Глава XIII

Идем со мной, мой читатель: если день твой скучен, и ты склонен к морализаторству – а есть и менее полезные занятия – то взгляни на свой деревенский церковный двор. Что ты увидишь перед собой? Небольшой участок земли на фоне старинной церкви из серого камня, несколько более или менее ветхих надгробий и множество небольших холмиков, заросших травой. Однако если у тебя есть воображение – ты увидишь много больше.

Во-первых, благодаря инстинктивному эгоизму человеческой природы, ты узнаешь свое будущее жилье; возможно, взгляд твой отметит то самое место, где предстоит лежать телу, которое ты так любил – лежать в любую погоду и время года, в течение бесконечно медленно тянущихся веков, до самого скончания времен. Хорошо, что ты думаешь об этом – пусть даже мысли эти вызывают у тебя трепет. Английский церковный дворик играет ту же роль, что египетская мумия на веселом празднике, или раб у подножия колесницы римского завоевателя – он смеется над твоей жизненной энергией и шепчет тебе о том, что всякой красоте и силе настает конец…

Вероятно, нам действительно нужно такое напоминание. Но если однажды, отдав дань уважения неминуемому, мы станем размышлять, нам может прийти в голову, что раскинувшаяся перед нами картина в некотором роде является аллегорией всех чаяний и надежд человечества. Она знаменует собою реализацию этих надежд: здесь венец человеческих амбиций, здесь и могила человеческих ошибок. Здесь место упокоения человека – но здесь и место рождения ангела и демона. Это то наследство, которое человеку не дано растратить и которое он не станет вымогать; и, наконец, это единственное место отдыха для бессонной и усталой Смерти.

Сюда и принесли Хильду и старого сквайра, чтобы похоронить их бок о бок с гробницей йомена Каресфута, чьим причудливым желанием было упокоиться в камне; свежие могильные холмы усыпали примулами и ветвями цветущего терновника – и оставили мертвых спать холодным и вечным сном. Простимся с ними и мы – они ушли туда, куда нам пока дорога заказана. Жестокий старик и гордая красавица – покойтесь с миром, и мир станет частью вас обоих…

Но вернемся к живым.

Известия о внезапной кончине старого мистера Каресфута, об открывшемся тайном браке Филипа, о смерти его жены, об условиях завещания старого сквайра, согласно которым – поскольку Хильда умерла, родив не сына, а дочь – все унаследовал Джордж Каресфут, не имевший теперь права передавать даже часть наследства Филипу или его детям; о внезапном отъезде мисс Ли и о многих других событиях, часть из которых была выдумана, а часть – совершенно правдива; короче говоря, известия о событиях, стремительно последовавших за грандиозным званым обедом, на котором было сделано некое заявление, сильно взбудоражили всю округу. Когда все более или менее успокоилось, выяснилось, что все эти события оставили неистребимый шлейф общественного негодования и презрения, направленных против Филипа Каресфута и усиленных тем обстоятельством, что Филип отныне не был богатым человеком. Люди вообще очень редко выражают презрение или негодование по отношению к богатому соседу, что бы он ни сотворил. Они хранят свою добродетель для тех, кто беден или несчастлив в браке. Впрочем, для Филипа в любом случае не было найдено ни оправдания, ни прощения: он утратил и репутацию, и деньги, а потому его следовало извергнуть из общества – так оно и произошло.

Cвет угас


Что касается самого Филипа, то он, к счастью, пока не знал о добродетельных намерениях друзей и соседей, так любивших его еще неделю назад. У него и без того хватало забот – ибо он не лгал Марии Ли, когда говорил ей, что совершенно раздавлен и сокрушен ужасными ударами, обрушившимися на него; ударами, которые отняли у него все, ради чего он жил, не дав взамен ничего, кроме младенца, который не мог унаследовать ни пенса, а потому был для Филипа исключительно обузой.

Кто там сказал: «В конце концов, пусть плохой человек даже прилагает все усилия, чтобы подавить ее, человеческая душа – это ужасное, зловещее, единственное имущество плохого человека»? За время, прошедшее между смертями и похоронами отца и жены, Филип в полной мере познал правдивость этого утверждения.

Даже занимаясь делами, он ни на час не мог освободиться от воспоминаний о смерти своего отца; всякий раз, когда он закрывал глаза, его смятенный разум постоянно возрождал всю страшную сцену со странной отчетливостью: мрачная комната, искаженное лицо умирающего, алые отблески огня на стенах – все это навеки запечатлелось в его памяти. Филип все отчетливее осознавал тот факт, что даже если он проживет достаточно долго, чтобы похоронить события того страшного часа под обломками многих лет, этого промежутка времени все равно будет недостаточно, чтобы пришло спасительное забвение… и эта мысль делала его совершенно беспомощным. Кроме того, он был достаточно религиозен, чтобы беспокоиться относительно своей дальнейшей судьбы, и обладал воображением, которое постоянно твердило ему о том ужасном дне, когда он и его мертвый отец встретятся, чтобы свести последние счеты. Филип все чаще просыпался по ночам в холодном поту, воображая, что этот неизбежный миг уже наступил. Суеверие также вносило свою лепту, и он дрожал в ознобе, слыша причудливую поступь призрачных ног, а кровь его леденела в жилах, когда он прислушивался к голосам, которых никто более расслышать не мог.

