На самом деле нас двое.
Лёня номер один – уважаемый искусствовед, научный сотрудник отдела Востока крупнейшего в стране музея, известного во всём мире, египтолог с количеством научных статей, превышающим количество прожитых им лет.
Лёня номер два с лёгкостью отличит чистый мет от хотя бы слегка некачественного, без весов определит недостачу в несколько порошковых миллиграммов и с закрытыми глазами назовёт покупателя.
Лёня номер один читает лекции по восприятию египтянами окружающего мира, в обеденный перерыв выпивает в музейной столовой кофе со сливками и сахаром, съедает длинный эклер с заварным кремом, делает целомудренные комплименты коллегам-сотрудницам.
Лёня номер два выигрывает в боулинг и бильярд, проворачивает сомнительные сделки, пьёт кофе не со сливками, а с дорогим коньяком, точнее дорогой коньяк с кофе.
Лёня номер один женат на работе, на своих египтянах, как любят шутить коллеги, все как одна незамужние и явно желающие изменить этот свой статус, но у номера первого нет и не может быть никаких привязанностей, поэтому он согласно отшучивается, что да, только древние женщины вроде Клеопатры его и интересуют. На самом деле Лёня номер один знает, что он не одинок и что есть второй Лёня, что нельзя ему вредить, потому что потом будет хуже им обоим. Фактически из-за номера второго Лёне-первому приходится изображать глуповатого монаха, помешанного на работе.
Лёня-второй имеет привязанность покрепче, чем все порошковые граммы в его жизни вместе взятые. Привязанности этой с лихвой хватает им двоим; её хватило бы целому миру, если бы номер два вдруг с чего-то захотел бы разделить её ещё с кем-то. Но он не хочет. Его привязанность – только его. И должна быть только его, что бы она сама ни думала по этому поводу. Никаких компромиссов или полутонов. Никаких «нет». Да или да. Он верил, что она – та самая. Единственная во всей Вселенной, которая может быть с ним на равных. Это придавало ему сил, ему и Лёне-первому. Им обоим. С верой их мир, до того вращающийся хоть по противоположным, но всё-таки таким монотонным орбитам, взорвался россыпью галактик, окрасился во все цвета спектра, стал набирать ход. С ней всё изменилось.
С моей Верой.
И где мы теперь?
– Это безопасно. Всё будет в порядке. С тобой ничего не случится, – говорю я, стараясь придать тону беззаботности, но она знает: если что и случится, я буду только рад. Знает, что я лишь избавлюсь от обузы, когда с ней вдруг что-нибудь произойдёт. Вернее, если. Оговорочка по Фрейду.
– Правда? – усмехается она, и я думаю: она мне не верит. Ни черта она мне не верит, вот только вопрос, давно ли?
– Да. В прошлый раз ведь всё прошло отлично.
– Да, но в прошлый раз всё было по-другому.
С этим не поспоришь. В прошлый раз не было проблемы, которая привела нас к этому моменту.
– Я бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось, – как назло в голосе сквозит какая-то нездоровая радость, которую я пытаюсь прикрыть нахмуренными бровями, суровым взглядом, но получается вяло и неубедительно.
– Можешь не стараться.
– Ладно, – буркаю я, наливая себе воды. Спорить с ней мне не хочется: это заранее обречено на провал.
– И не провожать.
– Даже не собирался, – вру я.
Конечно, собирался. Мне просто необходимо всё контролировать.
– Ладно, – говорит вдруг почти ласково Вера, – я позвоню, когда мы закончим.
– Как и всегда, – отзываюсь я, и она наклоняется к моему лицу.
Я чувствую пряный аромат её духов и едва уловимый запах шампуня.
– Конечно, как и всегда, – соглашается она и легко целует меня в щёку. Я опускаю глаза.
Номер 108 на первом этаже пятиэтажного отеля находится в самом конце коридора, за углом, и он никогда не сдаётся обычным постояльцам, потому что в нём постоянно проворачиваются самые тёмные делишки. В доле все – отель, полиция, управление по контролю за оборотом наркотиков, даже некоторые богатые гости с пятого этажа, и всех всё устраивает. Моё присутствие иногда может навредить некоторым сделкам, хотя я считаю, что личная неприязнь не должна мешать бизнесу. Но таковы реалии: сегодня Лёня-второй устанавливает цены, а завтра конкуренты пытаются натравить на него всех на свете. Доверенные лица – вот в чём спасение. Лица, которым доверяю в первую очередь я. Которые не припрячут часть добычи или не исчезнут после сделки.
Впрочем, сегодня всё будет иначе.
Всё дело в восприятии.
Если перейти на язык Лёни-первого, отличие сознания древнего египтянина от нашего было в невозможности охватить мир целостно; такое восприятие можно назвать дискретным, воспринимающим предметы и явления (или их части) по отдельности, не соединяя в единую в нашем понимании картину. Строго говоря, нам это тоже не дано, потому что это в принципе невозможно, ибо наш мозг конечен, а мир бесконечен. Но это если говорить о глобальных вещах, а не обыденных. У древних же и с обыденным было иначе. Они слишком отличались от нас на базовом уровне. Нам ведома перспектива, им – аспектива, взгляды на объект в упор, с разных сторон, без вызываемых расстоянием искажений, представление всего таким, как оно есть, но по частям.
Сидя в своей просторной квартире под кондиционером и смотря на Веру, собирающуюся переступить порог и больше никогда не вернуться, но ещё не знающую об этом, я поражаюсь, насколько всё-таки я был слеп. Не слеп, поправляет меня первый, это вовсе не слепота. Просто иное восприятие. У нас всё иное, помнишь?
Если бы я мог забыть.
Воспринимай я Веру в перспективе, охватывая её целиком, такой, какой она кажется и, возможно, какой она и есть, ничего бы не случилось. Но я предпочёл видеть то, что я хочу, и так, как мне нравится. Даже египтяне были умнее. Они бы сразу заподозрили неладное. Но не я, нет. Мне нужна была Клео.
На чёрной лакированной столешнице синеет лазуритовая маска – Вера сняла её перед уходом. Рядом лежит косметичка с помадой, которой она никогда больше не накрасится, и золотистыми румянами, которые она забросила давным-давно, хотя они были ей так к лицу, делали из неё настоящую египетскую царицу. Я тоже пытался. Готовил для неё молочно-медовые ванны. Взбивал желтки с миндальным маслом и втирал в её потускневшие волосы. Детокс-смузи, ванночки для рук, благовония, масла… Всё для моей Клеопатры. Я пытался из найденной жестянки сделать желаемую золотую вазу. Мне это удалось, но вскоре по вазе пошли трещины, а реставратор из меня оказался хреновый. В конце концов ваза застряла в полуразрушенном состоянии, внутри жестянка, снаружи золото, испещрённое ломаными линиями будущих осколков. Выносить это стало невозможно. Нет ничего хуже неопределённости. И потери контроля. Пришлось разбить вазу, чтобы покончить с этим.
Я больше никогда не увижу Веру, и всё из-за чёртовой аспективы.
Дверь за ней закрывается, и я чувствую облегчение.