Он не ходит с дня того на болота,
не глядится даже в колодца воды,
но причин на это отцу и братьям
не желает, как ни пытай, назвать.
И причина входит сама в палаты
ровно в миг пылающего заката,
и ползут от ног ее тени кругом.
Ходит все выискивает супруга,
говорит, вот, батюшка, стрелы клятва,
отдавай царевича мне обратно,
коль меня назвать он решил женою,
не узнав сперва, мертвой ли, живою,
верной буду, ласковой ли, послушной,
лебедем, волчицею иль лягушкой —
так его томила его охота!
Пусть теперь познает мою заботу.
Ляжет мох периной, укроет кости,
станет мужем, быть перестанет гостем
и навек поселится со мной рядом,
как докончим свадебные обряды.
Много женихов до него ходило,
все себе в болотах нашли могилы,
но глупее всех их Иван-царевич,
ведь о шкурках все же в совет поверил.
Но их недостаточно сжечь, Ванюша,
лучше б няньки сказочки меньше слушал.
Просила, молила, взывала ко всем богам,
и шкура моя сползала к его ногам,
как клятва. Не смог, не сдержался, не вытерпел. Не хотел.
Теперь, утопая, идет ко мне по воде,
и шаг его каждый мне мазь на открытость ран.
Я выйти живому отсюда ему не дам.
На каждый ожог, когда шкуру сжигал в печи,
пусть раненым волком воет, пускай кричит
от боли, как я, сжигал он меня когда,
и пусть не омоет раны его вода!
Пусть куполом сверху накроет его, отняв
и жизнь, и дыхание. Простить никогда огня
ему не смогу. Как от дыма сжимало грудь,
так он под водой пускай будет теперь тонуть
и звать Василису. И погибнет у белых ног.
С дыханьем последним последний сойдет ожог.