Что хуже всего – то, что было сделано и не могло быть изменено, было сделано зря. Все его муки можно было бы перетерпеть, не будь они совершенно напрасны и бессмысленны. Он продал душу Злу за определенную цену, но цена эта так и не была уплачена.

Филип размышлял обо всем этом часами, пока не почувствовал, что близок к безумию. Иногда ему удавалось усилием воли оторвать свой ум от страшного предмета размышлений – но тогда его место мгновенно занимал другой призрак, горделивый и статный, с укоризненным взглядом, и тогда Филип снова понимал, что лишь смерть способна стать искуплением этой вины. Из тех, кого он обидел, в живых осталась лишь Мария Ли, но она покинула его, подарив на прощанье чувство горечи, что была сильнее и страшнее гнева. Поистине, Филип Каресфут пребывал на самом дне меланхолии. Он где-то читал, что самое страшное возмездие за грех – смерть, но его теперешние чувства были страшнее смерти. Его злодеяние не принесло плодов. Ловушка, в которую он загнал своего отца, обернулась против него самого, и Филип чувствовал себя раздавленным и разрушенным человеком.

Здесь проявилась любопытная особенность его характера: нагромождение бедствий, крушение надежд, внезапные смерти никоим образом не привели его к покаянию перед Создателем, чьи заповеди он попрал. Преступления, которые он совершил, особенно те, что не увенчались успехом, печали, обрушившиеся на него – всего этого было бы достаточно, чтобы довести девять десятых обычных людей, по крайней мере, до искренней молитвы. Ибо, вообще говоря, нерелигиозность, или, скорее, забвение Бога – это растение, не имеющие сильных корней в сердце человеческом, поскольку каждый из нас обладает знанием о некой высшей Силе, составляющей основу нашей души, Силе, к которой мы с радостью и надеждой прибегаем, когда грозы бедствий и несчастий угрожают самому нашему существованию.

С Филипом все было иначе. Он никогда не задумывался о покаянии. Не в его природе было преклонять колени и молить: «Господи, я согрешил, возьми от меня бремя мое!» Он, на самом деле, не столько сожалел о прошлом, сколько боялся будущего. Не стыд за неправедные поступки сломил его дух – а всего лишь естественная печаль из-за потери единственного существа, которое он когда-либо глубоко любил, огорчение, вызванное позором его положения и разбитыми надеждами, да суеверные страхи.

Потрясение случилось – и прошло: он согрешил против своего Отца на небесах и своего отца на земле, но не скорбел о своем грехе; его жена ушла от него, призывая его своими умирающими устами к покаянию, но он не смягчился; стыд и потери обрушились на него, но он не обратился к Богу. Однако гордыня его была сломлена, и всё, что ему осталось – было зло в его душе; потоп, подхвативший его, очистил не добро от зла, а зло от добра, лишив его, впрочем, и мужества. Теперь, если ему суждено было согрешить еще раз, он совершил бы уже не тот мерзкий, но отчаянный и смелый поступок, который, вызывая ужас, вызывает и нечто вроде уважения, но, скорее, низкое и грязное преступление, мелкое и коварное беззаконие, вызывающее лишь отвращение.

Аякс больше не бросал вызов молниям – он лишь беззвучно бормотал себе под нос проклятия.

Вечером того дня, когда состоялись двойные похороны (Филип не счел себя в состоянии посетить их, и главным скорбящим лицом на кладбище стал Джордж, обмотавший шляпу широкой креповой лентой, проливший море слез и беспрестанно разражавшийся рыданиями), мистер Фрейзер, священник, счел, что будет добрым поступком, если он пойдет и предложит некоторое утешение сыну покойного и молодому вдовцу – если, конечно, тот захочет его принять. Несколько вопреки его ожиданиям, по прибытии в Эбби-Хаус он был немедленно приглашен в кабинет.

– Я рад видеть человеческое лицо! – воскликнул Филип, входя в комнату. – Это одиночество совершенно невыносимо! Я так одинок, словно это я лежу на кладбище, а не моя бедная жена.

Мистер Фрейзер ответил не сразу – его весьма взволновали явственные изменения, произошедшие буквально за неделю во внешности Филипа. Мало того, что лицо его носило следы болезни и истощения – ожидать это было бы естественно в случае столь тяжелой утраты – но изменения явно произошли в психическом состоянии Филипа. Его взгляд утратил смелость и прямоту, так привлекавшие знавших его людей; теперь в его глазах затаился странный испуг. Рот выглядел безвольным, уголки губ опустились, все резкие черты лица молодого человека были словно размыты – теперь его внешность была жалкой и почти отвратительной.

– Боюсь, – произнес священник тоном нежного сострадания, – вы сильно страдаете, Каресфут!

