихорашиваясь.
– И как успехи в расследовании? – На одной из фотографий с трупом изувеченного старика взгляд Каина неожиданно остановился, выхватив знакомый элемент.
– Никак, – нервно взмахнула рукой Ольшанская. – Настоящий глухарь.
– Не расскажешь? – спросил он, разглядывая выколотую с внутренней стороны плеча старика небольшую татуировку, кусочек фигурного знака – вензеля из хитро переплетающихся букв.
Не зная, что это именно монограмма, можно было принять рисунок за обычный «растительный» орнамент.
Но дело в том, что Каин знал, что это именно монограмма, поскольку узнал запечатленного на фотографии мертвого старика. Пусть этот «знакомец» и сильно усох и постарел с момента их последней встречи, но это был именно он. Ванька мог поклясться на чем угодно, что не спутал этого мертвого старика ни с кем, благо опыт имелся. Опыт, оттачиваемый не одно столетие, мог дать фору любой цифровой программе по обработке лиц.
– А тут и рассказывать нечего, – произнесла Ольшанская, складывая фотографии обратно в папку, – Шерстобитов Эдуард Самойлович, 1923-го года рождения, фронтовик, был жестоко убит неизвестным. С какой целью убийца его пытал, тоже не известно. Нет даже предположений. Если из-за наград – то все они остались нетронутыми, денег у старика не было – жил, не сказать, чтобы бедно, но и убивать, по сути, не за что. Может быть просто маньяк… Не знаю, но все наши версии оказались несостоятельны… Одним словом висяк и очередная головная боль.
– Шерстобитов, говоришь? – Каин вновь взял из папки фотографию старика.
– Шерстобитов, – подтвердила Ольшанская.
– Изворотливая сволочь, – неожиданно ухмыльнулся Ванька. – Я знал, что он из любого дерьма сумеет вывернуться… Но никак не предполагал, что эта тварь протянет так долго.
– В смысле? – не поняла Ольга Васильевна. – Ты что его знал?
– Доводилось встречаться, – утвердительно кивнул Каин. – Давно, в сорок первом…
Ноябрь 1941 г.
Симферополь.
Городская тюрьма.
В то злополучное утро Ваньке и его сокамерникам-рецидивистам (ЗэКа, меньше, чем с двумя ходками, на Симферопольской киче не держали) не принесли в камеру положенную пайку. Пусть и была та пайка, куда как меньше, чем полагалась по довоенной норме, но все-таки какая-никакая, а хавка. Да вообще, с утра никто из местных красноперых вертухаев даже и не подумал почесаться и заглянуть к ним «на огонек». Хотя бы так – ради проформы. Не гремели замки, не скрипели заслонки на волчках, даже шагов на продоле не было слышно – словно вымерли все.
– Слушай, пахан, – на шконку Каина, стоявшую, как и полагается, на самом козырном месте – возле маленького и единственного в камере окна, присел бритый наголо татарин, отзывающийся средь босяков на погоняло Монгол, – нас чё сёдня, не иначе с баландой прокатили? Сырмат[1] по черной беспределит! – В пустом животе Монгола громко заурчало. – Чё ваще твориться, пахан? Голодом нас решили заморить? Может, тряхнем крытку, как следует? Устроим бузу…
– Ша, Мамай! – негромко шикнул Каин на здоровенного татарина, мотающего очередной срок за разбой с жестоким убийством. – Думаю я…
Матерый рецидивист послушно заткнулся и поджал хвост, словно побитая дворняга. Авторитет Каина в «Тюремном замке»[2] был непререкаем – по мановению лишь одного его пальца любому сидельцу могли влегкую презентовать в почку заточку, либо придушить ночью подушкой. Нет, никто из сидевший на кичмане босоты и не имел понятия об истинной сущности воровского авторитета, но слухи вокруг бессмертного уркагана ходили разные. А перед самым его заездом в «Тюремный замок», местное «честное обчество» получило не менее пары десятков маляв от самых значимых фигур воровского мира, промышляющих на территории Советского Союза еще с царских времен. Так что воровская слава Каина бежала семимильными шагами поперед самого пахана.
