Глава XII
Когда доктор поднялся наверх, Филипп вошел в столовую, чтобы что-нибудь поесть, но обнаружил, что еда ему противна; он едва мог проглотить хоть кусок. Однако в какой-то степени он заменил еду вином, выпив несколько бокалов. Затем, влекомый странным притяжением, он вернулся в маленький кабинет отца; вспомнив о завещании, он решил, что следует убрать его в безопасное место. Однако под завещанием обнаружился еще один лист бумаги, довольно потертый. Признав почерк Беллами, Филип взял документ и стал читать – это оказался черновик нового завещания. Суть его заключалась в следующем.
Документ начинался с заявления сквайра о том, что прежнее завещание признается недействительным из-за «предательского и бесчестного поведения его сына Филипа». Затем, в кратких, но емких терминах был определен круг наследников и попечителей имущества – Филипа среди них не было – которые принимали наследство в управление и на хранение. Во-первых, действовать они должны были в интересах сына, который может родиться у упомянутого Филипа, лишенного наследства, и его законной супруги Хильды – вероятность появления на свет дочери не рассматривалась – а если ребенок не родится, тогда все завещанное переходит племяннику завещателя, Джорджу Каресфуту, однако при непременном соблюдении следующего, весьма любопытного условия: если означенный Джордж Каресфут попытается передать имущество или его часть упомянутому Филипу – в качестве дара либо посредством собственного завещания – тогда он немедленно лишается прав на наследство, и все переходит к неким дальним родственникам завещателя, живущим в Шотландии. Затем следовало перечисление еще нескольких наследников с указанием завещанных им сумм и имущества, а также отдельное упоминание о назначении 1000 фунтов в год на содержание вышеупомянутой Хильды Каресфут, каковая сумма должна была выплачиваться ей пожизненно, а в случае ее смерти возвращалась владельцу имущества.
Говоря без затей – Филип, согласно новому завещанию, полностью лишался наследства, в первую очередь – в пользу собственного ребенка мужского пола, дочери Филипа в завещании не упоминались вовсе, и в случае отсутствия у Филипа сына наследство переходило к ненавистному кузену Джорджу, которому, словно вдобавок ко всем оскорблениям в адрес Филипа, было запрещено передавать означенное имущество Филипу, либо иным его наследникам – вероятно, имелись в виду возможные дети от предполагаемого второго брака.
Филип дважды внимательно перечитал документ.
– Уф! Было и прошло! Слава Господу – у него не было времени, чтобы осуществить свои благие намерения.
Однако в следующий миг ужасная мысль буквально пронзила Филипа. Он поспешно позвонил в колокольчик. На вызов явился лакей – он был совершенно разбит после того, как час назад помог перенести тело его бедного хозяина наверх. Филипу пришлось изрядно потрудиться, чтобы добиться от бедняги ответа на вопрос: приезжал ли кто-нибудь к его отцу, пока Филипа не было в доме? Наконец, лакей смог промямлить, что не было никого, кроме молодой леди, «то есть, просим прощенья, миссис Каресфут, как она назвалась».
– Не имеет значения! – отмахнулся Филип, чувствуя, как с его души сваливается огромный груз. – Ты уверен, что больше здесь никого не было?
– Нет, сэр, никого, кроме только, прощенья просим, адвоката Беллами и евойного клерка – адвокат со своим черным портфелем был и весь день писал чего-то, а потом их светлость посылали за Симмонсом, чтобы он был свидетелем.
– Ты можешь идти… – почти прошептал Филип.
Теперь он ясно видел, что позволил старику умереть после того, как тот написал новое завещание, лишающее Филипа наследства. Он, Филип, позволил ему умереть – тем самым фактически перерезав горло самому себе! Беллами, несомненно, взял завещание с собой, и теперь у Филипа нет никаких шансов его уничтожить.
Однако постепенно его задумчивость сменилась угрюмой яростью – отчасти по отношению к его жене Хильде, но главным образом – к умершему отцу. Пьяный от переживаний, гнева, разочарованной алчности, Филип схватил свечу и кинулся наверх, шатаясь и едва не падая, готовясь обрушить новые проклятия на мертвую уже голову сквайра Каресфута. Однако оказавшись лицом к лицу с ужасающим в своем безразличии мертвецом, он разом растерял всю свою злость и страсть; леденящее чувство всемогущества Смерти охватило его и вселило в него трепет. Он каким-то внутренним чувством осознал, насколько бессильны и бессмысленны любые потуги смертных перед ликом Смерти. С какой целью он пришел сюда, к этому мертвому телу, чья неподвижная маска насмешливо взирала на все попытки оскорбить мертвеца?