– Страдаю?! Да я перенес настоящие пытки, будь они прокляты! Я все еще страдаю от них, я всегда буду от них страдать!

– Я не хотел бы, – сказал священник, несколько заколебавшись, – усугублять ваше горе, говоря, что страдания даны вам ради вашего же блага, но я пренебрег бы своим долгом, не сказав этого. Тот, кто наносит нам удар, имеет и силу, чтобы исцелить нашу рану, и очень часто горе, перенесенное нами, приносит пользу нашей душе, либо в этом мире, либо в загробном. Принесите к ногам Его свои беды, дорогой мой, придите под руку Его, и если вы в сердце своем знаете, что согрешили, – покайтесь перед Ним искренне и от всего сердца. Уверяю вас, вы будете услышаны. Ваша жизнь, которая сейчас кажется вам усыпанной пеплом, еще может стать счастливой и угодной Господу.

Филип горько улыбнулся в ответ.

– Вы говорите о моем покаянии? Да как же я могу покаяться, если Провидение так жестоко обошлось со мной, одним ударом украв у меня и жену, и состояние? Я знаю, я поступал дурно, скрывая свой брак – но меня довели до этого, всему виной мой страх перед отцом. Ах, если бы вы видели его таким, каким видел его я, вы бы знали, что правы те, кто называл его «Дьяволом Каресфутом»! Это он заставил меня сделать предложение мисс Ли, а затем объявил о помолвке без моего согласия! Теперь я разорен – у меня все отобрали.

– Но у вас есть маленькая дочь, ей принадлежат какие-то поместья – по крайней мере, так мне говорили…

– Моя маленькая дочь! Я не хочу видеть ее – она убила свою мать! Если бы это был мальчик, все было бы иначе, во всяком случае, тогда проклятый Джордж не получил бы то, что причитается мне по праву первородства. Моя маленькая дочь! Никогда не упоминайте ее, говоря о благословениях!

– Довольно грустно слышать, что вы говорите такое о собственном ребенке; но, во всяком случае, вы не оставлены в полной нужде. У вас есть одно из лучших старинных поместий и тысяча фунтов в год – для многих это настоящее богатство.

– Для меня это нищета! – отрезал Филип. – У меня должно было шесть поместий – а есть только одно. Но знайте, Фрейзер, я клянусь перед Богом…

– Тише! Я не могу слышать подобные клятвы.

– Ну хорошо, тогда клянусь всем, о чем вы можете слушать: пока я жив, я не буду знать ни минуты покоя, пока не верну все обратно. Это может показаться невозможным – но я найду способ. Например… – тут он замешкался, пришедшая мысль поразила его самого. – Как ни странно, завещание не запрещает мне выкупать земли! Если я не смогу получить их иным способом, я куплю их, слышите?! Я куплю их! Я должен получить их назад, прежде чем умру!

– Откуда вы возьмете деньги?

– Деньги… Накоплю, украду, заработаю – получу их как-нибудь. О! Не бойтесь, я их достану. Это займет несколько лет, но я их достану. Нехватка жалких нескольких тысяч не может остановить решительного человека.

– А что если ваш кузен не захочет продавать вам землю?

– Я найду способ заставить его – дам взятку или что-то в этом роде. Что-нибудь… – тут взгляд его потух и снова стал растерянным и испуганным, энтузиазм исчез в одно мгновение. – Это все чепуха, я говорю глупости… наверное, я немного повредился рассудком. Забудьте, друг мой, забудьте и никому об этом не рассказывайте. Так вы их похоронили, да? Ах, Боже… И Джордж наверняка был главным плакальщиком. Я уверен, он притворялся – он всегда умел рыдать по заказу. Я помню, как он рыдал, пугая людей, а потом смеялся над ними. Его даже в школе прозвали Крокодилом… И вот теперь он – мой хозяин, а я его слуга, бессловесный слуга… но возможно, однажды все переменится. Что? Вы должны уходить? Если бы вы знали, как ужасно я одинок, вы бы не ушли. Мои нервы совершенно расстроены, я воображаю странные и страшные вещи… Я не могу думать ни о чем, кроме этих двух могил там, в темноте. Их окропили святой водой? Надо окропить, скажите им. С вашей стороны было очень любезно навестить меня. Вы не должны обращать внимания на мою болтовню, я немного не в себе. Доброй ночи!

Мистер Фрейзер был человеком весьма бесхитростным и доверчивым, однако по дороге домой, где его ждала свиная отбивная, у него возникли серьезные сомнения в искренности слов Филипа насчет того, что он вовсе не собирается делать того, о чем говорил.

– Он очень изменился! – размышлял вслух мистер Фрейзер, сидя за столом. – Ужасающе, я бы сказал – и я вовсе не уверен, что изменился к лучшему. Бедняга, он столько перенес… следует быть снисходительным к нему. Все это весьма болезненно, мне нужно чем-то отвлечься. Миссис Браун, не могли бы вы принести мне небольшую книжку цвета шоколада, которую вы найдете на столе в моем кабинете, после того, как принесете картофель? На ней еще надпись – «Платон»… Да-да, П-л-а-т-о-н…