– Слышишь кипешь за окном, Мамай? – неожиданно «очнулся» от раздумий Каин.
– А? – не понял сути вопроса недалекий татарин.
– Ты в уши долбишься, Мамай? – Каин недобро оскалился и сплюнул на пол. – Прочистить помочь? – В его руках, словно у заправского фокусника, появилась заточка из гвоздя, которой он деловито принялся ковыряться в зубах.
– Не, пахан, не надо! – Мамай поспешно отодвинулся от Ваньки, запрыгнул на второй ярус нар и приник к решетке окна. – А ведь и вправду кипеша не слышно! – произнес он наморщив и без того изрезанный глубокими «канавами» лоб.
А ну ша, босота! – заорал на зэков худющий и подвижный, словно глиста, уголовник Боба Самарский, профессиональный вор со стажем, по праву считающийся на киче правой рукой Каина.
Гомон в камере мгновенно прекратился – зэки затихли, нарываться на неприятности и попадать под раздачу от авторитетных воров и приближенных к ним блатных, оккупировавших лучшие в камере места, никому не хотелось.
–А ведь и вправду не стреляют, дядь Вань (Каин нынче отзывался на погоняло дядя Ваня)… – Боба махнул рукой в сторону окна.
Канонада от развернувшихся кровавых боев с наступающими немцами громыхала вот уже несколько дней, заставляя трусливых зэков втягивать голову в плечи, когда разрывы снарядов и авиабомб раздавались в опасной близости от тюрьмы. А сейчас по всему городу разливалась тягучая и пугающая тишина, прерываемая лишь отдельными винтовочными выстрелами и коротко потрескивающими автоматными очередями.
– Неужели Гансы таки город взяли? А, пахан? – Мамай спрыгнул с нар и присел на корточки перед задумчивым Каином. – Так, может, и пупки все здрисьнули под это дело? А нашему брату-босяку от немчуры и послабление какое будет? Мы ж претерпевший от комиссаров элемент!
– Я чего думаю, пахан, – Боба тоже приблизился к коронованному вору, и прислонился к стойке двухъярусных нар. – Мамай в мазу толкает – если немец в городе – свинтили красноперые, поди, догони!
– Коня по хатам запустите, – распорядился Ванька, – а там посмотрим.
Боба быстро нацарапал маляву на огрызке мятой газеты и, подскочив к решетке, привязал её к тонкой бечевке, уходящей одним концом куда-то в сторону улицы:
– Мамай, отстукай – принимают пускай!
Мамай подошел к ближайшей стене, покрытой сырым и ноздреватым бетоном, после чего, вооружившись мятой алюминиевой кружкой, «отбил» послание в соседнюю камеру:
«Сидельцы, принимайте коня».
Соседи мгновенно ответили, а малява по «канатной дороге», соединяющей тюремные камеры, уползла и скрылась за окном.
Через несколько часов, огрызок бумажки вернулся в руки отправителей.
– Читай, Боба, провести честных босяков! – распорядился Ванька, внешне не проявляя особого интереса к доставленной информации. За долгие годы скитания по тюрьмам и зонам, он чего только не насмотрелся. Поэтому расклад, каким бы он не оказался на деле, его особо не волновал. Да и что сможет напугать вечного вора?
Оба быстро раскатал газетку и молчаливо пробежал глазами по скупым каракулям:
– Во всех хатах та же бодяга – хавки нет, дубаков нет, тишь-благодать. Еще Веня Хотелка отписался, что из соседних камер всех политических: врагов народа и диверсантов, под самое утро собрали и куда-то увели. А кум, что к ним заглядывал, пообещал, что и за остальными скоро вернется…
Дочитать маляву до конца Боба не успел – сначала скрежетнул приоткрытый волчок, и в камеру из продола кто-то заглянул. Зэки испуганно напряглись, застыв в ожидании. Обещания кума вернуться за остальными ничего хорошего в ближайшей перспективе не сулили. Только Каин и его подручный – Боба, остались невозмутимыми. Воровской верхушке нужно было держать хорошую мину даже при самом плохом раскладе. Лязгнул отпираемый замок и тяжелая дверь распахнулась.
