Петроград. Март. Литейный мост
– Петроград чумной какой-то стал. Весь дышит оккультизмом. Куда ни зайдёшь – если не на спиритическом сеансе очутишься, то на американской лекции по Блаватской…
Её спутник смеётся, а Кира недовольно хмурится, не зная, то ли улыбнуться сейчас сочувственно, поддакнуть, то ли воззриться на собеседника с сумрачным недоумением, мол, «а вы бывали в хрустальных эфирах Тибета, что вам так смешно?..»
Надо бы «воззриться». Благо электрический свет фонаря, резкий как вспышка фотографического магния, даёт такие странные голубые с лиловым разводы. Такие, что (наверняка знает Кира) будет её взгляд исподлобья сейчас для него не хуже кляпа. И уж точно смутит провожатого, если не заставит задохнуться от переполненности воображения. Глаза в ночи чернее чёрного (знает Кира) – антрацит с искрой, в тенях, как у Веры Холодной, губы, будто сажей нарисованы. Что там ещё он писал в своём стихотворении такого, что стоит и отмолчаться и далее, – пусть теряется в догадках насчёт впечатления, которое производит. Пусть гадает, есть ли оно у неё вообще – впечатление от его стихов. Она и на собрании раз только дала понять, что прекрасно себе понимает, кто эта:
…Чей цикорный взгляд
Так терпок, что на языке
Горчат слова,
Не сказанные вслух…
Глянула тогда в «Раковине» на чтеца вскользь, потом ещё раз – через плечо, будто закрепила негатив фиксажным раствором.
Не впервой ей быть блоковской «Незнакомкой» в чьих-то произведениях, но всё одно трогает. Хоть иногда кажется: трогать-то трогает, но холодными пальцами как-то и за горло. А иногда, сидя в первом ряду, так и вовсе нестерпимо хочется сдвинуть колени.
– Странно, правда?..
Варвара лишь полуоборотом головы дала знать, что поддерживает их странную беседу.
– Странно, что мистика, – расхрабрившись, будто после молчаливого поощрения, снова принялся вещать «автор монолога»: – Вошла в нашу жизнь, хоть и крадучись, но сразу вслед ворвавшимся в неё же моторам, мотоциклетам и… этим…
– Дирижаблям, – не удержалась-таки, чтобы не подсказать, Кира.
– Да, аэропланам.
Спутник заметно смутился. Поправил лацкан пальто, сунул руку за пазуху, но не нашёл ей там применения. Сунул обе руки в карманы. Совсем как гимназистка с запиской, треплющая кружевные оборки платья, не зная, как её передать адресату «с та-акими усами!»
Кире стало жалко мученика – чувствует её, дышит мечтою о ней, пьяный от страсти, – даже завидно до злости. Живой. Но не до него, ей богу. Были б силы сейчас, – она бы ему объяснила, что такое и каков он на самом деле, воспеваемый ими потусторонний мир, в котором она уже, как говорится, одной ногой. Нет, скорей одной только головой, как когда-то в детстве, в Артиллерийской бухте, застигнутой врасплох мёртвым штилем.
…Помнится, если встать на четвереньки и опустить голову в воду – можно увидеть странный изнаночный мир, с его таинственными неземными обитателями и древними лесами, вечно колышущимися в далёких горах, тот золотистый с зелёноватой оторопью свет…
Так и теперь. Только теперь свет этот голубой, с синей оторопью теней, не спешащих следовать за своими хозяевами. Он вспыхивает, где не ждёшь: в чердачных оконцах ночного города под самыми крышами, в дверях, вдруг распахивающихся в глухой стене, под чёрными чугунными мостами в реке – бледным бирюзовым пятном с фосфорной зеленью рыб подо льдом. И нельзя сказать, чтобы свет этот был непредсказуем, напротив, он обязателен, как предвестник кошмара, как следствие, как результат переправы на тот неведомый берег в ладье Харона, сшитой из костей. Переправы на тот свет, в тот свет с замедленными тенями…
– Да, тот свет – это самое точное определение, – кажется, она даже прошептала это вслух, потому что её спутник вдруг отстал, словно ошеломлённый услышанным.