Его отец был мертв, и это он, Филип, убил его. Он стал отцеубийцей. Ужас перед неминуемой расплатой за это преступление овладел им; предвидение ужасной тени, под которой отныне ему предстояло влачить свою жизнь, вползло в его разум, заледенив и душу, и тело. Он снова взглянул в мертвое лицо – и возбужденное воображение шепнуло, что на мертвых губах играет сардоническая усмешка. Проклятие Каина – вот что обрушилось на Филипа Каресфута, пригибая его к земле; волосы его поднялись дыбом и холодный пот выступил на лбу. Он больше не мог выносить этой пытки – он повернулся и выбежал из комнаты, а затем и из дома, и бродил по саду до глубокой ночи.
Измученный, истощенный психически и физически, он вернулся в дом уже после полуночи – и нашел в гостиной ожидающего его доктора Кейли. Тот только что спустился сверху, и на лице его застыло тревожное выражение.
– Ваша супруга разрешилась прелестной девочкой, – сказал он Филипу, – но я должен вам сказать, что дела обстоят отнюдь не удовлетворительно. Роды были сложные, и сейчас ваша жена в большой опасности…
– Девочка! – простонал Филип, вспомнив о завещании. – Вы уверены, что это девочка?!
– Разумеется, я уверен! – уже раздраженно откликнулся доктор.
– А Хильда, что с ней – я не понимаю…
– Послушайте, мой дорогой, вы сейчас расстроены; выпейте стакан бренди и ложитесь спать. Ваша жена не хочет вас сейчас видеть, но если потребуется, я за вами пришлю. Делайте, как я говорю, иначе вам грозит серьезное нервное расстройство.
Филип повиновался, доктор сопроводил его до комнаты, а затем вернулся наверх.
Рано утром доктор Кейли послал за двумя своими коллегами, и они провели консилиум, на котором пришли к неутешительному выводу, что спасти жизнь Хильды может только чудо – сама же она знала об этом еще несколько часов назад.
– Доктор! – сказала она. – Я надеюсь, вы скажете мне, когда конец будет близок. Я хочу, чтобы мой муж был со мной в последнюю минуту – но не раньше.
– Тише, дитя мое, не нужно думать о смерти. Господи Боже, да у вас впереди еще много лет!
Хильда грустно покачала золотистой головкой.
– Нет, доктор, песок в моих часах почти закончился… Дайте мне ребенка – почему вы держите его так далеко от меня? Это посланник, призывающий меня в более счастливый мир… Да, это ангел-посланник… Когда я умру, убедитесь, что ее назвали Анжелой – чтобы я знала, каким именем приветствовать ее, когда придет срок…
Утром Хильда выразила сильнейшее желание повидаться с Марией Ли, и к той немедленно послали слугу.
Тут следует напомнить, что накануне старый мистер Каресфут написал Марии Ли письмо – сразу после того, как Хильда вышла из его кабинета. В этом письме он рассказал девушке всю постыдную правду, закончив словами, исполненными горького самоуничижения и обвинением самого себя в том, что весь этот позор пал на ее голову из-за того, кто носит его имя. Мы опустим завесу и не станем описывать агонию стыда и горя, охватившую несчастную девушку. К счастью для человеческого разума, жизнь всегда берет свое, и потому Мария недолго горевала над письмом. Как и следовало ожидать, на смену отчаянию пришло негодование – и хотя мистер Каресфут кратко подтвердил законное положение Хильды, Мария Ли все равно считала произошедшее подлым предательством и обманом.
Эти мысли переполняли ее, когда из Аббатства Братем прискакал посыльный с запиской от доктора Кейли, в которой он сообщал о внезапной смерти ее старого друга, об опасном состоянии Хильды и о ее желании увидеть Марию Ли. Вести повергли девушку в новую скорбь, ибо она успела полюбить старика, да и сердечная привязанность к Хильде, некогда жившая в ее нежном сердце, не была полностью разрушена. Теперь же, услышав, что ее соперница оказалась лицом к лицу с Царем Ужаса, перед которым бессильны земные любовь, ненависть, надежда и амбиции, Мария Ли пришла в себя: ни одна мысль о собственных страданиях более не занимала ее разум.
Холодный пот выступил на лбу
Уже через полчаса она входила в двери старого дома Каресфутов; доктор встретил ее и в ответ на безмолвный вопрос сказал, что подруга ее не проживет и двадцати четырех часов, и что не стоит утомлять ее долгим визитом.
