Петроград. Май 1915-го
Нина опаздывала. Васька вновь с сожалением оглянулся на чёрную вывеску, где даже для Петроградской строгости в тоне рекламы как-то уж очень вызывающе и лихо плясали буковки «Квасная» и пузырилась глазурованная пена из кружки-бочонка. Даже повеяло, кажется, по-летнему ледяной медовухой…
А то уж сил нет в кителе, хоть и в белом береговом, как в панцире, да с парадными перчатками. И палит же как! Словно Невский – эту беспрестанно шуршащую афишу с новостями да объявлениями – кто-то поджигает огромной радужной лупой солнца…
А Нина опаздывала, что не было ново и уже не вызывало ни страшных сомнений: «Наскучил?», ни припадков необъяснимой ревности: «Скопин, подлец, грозил, что уведёт! А ему-то раз плюнуть, хлыщу…»
Мичман Иванов, не выдержав, скинул фуражку в белом чехле, обмахнулся ею как веером: «Словно мадам какая в партере…»
Собственно говоря, в последние годы – а применительно к прожитому мичманом Ивановым это будет год, много два – рыцарская преданность девице Нелидовой была больше ритуалом. Или даже продолжением детской игры, когда он и севастопольский его товарищ Мишка – двое влюблённых друзей – сидели на старинном тутовнике, наблюдая за розовым мотыльком, порхающим в соседском розарии, и понимающе переглядывались: «И создаёт же природа подобное великолепие?!» Сидели мёртво, как столбняком хваченные, – боялись обнаружить свой преступный дозор. Moveton: «Бог весть, что подумать можно»! А уж выдать на смех сестре клятвенный уговор: «Хранить преданность Прекрасной Даме, по-товарищески разделяя страдание, но не деля её ответных чувств, кому бы те ни достались», – этого невозможно представить! Лучше уж им с Мишкой с тутовника того головой вниз… Страшная тайна! Вот и сидели, точно в театральной ложе, горячо обсуждая игру актрисы. При случае посылая знаки внимания через отходящую доску забора: то яблоком самым спелым, то самой красивой бабочкой, пришпиленной к щепе, но за кулисы «личных отношений» – ни шагу! Суровая мужская дружба, знаете ли: ни-ни.
Однако, ёрзая на морщинистой коре, будто на шкуре дракона, что угрожающе нависал над соседской лужайкой, Васька частенько ловил себя на особенных мыслях, вроде таких: «Вот, ей-богу, трудно сознаться даже самому себе, чего больше хотелось бы, оживи вдруг этот “древесный дракон”? Стать великим героем, вроде “мистера Zero” из кинематографа, да и спасти от деревянного монстра красавицу – заслонить собой, укрыть, прижав к груди золотистый виток локона на виске? Или, напротив, оказаться хозяином чудища и выкрасть девицу без спросу в неразделимую собственность (чтобы опять-таки прижать к груди тот золотистый локон)»?
К счастью, приходило время Ниночке пить молоко перед полуденным сном, и розовое видение исчезало за дверями веранды, тихое и лёгкое, как дыхание Васькино, которое она уносила с собой.
– Айда на море, – почти одновременно вздыхали товарищи по несчастью.
«В любом случае, хорошо было бы, – думал Васька, падая с последней, у земли, ветки, – чтобы от дыхания дракона или, на худой конец, от керосиновой лампы дом со всеми Нелидовыми сгорел дотла…»
Дочь губернского секретаря казалась куда более доступной в качестве несчастной и бездомной сироты. Стыдно, конечно, даже понарошку желать смерти, в общем-то, вполне приличным людям. Но, чёрт возьми, сколько открывалось возможностей для скромного великодушия героя? Дескать: «Мне ничего не надо от вас, лишь бы…»
Далее, правда, следовал список «лишку», больше похожий на прейскурант кондитерской «Petit-Grande» – столько празднично-преждевременных сладостей, что Васька даже краснел.
