Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. За сговором дочерей Владимира наступила довольно долгая пора ожидания. Вначале мысли о будущем женихе сильно волновали Предславу, однако дни текли, и постепенно она свыклась с мыслью, что стала невестой. Тем паче в Киеве творились иные события.
Новый митрополит Иоанн, приехавший на ладье из Царьграда, крепко повздорил с князевым любимцем, епископом Десятинной церкви Анастасом, обвинив его и самого князя в арианской[139] ереси. За Иоанном стояла Ромея с её давними православными традициями, сильная и мощная держава, испорченные отношения с которой привели к тому, что в степях на южном русском порубежье опять зашевелились печенеги – давние союзники ромейского императора.
На Щековице митрополит Иоанн начал возводить новую каменную церковь в честь святых апостолов Петра и Павла. Строили зодчие-ромеи по своим стародавним канонам, изнутри храм щедро украшали мусией, фресками, эмалью. Церковь Петра и Павла не походила на Десятинную – имела она всего один огромный купол и казалась Предславе мрачной, а не празднично-нарядной.
Тем временем князь Владимир, овдовевший в прошлое лето, вновь оженился. Новая хозяйка появилась в княжеском тереме – Адельгейда, дочь немецкого маркграфа Куно фон Эннингена. В роду у этой белокурой высокорослой красавицы были одни короли, императоры и даже римские папы, молодая княгиня очень гордилась своим высоким происхождением и презирала всё славянское. Ходила она по палатам, высоко вздымая надменную голову. С Предславой и Анастасией Адельгейда держалась, правда, дружески, а вот со Мстиславой не поладила, и весь бабинец словно бы разделился надвое, всюду, из каждого угла доносились коварные нашёптывания. Терем опутывался густой липкой паутиной заговоров, сплетен, наушничанья, чего покойная княгиня Анна не допускала никогда.
В предзимье, когда последние стаи перелётных птиц уже скрылись за окоёмом и первый снег мокрой крупой осыпал мёрзлую землю, в Киев добрался из далёкого Новгорода князь Ярослав. Погостил в покоях у Мстиславы, мрачным взглядом окинул новую мачеху, о чём-то долго спорил в палате с отцом. Тем же вечером пришёл к Предславе, всё ходил, прихрамывая, по светёлке, кусал усы, не знал, что сказать.
Предслава велела холопкам приготовить стол на нижнем жиле, стала, ласково улыбаясь, потчевать брата кашей сорочинского пшена и заморскими фруктами. Ярослав ел торопливо, словно боялся куда-то опоздать.
Это был уже совсем не тот пугливый отрок, которого едва научили ходить. Державный муж сидел рядом с Предславой, в тёмных больших глазах его бродили какие-то затаённые мысли, говорил он твёрдым голосом, в словах и скупых коротких жестах чувствовалась убеждённость в своей правде.
– Худо, сестрица, наш отец поступает, несправедливо. Я вот с Новгорода каждое лето по три тысячи гривен получаю. Деньги огромные, что и говорить. На них бы дороги строить, мосты через реки и болота, города крепить, воинов добрых нанимать в дружину. Так нет. Отец приказывает: две тысячи – будь добр мне в Киев вези. Всех этих трутней кормить, прихлебателей на княжеской службе, всяких там Александров, Хвостов, Путшей! – раздражённо говорил Ярослав.
– А помнишь, как воевода Александр нас от печенегов спас? – спросила с укоризной, недовольно сдвинув брови, Предслава.
– Помню. Только это давно было. Обленился вконец твой Александр, зажрался на дармовых княжеских харчах, отъел пузо. Да ныне любой гридень его из седла вышибет, не то что там печенег. И много таких, как он. Отец же всё за старое стоит, не замечает, как скотницу[140] его растаскивают все, кому не лень. Вокруг новой княгини – вон, целый рой полунищих родичей всяких отирается. И все жрут да к узорочью многоценному лапы тянут. Куда такое годится, сестрица?!
– А всё же зря ты так, брат. Ты с отцом потолкуй.
– А я будто не толковал! – Ярослав зло скривил уста. – Да не внемлет он. А тут ещё с Иоанном митрополитом пря[141] у него. Митрополит прав: надо нам за Ромею держаться. Там, у ромеев – культура, традиции тысячелетние, там – православие освящённое. Зиждители[142], иконописцы, богословы. Там – свет духовный. А отец что? Какого-то Анастаса в епископы возвёл и во всём ему благоволит. А что Анастас? Ему, как и прочим, лишь бы злата побольше. Да и вот думаю: стар отец стал. Семьдесят годов уж без малого. И кому он после себя стол завещать думает? Борису? А примут ли его, юнца безусого, бояре? Примет ли клир?[143] А простой люд? Нет, не дело он замыслил. А эта его княгиня новая? Вот сижу здесь, вижу вокруг одни козни, интриги, ковы боярские. Думаю, лихая пора на Руси грядёт. Если всё на одном старике семидесятилетнем держится – нет, не дело это. Я вот поскорее в Новгород хочу вернуться. Хватит, побывал, насмотрелся здесь всякого сраму. Вот завтра к митрополиту схожу, поговорю, и назад, на Север. А ты, сестра? Верно, непросто тебе живётся тут, в бабинце?
– Не жалуюсь, – сухо ответила Предслава.
Ей не нравилась резкость слов брата. Так и сквозила в них едва скрываемая ненависть к отцу.
«Отчего он его так не любит? Спросить? Да зачем? Всё одно не ответит», – подумала Предслава.
– Слышал я, за чешского князя тебя выдать хотят? А Анастасию – за венгерского? Да, размах у отца широкий. А знаешь ты хоть, что чешские князья – и Удальрик, и Яромир – вассалы германского Генриха? Нет? Так знай. А ещё третий у них брат есть, Болеслав Рыжий. Так тот в Кракове у Болеслава Польского в темнице сидит. Болеслав Польский Чехию хотел покорить, воспользовался раздорами меж братьями, своего брата в Праге на стол посадил, да того, говорят, Рыжий отравил. По правде говоря, Рыжий этот – изувер тоже, каких мало. Одного брата своего оскопил, а второй едва от него ноги унёс. Вот тогда Болеслав Польский Рыжего захватил в полон, предательски, во время переговоров, да в темницу и бросил. Тут немцы вмешались, Прагу у поляков отняли, возвели на стол братьев Удальрика и Яромира.
– Ничего этого я не ведала, – изумлённо промолвила княжна.
– Немудрено. Отец, верно, тебя в державные дела не посвящает.
– Но он моего согласья испрашивал! – возразила брату Предслава. – Польскому я отказала, а за чешского идти согласилась.
– Ну и ладно. Не обидят тебя там, в Чехии. – Ярослав допил пиво, встал из-за стола и поклонился сестре, приложив руку к сердцу. – Спасибо тебе, сестрица, за хлеб-соль. Жаль, расставаться придётся. И хотелось бы тебя вновь увидеть, да не знаю, удастся ли. Если честно сказать, так чем скорее ты в Чехию уедешь, тем для тебя и лучше. Ну, пора мне. Ехать надо.
Брат и сестра облобызались на прощанье. Ярослав исчез за дверями, а Предслава всё смотрела ему вслед, пытаясь осмыслить всё то, что он говорил.
«Может, Ярослав и прав. Но всё одно, тако с отцом родным нельзя», – думала княжна и горестно вздыхала.
Она поднялась к себе в светлицу, глянула в окошко. Чёрный ворон кружил высоко над башней детинца, княжне даже почудилось противное зловещее карканье. В душу её вкрадывалась тревога.