За крепостной стеной Изяславля простирались широкие луга и холмы, поросшие густым непроходимым лесом. Узкая змейка дороги убегала на полночь[46], к Полоцку, другая, пошире, вымощенная в низких болотистых местах брёвнами, вела на юг, в сторону земли дреговичей[47], на берега Припяти. Вдоль Свислочи тоже тянулся шлях, он то круто обрывался вниз, то выводил к надрывно скрипящим мосткам, переброшенным через весело журчащие маленькие речушки.
Неподалёку от городка располагались обведённые деревянной стеной строения монастыря. Суровые иноки несли через леса и дреги[48] свет Христова учения, пробираясь в самые отдалённые уголки земли кривичей. Бывшая княгиня Рогнеда, названная при крещении Анастасией, жаловала и привечала божьих людей, вносила богатые вклады в строительство и укрепление монастыря, щедрой рукой отсыпала звонкое серебро на покупку богослужебных книг и на церковную утварь. Много раздавала Рогнеда милостыни нищим, калечным и сирым, кои ежедень толпились у городских ворот или бродили по окрестностям в поисках подаяния.
В пять лет Предславу отдали в учение. Первым учителем её стал княгинин духовник, отец Ферапонт. Он заставлял девочку учить наизусть молитвы и читать на трудном церковнославянском языке. Предславе поначалу чтение давалось с трудом, молитвы запоминать было полегче, ещё легче и быстрей освоила она счёт. Затем Ферапонт учил её выводить тонким писалом на бересте замысловатые буквы кириллицы. Понемногу тихая старательная княжна постигла азы грамоты, спустя без малого год она уже могла самостоятельно сочинить и нацарапать берестяную грамотку для мамки или подружек. После каждой своей маленькой удачи она прыгала и скакала, хлопая от радости в ладоши.
По воскресным дням мамка Алёна водила Предславу в церковь Святого Николая – одно-единственное в городке здание, выложенное из серого камня. Предславу восхищали яркие краски икон, праздничные ризы священников, золотые оклады, потиры[49] и кресты. А ещё ей нравился этот новый Бог, взирающий на неё с высоты, из-под купола. В тёмных глазах Христа она находила участие и утешение, а ещё какую-то глубокую, непонятную ей покуда скорбь.
Мать девочка видела редко, тем более что опальная княгиня всю последнюю зиму хворала и редко появлялась на людях.
На исходе весны, когда схлынул на Свислочи бурный паводок, прекратились унылые дожди, а солнышко с каждым днём пригревало всё сильней, пришла в Изяславль беда.
Маленькая княжна поначалу не поняла, почему Алёна и Ферапонт, хмуро переглядываясь, велели челядинкам облачить её в чёрное платье. Алёна роняла слёзы, вытирала платком глаза, с жалостью смотрела на неё, потом вдруг тихо вымолвила:
– Матушка твоя умерла, Предславушка. Пойдём сей же час в покои верхние, простишься с ею.
Она повела ошарашенную, вмиг посерьёзневшую княжну по узкой винтовой лестнице в теремную башню.
В большой палате со стрельчатыми слюдяными окнами стоял запах лекарственных трав и ладана. Мать с бледным восковым лицом, похудевшая, вытянувшаяся, в убрусе, который надевала, когда приезжал отец, лежала в гробу, завёрнутая в белый саван. У изголовья её застыл, в скорбном молчании опустив голову, Изяслав. По обе стороны от гроба стояли монахи в чёрных одеждах. Читались заупокойные молитвы, горели свечи. Наверху за стеной плотники разбирали, по славянскому обычаю, крышу терема. Слышался скрип ломаемых и отдираемых досок, стук, приглушённый говор.
Предслава опустилась на колени и горько зарыдала. На всю жизнь врежется в её память этот обитый багряной материей гроб, безжизненное лицо княгини Рогнеды и слёзы Алёны. И ещё – монахи в чёрных куколях[50], со свечами в руках. И заунывное песнопение, а после – жуткая, пронизывающая всё существо тишина.
Гроб подняли, вынесли через крышу, погрузили на возок, запряжённый двумя огромными волами.
Кто-то из челядинов шепнул:
– А легка княгиня. Яко пушинка.
Потом была служба в церкви, был крутой яр над берегом Свислочи и сильный ветер, качающий белоствольные берёзки. Обитый багрянцем гроб поместили в глубокую яму, засыпали землёй, а на холме установили большой каменный крест с затейливой резьбой. И снова слёзы застилали шестилетней Предславе глаза. Не выдержав, она закрыла руками лицо и расплакалась. Мамка принялась утешать её, что-то шёпотом говорила об отце, о стольном Киеве, о долгой дороге, которая-де отвлечёт крохотную княжну от тяжких и совсем не детских дум.
Спустя несколько дней после похорон отец Ферапонт позвал Предславу на урок, усадил на скамью, велел начертать на бересте:
«Киев – мать городов русских».
– Ну вот, княжна, – одобрительно покивав седой головой, промолвил учитель. – Поутру поплывём мы на ладье под ветрилом[51] в стольный наш град. Отец твой, князь Владимир, вельми опечален кончиной матушки твоей. Ну, да все под Богом ходим. Одно сказать хощу: дóбро мы с тобою грамоткою словенской позанимались. Не стыдно за тя будет пред отцом твоим. Тому рад.
– Как, батюшка, нешто[52] заутре[53] и поплывём? – изумлённо вопросила княжна.
Она и печалилась, что покидает родные места, но и одновременно сгорала от нетерпения, охваченная тем детским любопытством, какое испытываешь, когда открывается перед тобой что-то новое, доселе невиданное и непознанное.
И всё-таки сперва пересиливал страх. Предслава стала испуганно озираться по сторонам, готова была уже окликнуть мамку, но отец Ферапонт, видно, понял, что творится в душе у девочки, и ласково, но твёрдо промолвил:
– Ничего, детонька. Оно тако и к лучшему.
И Предслава, глядя на доброе лицо учителя, вдруг улыбнулась, вмиг отстранив от себя, отбросив прочь всякие страхи. Она была дочерью князя Владимира и впервые подспудно почувствовала как раз сейчас, в этот миг, в чём состоит отличие её от простых смертных, от прочих девочек и мальчиков, с коими ещё седмицу[54] назад играла в саду как равная с равными.
Она должна быть первой среди них, лучшей, должна знать и уметь больше, чем они. И поэтому она поплывёт завтра на ладье, она увидит стольный Киев-град, встретится со значительными, великими людьми.
Когда Ферапонт отпустил Предславу, она не бросилась, как бывало прежде, бегом по лестнице во двор или в бабинец, а медленно, задумчиво побрела в горницу. Она прощалась с опустевшим после смерти матери домом – домом, который становился теперь пустым, холодным, чужим и в который уже, наверное, не будет для неё обратного пути. Это она тоже понимала своим острым детским чутьём.