Ещё года два назад краснел. Потом перестал в силу возраста. Теперь вот снова…
Проспект шумит, как оркестровая яма перед началом акта, а Ваське уж кажется, что он слышит сквозь какофонию автомобильных гудков, скрипа рессор экипажей, железного стыка-стука конки, воплей газетчика и брань лоточника, сквозь просто необъяснимый и невнятный гул улицы. Казалось, что слышит, как она чуть ахает, увидев, как кошка шарахается из-под колёс «Benz-a» под колёса извозчика! Да, её это приключение ничуть и не касается, она вообще на другой стороне. Но надо знать, сколь тонко устроена душа Нины Нелидовой. Это, пожалуй, посложнее будет «синхронизатора артиллерийской стрельбы линейного корабля»!
И снова кровожадное воображение Васькино начинало рисовать картины того, как горит дом губернского секретаря, даруя его пассии сиротскую волю – теперь, уже, правда, не севастопольский дом горит синим пламенем, а петроградский, на Второй Васильевской линии.
Вот ведь ирония судьбы. Не так давно ещё он радовался этому открытию: оказывается, буквально накануне войны, озаботившись переводом по ведомству в столицу, губернский секретарь Нелидов снял на Второй линии апартаменты – а теперь уж и это не то и не этак. Сегодня ведь, ровно к 17.30, Василию следовало вернуть барышню Нелидову в дом на Васильевском. Вернуть под присмотр не то всё ещё няньки, не то уже компаньонки Эльзы Карловны. Хорошо хоть компаньонка была вполне себе… э… «компанейской» (рабочий каламбур). И если упросить приятелей развлечься её обществом до конца вечернего сеанса в «Эрмитаже», то присмотр становился совсем уж приблизительным.
Одно только плохо – уже в третий раз упросить на такой подвиг мало кого получалось. Магическое, как комбинированная съёмка в том же синематографе, превращение чопорной «Карлы» в «малышку Элли» (а ею шестипудовая матрона становилась уже после третьей стопки спирта, тайком добавленного в сидр) – было не так уж и захватывающе. Репертуар «малышки Элли» не блистал разнообразием и скорее был смелой фантазией сдобной, но несъедобной дочери остзейского пекаря.
Впрочем, сегодняшний вечер был важен настолько, что скрепя сердце товарищи Василия «из холостых» безоговорочно согласились на любые жертвы – но только до начала дежурства «Деточки».
«Деточкой» или «Классной дамой» курсанты Петроградской водолазной школы называли отставного прапорщика береговой артиллерии Давыдова.
Дослужившийся до своего звания исключительно унтерской заботой о нижних чинах, старик Давыдов, как ни странно, ничуть не проникся известным «боцманским» зверством. Напротив, взлелеял в себе чувства вполне отцовские – оттого и называл равно и безусых кадетов, и матёрых волонтёров по призыву с корабельных экипажей «деточками». А если прибавить, что в окружении текущих и будущих «морских волков» он, пожалуй, единственный, кто к морю относился через визир крепостной артиллерии, – то и обречён был быть объектом для шуток. Но, что парадоксально, со временем слушаться прапорщика, ответственного за каптёрское довольствие и дисциплину личного состава школы, начинали все и равно безоговорочно – видимо, давало обращение «деточка» неожиданный педагогический эффект…
В ведении строгого «Деточки» было отмечать увольнительные листы на пороге Дерябинских казарм. Так что немного сегодня оставалось времени у Василия, чтобы самым решительным образом объявить Нелидовой:
– Духота, как в машинном!
Нина, вполне уже привыкшая к загадкам морской и корабельной терминологии, уловила только, что в данном случае это часть не лирическая, а климатическая сугубо, всё же «сделала губки». Спохватившись, мичман Иванов скинул с вихрастой макушки фуражку и отбросил её жестом более-менее поэтическим:
– Ну, ты сегодня!..
Нина посмотрела вопросительно и выжидающе.
«Как её, к чёрту…» – мучительно поморщился Васька, припоминая скульптуру из Летнего сада, вокруг которой Нина в своё время кружила этакой учительницей с указкой на Васькину художественную малограмотность.
– Наяда! – выпалил он, пуча глаза, как на экзамене (то бишь решимостью заменяя твёрдость знания).
И вздохнул с облегчением – Ниночка снисходительно улыбнулась, обнажив белые редкие зубки:
– Какая прелесть. – Нина милостиво просунула ладошку под локоть молодого мичмана. – Особенно если учесть, что в прошлый раз ты меня Тритоном попотчевал. Ах, Васенька, – тут же продолжила она без остановки, – как ты думаешь бороздить морские пучины, когда ничуть не ориентируешься в мифических обитателях моря? А ну как ты выйдешь глухой ночью на этот капитанский свой мост, а там…
«Какая, к чёрту, мифология на боевом подводном корабле? – невольно подумалось мичману сквозь щебетание девушки. – Там и капитанский мостик редко когда с видом на волны, всё больше через перископ. Да и пучина в иллюминатор – так себе зрелище».
