Они вышли к следующему полудню обратно, на пригорок, чуть возвышавшийся над дорогой. Не все, а за вычетом практически всей полуроты, сгинувшей в неумолчной перестрелке то с немцами, то с древесными призраками сумерек. Капитан Иванов, вахмистр Борщ, подпрапорщик Радецкий (как выяснилось) и ещё два десятка солдат, больше напоминавших полевой лазарет в изгнании, чем строй.
– Та-ак, – первым, естественным образом, пришёл в себя живучий хохол, глянув с пригорка вниз. – И какого, скажите на милость, чёрта мы душу рвали? – в минуту особо возвышенного состояния духа Григорий Борщ отчего-то выражался исключительно по-русски, будто прокламацию читал по слогам.
Капитан Иванов вдруг попятился под белый занавес еловых ветвей, грузнувших под снегом, кивнул вахмистру и потащил за собой оцепеневшего подпрапорщика, по-прежнему обнимавшего трёхлинейку, как единственное весло спасательной шлюпки.
Со двора «почтовой станции», правду сказать, порядком размётанной артиллерией, под дощатый навес ворот с потемневшей иконой Угодника, тянулась колонна…
Нет, уже не солдат, и даже не отступавших солдат, а, определённо, колонна военнопленных. Ни с чем иным этот «крестный ход» безропотного отчаяния не перепутаешь. Тем более что вчерашние уланы в рогатых «пикельхельм» с медными кокардами гарцевали вдоль колонны. Привычно, ленивыми окриками, поторапливали унылое шествие и немецкие пехотинцы в запоздало новомодных «штальхельм».
– Щось забагато наших, – вновь задушевно, на мамкином наречии, прошептал за спиной капитана Григорий. – Не було вчора в дивизии стилькох…
Подмороженная дорога, вьющаяся от ворот, размётанных прямой наводкой в щепу, уже превратилась в весеннее месиво льда и бурой жижи от несчётного количества сбитых сапог и драных ботинок (интендантская служба расстроилась напрочь ещё чёрт-те когда). А всё новые и новые толпы, приблизительно разобранные в шеренги по четыре, исходили из тёмно-угрюмой печали Николая-угодника.
– А это уже и не одна только дивизия, – узнал Николай Иванов приятеля, штабс-капитана Оленева из двухсотого полка с багровым бинтом на разорванном шрапнелью предплечье (а ведь отправлен был в тыл, на эвакуационный пункт). – Это они весь корпус тут прогоняют.
– Як же ж… – возмущённо дёрнул рыжим усом казак, недоумевая.
– Как так? – вдруг не то переспросил, не то выкрикнул с вызовом юный подпрапорщик.
Капитан Иванов даже оглянулся. Никита Радецкий до этого один раз, кажется, только и подал голос. За вычетом того момента, когда чуть ли не шёпотом представился новоназначенному командиру, неловко перехватив верную «мосинку» под левую руку.
– Чёрт! – вскрикнул он вчера в самый разгар боя и девичьи покраснел в ответ на немой вопрос капитана: «Ранили куда?»
Вместо ответа юный подпрапорщик показал на ладони пустую обойму винтовки.
С тех пор и не проронил ни слова – молча как-то разживался патронами у убитых, молча шёл в рукопашную; даже когда вахмистр, взявшийся опекать «хлопчину», всучил ему сухарь, натёртый луком, поблагодарил одним лишь кивком.
А тут…
– Как?! Как, спрашиваете?! – с истерическим надрывом кричал Никита, чуть не во весь голос. – Да они сдались, сдались просто! Вы что, не видите?!
Хрупкие, музыкальной длины, пальцы его дрожали, тыча в голубой просвет между снежными лапами елей.
Капитан перевёл взгляд с перекошенного лица юноши туда, куда тот указывал.
На печную трубу, возвышавшуюся над красным коньком из бельгийской черепицы. К ней была привязана жердь с безвольно обвисшим флагом. Флагом такой белизны, какой могла похвастаться только простынь согнанных войной хозяев дома.
– Сдались, значит, на то приказ был, – жёстко произнёс капитан, враз прекратив едва не случившуюся истерику.
Впрочем, что-то такое Николай и ждал от Никиты Радецкого – уж больно долго тот напоминал заевший граммофон с закрученной донельзя пружиной. Такой ткни только или топни рядом – взвизгнет, замечется грампластинка с истошным ором. А сейчас никак не до того.
Потому что на самом деле так оно и было: третьего дня командир 20-го корпуса генерал П.И. Булгаков вынужден был отдать приказ о прекращении сопротивления…