Она обернулась, почувствовав щекой прикосновение газового шарфа. Увидела провожатого своего неожиданно далеко, чуть ли не в начале моста, который они, кажется, уже и прошли весь. Но он почему-то стоял теперь в туннельной перспективе, отмеченной гирляндой ван-гоговских звёзд, с протуберанцами фиолетово-серебристых жирных мазков. Стоял один. Хоть только что на Литейном мосту было обыкновенное оживление, как на вечернем проспекте, когда всё движется и сверкает в предчувствии ночных безумств и приключений. А теперь он там один и, судя по предсмертной агонии его трёхкратной – серой, синей и фиолетовой – тени, вот-вот исчезнет…
«Господи, кажется, опять, – спохватилась Кира и сказала себе: – Надо успеть прежде, чем это случится. Прежде, чем реальный спутник исчезнет окончательно в электрических огнях фонарей, а на смену ему отовсюду полезут гости из того света, – узнаваемые уже, но от того не менее кошмарные, горячечно переменчивые. Вот и озноб уже начался, который вскорости обязательно сменится жаром…»
Кира, борясь с дрожью в руках, распустила узел полотняной сумочки, расшитой бисером по английской моде, и полезла за лекарством. По устоявшейся уже привычке, прикрывая это своё занятие громким шмыганьем носа, мол, «мочи нет, – сейчас чихну…» Но батистовый платок не спешила вытаскивать, будто пытаясь нащупать сквозь него что-то ещё в красном матерчатом зеве сумочки среди обычных девических, как сама говорила, – финтифлюшек…
Чихнула наконец.
– Так что же вас, Георгий, не устраивает в проповеди мадам Блаватской? Что там ни говори, оно весьма наукообразно. Терминология, какой, вон, папенька мой практикует своих студентов. А он у меня, заметим, экстраординарный профессор, учёный этнограф. Я уже не говорю, что этими своими словесами, вернее, учением об их эзотерическом воздействии, Елена Петровна едва ли не породила нынешних футуристов. Представьте только – Бурлюк и Маяковский как порождения «Разоблачённой Изиды»!..
Кира зашлась то ли смехом, то ли безудержным болезненным кашлем. Скорее всё-таки смехом, потому что тут же и простонала почти сквозь всхлипы:
– «Порождения ехиднины»!
Спутник, видимо, озадаченный внезапностью перемены в девушке, промолчал.
А девушка замахала свободной рукой, борясь с приступом, и продолжила, энергично выстукивая каблучками бот по мостовой:
– Это ж вам не чревовещания «живого трупа» Гузика, закаченные глазки баронессы Прасковьи или ахинея Малахова. Нет, я готова согласиться, что каждое второе «духовные общество» нынче – помесь «жёлтого дома» и ярмарочного балагана. Всё с мошеннической машинерией под сценой. Но кто рискнёт опровергнуть реальность Шамбалы? Вы вот рискнёте? Это же всё одно, что утверждать, что и никакого Тибета нет вовсе, коли ты лично его не видел, а может, и видел, но видел зря, ежели не пощупал для прочности оснований. Ибо, «пока не вложу персты свои в раны…» Нет, я серьёзно, вы как? Насчёт: «персты вложить»?
Кира наконец обернулась.
Гирлянды круглых фонарей Литейного моста уходили на Выборгскую сторону и сходились там в застывшем фейерверке над тёмной водой. Да, люди по-прежнему сновали по мосту – и мимо неё, и навстречу, и едва не наталкиваясь. Люди по-прежнему заполняли мир своими мимолётными взглядами, обрывками слов, смеха, кашля, бегом, потерянными силуэтами вдали и картинными позами на переднем плане, раздражённой жестикуляцией, шорохом дамских подолов и цоканьем подбитых сапог кавалеров. Их было так много, даже без учёта тех, кого не видно было в конных экипажах и салонах автомобилей, и тех, кого хоть и было видно, но их и так уже учёл и пересчитал кондуктор трамвая. Людей было много. Но вот «с ней» не было никого.
Она подождала, топчась на месте, в тени афишной тумбы, и насторожившись, не появится ли её спутник, вынырнув из толпы с запоздалыми извинениями, или, что куда хуже, не объявится ли кто иной, нездорово заинтересовавшийся барышней, говорящей сама с собой?..
Никто не объявился, чему она почти уже не удивилась. Может, он, тот поэт из Собрания, отстал и ушёл давно, напуганный и разочарованный? Может, даже и скорей всего, они прилично попрощались, и она удачливо отвязалась от всех своих обычных провожатых. А может, никого и не было?
Через минуту в тёмную реку сквозь петли русалочьих хвостов в ажурном литье ограды канул скомканный платок с коричневым бочонком пустого аптекарского флакона…