Видел он её уже на учебных погружениях в «Маркизовой луже». Хоть бы хвост корюшки мелькнул в 125-м калибре оконца, – одна муть. В Чёрном море, коли под водой глаза вытаращишь, и то больше, чем на сажень, видно.
Впрочем, все эти саркастически бывалые замечания, мелькнув в голове Васьки, так и остались неопубликованными – хоть стоило этак, снисходительно, поведать…
Однако занимало его другое. Вот сегодня, и даже прямо сейчас, предстоит ему объявить, что закончились их с Нелидовой Петроградские каникулы посреди войны и не далее, как завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра, отбывать мичману на службу. По личному прошению (рапорт прилагается)… Стоп, рапорт – это как-то не из этой оперы. По родительскому благословению, значит? Так, что ли?
А из всего этого следует, что им с барышней Нелидовой надо немедленно жениться. По меньшей мере обручиться. Ибо всё. Приказ по Водолазной школе и по Морскому генерал-квартирмейстерства штабу отдан. Пора. И так уж не то, что кому-то, но и самому себе трудно было объяснить, с чего это вдруг всё рвавшийся в морское сражение Васька (да ещё с детской кличкой «Варяг»!) выдумал ни с того ни с сего на полпути к своему первому боевому плаванию завернуть вспять, доучиваться-переучиваться.
Да, конечно, много тут сыграла гримаска отчаяния на лице Нины, которую она не успела спрятать, когда – весною – услышала, что вот уж и отправляться Васеньке в Севастополь. Из которого она, как назло, сама только что приехала, чтобы жить в Петрограде с папенькой, учиться. Разминулись.
И сказать кому – не поверят. И вообще сказать неудобно, особенно с оглядкой на самого себя, хотя бы вот тут, – в витрине, в промежутке между портретами томных девиц на манер «танцовщицы Клео», бравыми гусарами царского Депо и под золотыми буквами: «Первое электрофотографическое художественное ателье» на Привокзальной. Отражается тут мичман Иванов в белом парадном кителе морского офицера, но с трогательной медью солдатского Георгия на груди. И не смотрите, что по-мальчишески вихры лезут из-под лакированного козырька, и росточком он – не в Депо царской свиты. Вот ведь – орден, самый что ни есть окопный. Вот и матёрая папироса на детски-пухлой нижней губе.
С неё, с папироски этой, вчера всё и началось, с неё весь день не задался, чтобы разрешиться уже к полудню таким торжеством, что и сейчас мичман Иванов не совсем может понять: стоит ли он на загаженной мостовой Привокзальной площади или на капитанском мостике дредноута «Элизиум» – всё смешалось.
Вчера же, глянув из-под вуалетки на мужественную папиросу, пыхтящую в куриной гузке Ивановских губ, барышня Нелидова только и заметила:
– Смешно как. Всякий раз, как смотрю на тебя курящего, сразу припоминаю рекламу из «Ведомостей»: «Если ни уговоры, ни угрозы на вашего ребёнка не действуют, приучите его хотя бы курить механические папиросные гильзы Кане, к ним не прикасалась ничья рука и они совершенно гигиеничны…» Выбросьте эту гигиеничную гадость, господин мичман. Нам пора…
Кто, неровён час, не переживал в своей жизни ничего подобного, не оценит, насколько же трудно сказать Ей, Единственной, что совершенно неизбежно и не далее как послезавтра им придётся расстаться. Возможно, что и надолго… Если она прямо сейчас не согласится выйти за него замуж или хотя бы обручиться с тем, чтобы как можно быстрее приехать к его месту службы и там ожидать его очередного возвращения из славного боевого похода.
Васька-Варяг преодолел трудность.
Хотя стоило это ему таких усилий, что он безропотно согласился пока что на обручение и на подождать хотя бы годик до окончания её начального курса.
Особенно безропотно потому, что рот его был надолго закрыт нежнейшими губками Ниночки Нелидовой.