Августовские леса, февраль 1915-го
– Что у нас с боеприпасом?..
Перемахнув через поваленный ствол вековой сосны, изгрызенной пулями точно шашелем, капитан Иванов скатился в яму от вывороченных корней к бурым от грязи сапогам пулемётчика, засевшего на краю бурелома.
– С боеприпасом что? – раздражённо переспросил пулемётчик, не оборачиваясь. – Погоди-ка трошки, ваш благородие… Ось…
«Максим» со снятым броневым щитком затрясся, поводя чуть ли не вкруговую рифлёным кожухом ствола.
– Ось…
В ответ участились было хлопки немецких «маузеров», гортанно выкрикнул что-то грозное офицер поодаль в заснеженной чаще, но, перекрывая и его, и всю привычную какофонию боя, раздался чей-то почти бабий похоронный вой с причитанием, которое «максим» поспешил обрезать, резко довернув в ту сторону круглым рыльцем. Иванов закашлялся пороховым дымком. Посверкивая металлом, гильзы, как нищенские медяки, посыпались на фуражку капитана, на погоны без звёздочек с одной только красной дорожкой.
Отодвинувшись, Николай утёр лицо фуражкой, обмякшей без каркаса по вынужденной фронтовой моде. Лицо широкое, мягких черт, добродушное, с наивно вздёрнутыми бровями, – недаром острая на язычок кузина дразнилась: «Матрёшка с ушами». Уши-то, да – характерная для всех Ивановых примета. Потом, правда, когда уши отступили на задний план портрета под фуражкой и в военном мундире, Варя стала поправляться: «С усами». Теперь уж, в ссадинах от еловой щепы, выбитой пулями, в медном пороховом загаре и копоти, скорее: «Злая матрёшка»…
Пулемёт замолчал, словно допечатал на «ундервуде» приговор до последней победной буквы.
– Ось теперь усё, ваше благородие, – со странным каким-то злорадством доложил пулемётчик, рыжеусый вахмистр в синих штанах с лампасами. – Гэть нэма патронив.
Капитан безразлично кивнул, словно поддакнул собственным мыслям, словно и не было в словах солдата ничего особенно важного:
– Вот и хорошо.
– Это ж чего доброго-то? – насторожился вахмистр, скатившись в «берлогу», будто нарочно заготовленную миномётным снарядом к медвежьему зимовью.
Вот только медведя сейчас, в Августовских лесах, поди, и за сто вёрст не сыщешь – заснёшь тут, когда день и ночь, то тут, то там – эдакое светопреставление. И люди, люди кругом: в кудлатых шапках или кожаных шлемах с пиками. И то гонят, то догоняют друг друга, забыв о дичи, но неутомимо охотясь на таких же, как сами, двуногих зверей…
– А то хорошо, – отозвался наконец капитан Иванов и принялся заталкивать полы шинели под ремень с портупеей. – Что пойдём налегке.
– Та як це можна? – искренне возмутился вахмистр Григорий Борщ, даже рыжие усы перекосило. – Я зараз його зи станка зниму…
Кавалерийские лампасы казака снова мелькнули наверх. Капитан покосился через плечо на рачительного хохла, махнул рукой в неловкой рукавице в три пальца:
– Дело хозяйское. Только, боюсь, ближайшим временем ты тут никаких патронов, кроме как для «маузера» или для «манлихера», не сыщешь.
Николай Алексеевич и званием – капитан, и гвардейским своим происхождением в ином случае смотрелся бы сейчас, мягко говоря, «не на месте», – всего лишь в качестве командира сводной роты. Роты, которой не то что к полку приписать, – номера присвоить не успели. Да и когда было штабные формальности выправлять?..