С тяжелым сердцем вошла Мария Ли в комнату умирающей; здесь из уст самой Хильды она узнала всю историю брака и предательства Филипа. Примирение двух женщин было настолько полным, насколько позволяли силы несчастной Хильды. Наконец, пришло время проститься, и Мария Ли, обернувшись от дверей, в последний раз взглянула на свою подругу, которая, приподнявшись на кровати, смотрела ей вслед с трогательной серьезностью. Мария поняла, что они смотрят друг на друга в последний раз, и глаза ее наполнились слезами. Заметив это, умирающая женщина улыбнулась и, подняв руку, указала наверх. Так они и расстались.
Теперь Мария больше не могла владеть собой. Ее собственные разрушенные надежды, потеря человека, которого она любила, впечатляющая сцена, которую она только что пережила – все это сломило ее дух. Сбежав вниз, она бросилась на диван в столовой и разрыдалась, уже более не сдерживая себя. Вскоре она почувствовала, что в комнате есть кто-то еще. Она вскинула заплаканное лицо – перед ней стоял Филип, или, вернее, обломок того человека, которого раньше звали Филип. Действительно, трудно было узнать в этом испуганном человеке с всклокоченными волосами, белыми дрожащими губами и глазами, обведенными черными кругами, того смелого красивого юношу, которого она когда-то любила. Вид Филипа был настолько печален, что горечь с новой силой затопила сердце Марии Ли.
– Чего тебе надо?! Чего ты хочешь от меня?
– Хочу… Я хочу прощения. Я раздавлен, Мария, я совершенно раздавлен! – с этими словами он закрыл лицо руками и разрыдался.
Мария Ли ответила ему со спокойным достоинством, которым хорошие женщины обладают в чрезвычайной ситуации – достоинством, совершенно отличным от надменной гордости Хильды, но, возможно, столь же впечатляющим.
– Ты просишь у меня прощения и говоришь, что раздавлен. Тебе не приходило в голову, что я – чья единственная вина состоит в том, что я доверяла тебе и любила тебя – тоже раздавлена? Бессмысленно или ради корысти ты разбил мне сердце, оскорбил меня, опозорил мое имя и лишил родного дома – ибо я более не смогу в нем жить. Ты хоть понимаешь, что нанес мне один из самых страшных ударов, какой только может один человек нанести другому? Я спрашиваю тебя: ты знаешь это – и, зная, все же просишь меня простить тебя, Филип Каресфут?! Ты считаешь – это возможно?
Филип никогда не слышал, чтобы она говорила так раньше; он забыл, что сильное чувство рождает истинное красноречие. Мгновение он смотрел на Марию Ли в изумлении, а потом снова закрыл лицо руками и застонал, не ответив ни слова. Подождав немного, девушка продолжила:
– Я – незначительное существо, я знаю это, и возможно, мое маленькое счастье или несчастье мало что изменят в мировом порядке вещей, но для меня самой эта любовь была всем. Я подарила ее тебе, Филип – подарила без сомнений и ропота, поднесла обеими руками. Мне уже не вернуть этот дар и не подарить никому другому! Как ты распорядился этим даром – тебе лучше знать! – Здесь голос ее дрогнул, но она быстро справилась с волнением. – Это может показаться странным… но хотя моя любовь была подарена совсем не тому человеку, хотя ты, принявший ее, так поступил со мной – но я все же не хочу омрачать ее горькими воспоминаниями. Оглянувшись на прожитое через несколько лет, ты не сможешь вспомнить ни одного моего резкого или недоброго слова. Именно поэтому – а еще потому, что не мне дано судить тебя, и потому, что ноша твоя и без того тяжела – я говорю тебе: Филип Каресфут, я от всего сердца прощаю тебя, ибо верю, что Всевышний простит и мои грехи!
Филип бросился перед Марией на колени и попытался взять ее за руку.
– Ты не представляешь, как ты унизила меня! – простонал он.
Девушка смотрела на него с жалостью.
– Мне жаль. Я не хотела тебя унизить. Еще одно слово – и я должна идти. Я только что попрощалась навеки с твоей… женой. Мое прощание с тобой должно быть таким же – навеки, пока одного из нас не поглотит могила. Между нами все кончено навсегда. Не думаю, что я когда-нибудь вернусь сюда. Твое имя вряд ли когда-нибудь сорвется с моих губ. Теперь я произнесу его в последний раз. Филип, Филип, Филип, единственный, кого я любила в этом мире, я молю Господа, чтобы Он забрал меня или ослабил мои страдания – но никогда не позволил бы нашим дорогам пересечься вновь, или чтобы я снова увидела твое лицо…
Через мгновение Мария Ли вышла из комнаты, навсегда уходя из жизни Филипа.
