К маю Лупо вымахал в огромное чудище, очень кусачее и шумное, и пугал нас до полусмерти. Когда Массимо не было рядом, я не оставляла пса наедине с Сандро, который, к ярости отца, начинал трястись от страха и визжать всякий раз, когда Лупо к нему приближался. Я и сама была немногим лучше: при первой же возможности запирала пса в кладовке, бросив туда кусок отвратительной сушеной рыбьей кожи. Интерес Массимо к Лупо сводился к тому, чтобы демонстрировать пса, как дорогую игрушку, в парке, где аппетитные молодые мамочки обожают порассуждать о том, как отучить собак прыгать / безобразничать в доме / лаять в саду. Массимо же рассказывал им о тренировках со свистком и особо прочных собачьих подстилках, а также делился историями с зачином «было так досадно, когда…».
Однако не упоминал, что не открыл ни одной банки с собачьим кормом, ни разу не собирал какашки и не вытирал лужи, которые Лупо пускал от счастья при виде хозяина, входящего в дверь.
Зато муж очень радовался, что теперь у меня «появилось какое-то занятие». А по сути, воспользовался собакой, дабы похоронить любые разговоры о моем возвращении на работу, заявляя: «Ну, сама ведь понимаешь, нельзя же оставлять Лупо взаперти на весь день».
В плохие дни я жалела, что бросила работу и засела дома с Сандро. Уверена, если бы мы пригласили няню или отдали ребенка в ясли, это прибавило бы мальчику уверенности в себе. И мне, возможно, тоже. Я любила цифры, бухгалтерию и очень гордилась статусом «той, к кому стоит присмотреться». Той самой, из-за которой Массимо поддразнивали, говоря, что я дышу ему в затылок. А на нашей свадьбе не раз звучала шутка про «жениться на конкурентке». Но после рождения Сандро Массимо перестал говорить со мной о работе, призывая сидеть дома и не заморачиваться.
Многие знакомые мне женщины, вернувшись после родов на работу, потом лихорадочно пытались побыть дома с детьми хоть один день в неделю, беспокоились о плате за ясли и составляли сложные графики с участием бабушек и нянек, поэтому было бы черной неблагодарностью настаивать на моем возвращении к работе. Но хотеть-то этого мне никто не запрещал: как было бы здорово на пару дней в неделю обретать убежище в упорядоченных столбцах цифр с гарантированно предсказуемым математическим результатом, радоваться ощущению хорошо выполненного дела. Вновь окунуться в строгость и стройность числовых построений, а не вертеться в нелогичном мире, ставшем моей тюрьмой, ловушкой, куда загнал меня младенец, который, словно злясь на весь на мир, сердито вопил, не хотел спать, отказывался есть, яростно сжимая кулачки, а я держала его на руках, напевая, укачивая, успокаивая – и все напрасно.
Каждый раз, когда я заговаривала о работе, Массимо обнимал меня и принимался ласково убеждать: «Ты ведь только-только начала хоть чуточку высыпаться. Не желаю, чтобы ты выбивалась из сил и опять недосыпала. Да и Сандро еще не набрал нужный вес. Почему бы тебе не подождать, пока ему исполнится год?» А в следующий раз: «У ребенка слабая грудь, он слишком часто простужается. Какой смысл возвращаться, если все равно придется отпрашиваться, когда он заболеет». И так продолжалось до тех пор, пока Сандро не пошел в школу. А я к тому времени уже сомневалась, сумею ли хотя бы посудомоечную машину загрузить, не вызвав нареканий Массимо, не говоря уже о том, чтобы объяснить высшему руководству, почему компания не прошла аудит.
А теперь, благодаря «щедрому и продуманному» подарку Массимо, я не только вряд ли когда-нибудь вернусь на работу, но еще и дома придется быть постоянно настороже, чтобы жизнь не превратилась в сплошные взаимные обвинения.
Сегодня мне не удалось сдержаться. Лупо сделал лужу на полу как раз в тот момент, когда я ставила варить яйца. Пока я убирала под придирчивым и суровым взглядом Массимо в точном соответствии с его указаниями – возьми бумажные полотенца, тщательно вытри, брось в полиэтиленовый пакет, полей хлоркой, опять вытри, опять в пакет, выкинь пакет в мусорное ведро снаружи, вымой руки и почисти ногти щеточкой, – Лупо метался вокруг, пытаясь лизнуть меня в лицо. Я представила, как он, внезапно озлобившись, кусает меня за щеку, за нос, уродуя навсегда. Руки тут же затряслись, из головы вылетело, что Массимо любит яйца в мешочек, а для этого их надо варить не более трех с половиной минут.