– Мир вашему дому, братцы-арестанты! – Объявившийся на пороге хаты блатной, что в сопровождении двух немцев-автоматчиков проскользнул в камеру, был хорошо знаком многим сидельцам «Тюремного замка».
Десяток лет назад, когда он только-только познакомился с Каином, откликался этот сколький субъект, промышлявший грабежами на погоняло Грач. Но прошли годы, и бывший жиган Грач, сумевший вовремя повернуть нос по ветру, основательно заматерел, короновался, сменив прежнее невзрачное погоняло на более солидное – Князь. К слову, он и был настоящим князем по рождению, только революция, грянувшая внезапно для его аристократического семейства, извела под корень всю его многочисленную семью. Грач не сбежал с другими представителями белой кости за бугор, а остался в России, приклеившись к банде жигана Сени Барона, бывшего офицера царской армии. Однако, после кровавых терок между урками и жиганами, Грач быстро перековался, приняв «Воровской Закон». И несколько лет спустя сумел заработать авторитет среди профессиональных уголовников.
– И тебе не кашлять, Грач! – Ответил Ванька, не вставая со шконки. Невзирая ни на какие заслуги собрата по криминальному ремеслу, он продолжал упорно называть его старым погонялом – статус Каина среди урок пользовался куда большим авторитетом. – Что это за рожи винтовые[3] ты с собой притараканил?
– Да вы чего, босяки? – взъерошив угольно-черную шевелюру, за которую, собственно и получил первое погоняло, удивленно обвел настороженных уркаганов Грач. – Мы же нонче в новом мире проснулись…
– Это, в каком жа? – вставил свои пять копеек Боба Самарский, по масти стоявший вровень с Грачом.
– А в таком, – нарочито воодушевленно воскликнул Грач, – там, где краснопузым одна дорога – на тот свет! Ну, вы че, бродяги! Радоваться надо – всем амнистия от новой власти корячится!
– Свистишь! – подался вперед Мамай. – Так и всем?
– Таки всем, Мамай! – радостно заявил Грач. – Таки всем…
– Как бы с нас за ту амнистию пять шкур не спустили, – слегка поморщившись, произнес Каин. – За базар ответишь?
– Зуб даю, дядя Ваня! – Грач зацепил ногтем большого пальца верхний резец, звонко щелкнул, после чего чиркнул себя тем же ногтем по горлу. – Падлой буду!
– А эти? – Боба стрельнул глазами в сопровождающих грача автоматчиков.
– А эти для порядка, – произнес Грач, – новое начальство левого кипеша не хочет!
– Условия? – коротко поинтересовался Ванька.
– Вот с тобой, дядь Вань, мы все условия и обкашляем, – заверил Каина налетчик, – ты ж на тюрьме Иван, тебе и карты в руки!
– А ты мне тогда зачем? – Ванка и не подумал подниматься со шконаря. – Мне прокладки для базара не нужны.
– Дядь Вань, ты ж знаешь, что я из дворян.
– Ну…
– А как ты с гансами общаться собрался? А я с детства к языкам приучен: хошь – немецкий, хошь – французкий… А твою феню, дядь Вань, подчас и русскому тяжело понять!
– Ладно, толмач, – Каин, уперевшись руками в колени, плавно поднялся с нар, – веди, потолкуем с новой властью…
[1] Сырмат, дубак, пупок – тюремный надзиратель (уголовный жарко).
[2] Тюремный замок – жаргонное название Симферопольской городской тюрьмы.
[3] Винтовой – солдат.