Той же ночью, вернее, на рассвете следующего дня Хильда, предчувствуя, что конец ее близок, послала за мужем.
– Поспешите, доктор. Я умру на рассвете.
Доктор Кейли нашел Филипа сидящим там же, где оставила его Мария Ли.
– Что, новая мука? – сказал он, выслушав доктора. – Я больше не могу это выносить. На меня наложено проклятие – смерть и зло, страдания и смерть!
– Вам надо идти, если хотите застать свою жену в живых.
– Я иду!
Филип встал и последовал за доктором. Наверху его ожидало печальное зрелище. Серый рассвет уже просачивался в окна, раскрытые по просьбе его жены – она хотела в последний раз взглянуть на солнечный свет.
Хильда лежала на широкой кровати посреди комнаты, и жизнь стремительно покидала ее. Рядом с ней спал младенец. Подушки поддерживали ее со всех сторон, а золотые волосы падали на плечи, обрамляя бледное лицо. Сейчас оно светилось пугающей красотой, которой Хильда не обладала при жизни; взгляд женщины был глубок и мрачен, как бывает иногда с теми, кто готовится вот-вот разгадать тайну смерти.
Рядом с кроватью молился за умирающую коленопреклоненный мистер Фрейзер, приходской священник, а слуги с грустными лицами бесшумно прятались в темных углах комнаты, избегая ступать в круг света, очерченный окном.
Увидев Филипа, священник прекратил молиться, поднялся и отошел в угол комнаты; то же сделали Пиготт и сиделка – Пиготт забрала с собой ребенка.
Хильда жестом пригласила его подойти поближе. Он подошел, наклонился и поцеловал ее, а она с усилием обхватила его шею одной рукой, что была белее слоновой кости, и нежно улыбнулась. Примерно через минуту, в течение которой она, очевидно, собиралась с мыслями, Хильда заговорила тихим голосом и на своем родном языке.
– Я не посылала за тобой раньше, Филип, по двум причинам: во-первых, потому что я хотела избавить тебя от страданий, а во-вторых, чтобы освободить свой разум от злых мыслей против тебя. Все они ушли сейчас – ушли вместе с иными земными интересами, но раньше я была очень зла на тебя, Филип. А теперь послушай меня – у меня осталось не так много времени – и не забудь мои слова в будущем, когда история моей жизни будет казаться лишь тенью, однажды упавшей на твой жизненный путь. Измени свою жизнь, Филип, дорогой, откажись от обмана, искупи прошлое, если сможешь – примирись с Марией Ли и женись на ней – ах! Жаль, что ты этого не сделал с самого начала, не оставил меня, чтобы идти своим путем – и, прежде всего, смири свое сердце перед Силой, с которой я собираюсь теперь встретиться. Я люблю тебя, дорогой, и, несмотря ни на что, я благодарна судьбе, что была твоей женой. Если будет на то воля Божья, мы еще встретимся…
Она немного помедлила, а затем заговорила по-английски. К удивлению всех, ее голос был сильным и чистым, и она произнесла свои слова с энергией, которая в сложившихся обстоятельствах казалась почти пугающей.
– Скажи ей, чтобы принесла дитя.
Филипу не пришлось повторять ее просьбу, потому что Пиготт услышала ее и тотчас подошла, чтобы положить дитя на кровать рядом с матерью.
Умирающая женщина положила руку на крошечную головку младенца и, подняв глаза вверх с каким-то провидческим выражением, сказала:
– Да пребудет с тобой Божья сила, чтобы защитить тебя, мое дитя, лишенное матери, пусть ангелы небесные будут охранять тебя, и да обрушится проклятие и гнев Всемогущего на голову того, кто захочет навлечь на тебя зло…
Хильда помолчала, а затем обратилась к мужу:
– Филип, ты слышал мои слова; твоим заботам я поручаю наше дитя, я вижу, что ты никогда не предашь мое доверие к тебе.
Затем, повернувшись к Пиготт, она произнесла совсем слабым голосом:
– Спасибо за вашу доброту ко мне. У вас хорошее лицо; если можете, останьтесь с моей дочерью и подарите ей свою любовь и заботу. А теперь, да помилует Бог мою душу!
Затем наступило минутное молчание, нарушенное только сдавленными рыданиями тех, кто стоял вокруг, пока луч восходящего солнца не пробился сквозь серый туман утра и, коснувшись голов матери и ребенка, осветил их, заливая золотом. Он исчез так же быстро, как и появился, унося с собой жизнь матери. Едва свет угас, Хильда раскинула руки, вздохнула и улыбнулась. Когда доктор подошел к кровати, все было уже кончено: она уснула навеки.
Смерть была очень нежна с ней.