Я уставилась в кастрюлю на проклятые яйца, размышляя, с чего хуже начать день: наплевать на оплошность и подать мужу яйца вкрутую или все же выкинуть их в помойку, заставив его ждать лишние три с половиной минуты, пока сварится новая порция в мешочек. Колеблясь, я теряла драгоценные секунды. А потом стало слишком поздно. Массимо оторвался от газеты:
– Ну, как там мой завтрак? Яйца готовы?
– Довариваются. Еще кофе?
Он кивнул и вернулся к «Таймс», лениво почесывая собаку за ушами. Хоть бы чайник поскорее закипел.
К счастью, мужа отвлекла газетная статья о гендерном равенстве на работе.
– Какая куча давно забытой чуши. Поддерживать в женщинах мнение, будто они могут выполнять ту же работу, что и мужчины, и за те же деньги. Женщины у нас в офисе вечно убегают пораньше, потому что у ребенка то отит, то гребаный концерт в школе.
Я кивнула, словно соглашаясь с его устаревшими взглядами, и едва удержалась от улыбки, вспоминая большой жирный крест, который на местных выборах поставила рядом с фамилией кандидата от зеленых. Маленькие бунты спасали меня от полного безумия.
Мне удалось идеально сварить яйца-пашот на шпинате, с каплей сливок и тертым чесноком, как нравилось мужу, прежде чем он заметил, как долго я это делала.
Тут внутрь проскользнул Сандро, взглянув сначала на Лупо, который теперь лежал под столом, затем на Массимо, чтобы убедиться, что отец поглощен газетой. Только тогда сын показал мне рисунки, которые сделал спирографом. Я кивнула, улыбнулась и поцеловала его в макушку, а потом громко сказала:
– Ладно, отвлекись-ка от домашнего задания, и давай завтракать.
– Но я не хочу завтракать. Я хочу рисовать.
Массимо поднял взгляд:
– Поторопись-ка лучше. Сегодня утром у тебя пробный урок дзюдо в спортивном центре.
Сандро помрачнел, глядя в пол:
– Не знал, что он будет на этой неделе.
Я отвернулась и принялась вытирать стол, постепенно тревожась все больше. Потом решила подбодрить сына:
– Уверена, когда ты начнешь, тебе понравится. Давай-ка я тебе яичницу сделаю. Сразу энергии прибавится.
Сандро встал прямо передо мной, опустив плечи и взглядом умоляя исправить ситуацию.
– Может, потом достанем краски, которые тебе подарили на день рождения?
Не на такое «исправление» надеялся мой ребенок, но большее мне не позволялось.
Сандро понуро убрался в игровую комнату.
Массимо отшвырнул нож и вилку:
– Значит, он предпочитает возиться с красками, вместо того чтобы бегать, прыгать и веселиться с ровесниками? Ну-ка, сейчас я с ним поговорю.
У меня сердце зашлось от того, с каким раздражением Массимо скрежетнул стулом по полу, вставая, и заорал:
– Сандро!
В ответ послышался шорох маленьких ножек, скользящих в носках по паркетному полу в игровой комнате: мальчик торопливо собирал свои драгоценные карандаши и великолепные мелки, которые ему неожиданно подарил Нико. Громко хлопнула дверь в коридор. Но по лестнице так никто и не сбежал. Значит, Сандро не успел улизнуть. Я закрыла глаза.
– Когда уже ты втемяшишь себе в голову, что единственный способ преуспеть в жизни – это многое уметь? – донесся до меня рев Массимо. – Нет смысла отсиживаться в игровой комнате и чиркать карандашиками. Тебе нужно как можно больше общаться с ровесниками, а не сидеть сиднем дома. А теперь иди и надевай спортивный костюм.
Сандро прошмыгнул наверх, в свою комнату. Меня затопило привычное ощущение, когда сердце отчаянно стремится к одному, будучи приковано к другому. Мой бедный мальчик не оправдал – в который раз – надежд семейства Фаринелли.
Я вытерла руки и пошла искать Массимо в игровой комнате. Энергия в нем бурлила, ожидая щелчка переключателя. И этот раунд еще можно переиграть. Хотя бы попробовать.
Нацепив на лицо бесстрастное выражение, я сказала:
– Массимо, знаешь, я сейчас вспомнила, что вчера постирала вещи Сандро. Спортивный костюм в сушилке. Ты пока завтракай, а я быстренько сбегаю за ним, чтобы вы не опоздали, – и помедлила долю секунды, пытаясь определить, прокатил ли мой повод зайти к сыну, или меня ждет новый всплеск ярости в духе «разбаловала пацана, сделала из него сопливую девчонку».
Ворчание Массимо я восприняла как согласие и кинулась наверх, гадая, когда успела стать такой лгуньей. Попыталась вспомнить, была ли мама кроткой и нежной, но в голову ничего не приходило. Зато вспомнилось чувство защищенности, уверенности, что она обо всем позаботится. Вновь накатило ощущение вины, что обо мне Сандро никогда не сможет сказать того же.
Я прокралась в комнату сына. Тот сидел, склонив голову к письменному столу, и фломастером рисовал дом. Мне даже не хотелось смотреть, какую полоумную семью он изобразит рядом. Я обняла своего мальчика, и он приник ко мне, словно ища защиты. Разве мог семилетний ребенок понять, что каждый раз, когда я отстаивала его интересы и прекословила мужу, обозначая свою позицию, менялся весь расклад, открывая Массимо множество новых способов навязать мне свою волю? Тяжело было вспоминать, как я сказала, что больше не хочу водить сына на футбольные тренировки. Объяснила, что мне невыносимо видеть его тощие, посиневшие от холода ножонки, страх на лице, когда к Сандро устремляется толпа вопящих мальчишек, унижение, когда он в очередной раз промахивается по мячу, а товарищи по команде издевательски свистят. Мне казалось, Массимо восхитится, что я поняла, насколько наш ребенок несчастен, и мы обсудим, в какую более подходящую спортивную секцию его можно отдать.
А не записывать вместо футбола на регби, чтобы «мальчишка перестал быть таким слабаком».
Я поцеловала сына в щеку и объяснила, что папа не сердился, а просто расстроился, поскольку мечтал найти в нем товарища по играм, ведь Сандро – единственный ребенок. И папе было семь лет давным-давно, поэтому он иногда не понимает, что Сандро, хоть и предпочитает сидеть один, вовсе не чувствует одиночества. Сын кивнул, но ничего не сказал.
– Ты понимаешь, о чем я?
Он снова кивнул, посмотрев на меня снизу вверх взглядом побежденного. Глаза у него были сухими.
Непонятно, что творилось у ребенка в голове. Но в любом случае ситуация была слишком сложной для семилетнего мальчика, который должен думать о фильмах Диснея, конструкторах «Лего» и «Меккано», верить в Деда Мороза, а не пытаться ухватить основы силовой политики. Но как ему понять мир, где один человек диктует, а другой уступает? Где Массимо старательно вбивает ближним в головы свои любимые принципы «мы прислушиваемся друг к другу» и «мы заботимся друг о друге», но только когда ему это выгодно. Как ребенку понять, почему я не вступилась за него перед отцом, когда тот издевался над его привязанностью к краскам и карандашам, почему не встала перед Массимо глаза в глаза, не ткнула пальцем ему в грудь и не заявила: «С меня хватит. Я от тебя ухожу и ребенка забираю»?
Может быть, став старше, он поймет, что уйти мне позволят только без него. Массимо ясно дал понять: он будет со мной сражаться и сделает все, лишь бы отобрать у меня сына. А я достаточно насмотрелась на семейку Фаринелли и отлично уяснила, что Анна и Массимо никогда не смирятся с поражением, а суть победы заключается для них не только в том, чтобы получить желаемое, но и чтобы противник валялся при последнем издыхании. И даже если мне каким-то чудом удалось бы разделить опеку, то половину времени Сандро все равно оставался бы наедине с Массимо, а меня уже не было бы рядом, чтобы предотвратить, подхватить, успокоить, пожертвовать собой, если потребуется. И эту половину времени предоставленный самому себе ребенок потратит на попытки предугадать, не станет ли поведение, приемлемое на прошлой неделе, поводом для взрыва на этой. Будет сидеть за ужином перед рыбой, которую ненавидит, и размышлять, что хуже: совсем отказаться от еды или съесть через силу, чтобы потом стошнило. Намочит со страху постель и останется лежать в мокром, но отца не разбудит.